БАРЫШНЯ-КРЕСТЬЯНКА

(А.С. Пушкин. Повести Белкина)

Во всех ты, Душенька, нарядах хороша.

                                                Богданович.

В одной из отдаленных наших губерний находилось имение Ивана Петровича Берестова. В молодости своей служил он в гвардии, вышел в отставку в начале 1797 года, уехал в свою деревню и с тех пор оттуда не выезжал. Он был женат на бедной дворянке, которая умерла в родах, в то время как он находился в отъезжем поле.

Хозяйственные упражнения скоро его утешили. Он вы­строил дом по собственному плану, завел у себя суконную фабрику, утроил доходы и стал почитать себя ум­нейшим человеком во всем околодке, в чем и не прекос­ловили ему соседи, приезжавшие к нему гостить с свои­ми семействами и собаками. В будни ходил он в плисо­вой куртке, по праздникам надевал сертук из сукна до­машней работы; сам записывал расход и ничего не чи­тал, кроме «Сенатских ведомостей».

Вообще его любили, хотя и почитали гордым. Не ладил с ним один Григорий Иванович Муромский, ближайший его сосед. Этот был настоящий русский барин. Промотав в Москве большую часть имения своего и на ту пору овдовев, уехал он в последнюю свою деревню, где продолжал проказничать, но уже в новом роде. Развел он английский сад, на ко­торый тратил почти все остальные доходы. Конюхи его были одеты английскими жокеями. У дочери его была мадам англичанка.

Поля свои обработывал он по англий­ской методе, но на чужой манер хлеб русский не родится, и несмотря на значительное уменьшение расходов, дохо­ды Григорья Ивановича не прибавлялись; он и в дерев­не находил способ входить в новые долги; со всем тем почитался человеком не глупым, ибо первый из помещи­ков своей губернии догадался заложить имение в Опе­кунский совет: оборот, казавшийся в то время чрезвы­чайно сложным и смелым.

Из людей, осуждавших его, Берестов отзывался строже всех. Ненависть к нововведе­ниям была отличительная черта его характера. Он не мог равнодушно говорить об англомании своего соседа и поминутно находил случай его критиковать. Показы­вал ли гостю свои владения, в ответ на похвалы его хо­зяйственным распоряжениям: «Да-с! — говорил он с лу­кавой усмешкою,— у меня не то, что у соседа Григорья Ивановича. Куда нам по-английски разоряться! Были бы мы по-русски хоть сыты». Сии и подобные шутки, по усердию соседей, доводимы были до сведения Гри­горья Ивановича с дополнением и объяснениями. Англо­ман выносил критику столь же нетерпеливо, как и наши журналисты. Он бесился и прозвал своего зоила медве­дем и провинциалом.

Таковы были сношения между сими двумя владель­цами, как сын Берестова приехал к нему в деревню. Он был воспитан в *** университете и намеревался вступить в военную службу, но отец на то не соглашался. К статской службе молодой человек чувствовал себя совершен­но неспособным. Они друг другу не уступали, и молодой Алексей стал жить покамест барином, отпустив усы на всякий случай.

Алексей был, в самом деле, молодец. Право было бы жаль, если бы его стройного стана никогда не стягивал военный мундир и если бы он, вместо того чтоб рисо­ваться на коне, провел свою молодость, согнувшись над канцелярскими бумагами. Смотря, как он на охоте ска­кал всегда первый, не разбирая дороги, соседи говорили согласно, что из него никогда не выйдет путного столо­начальника. Барышни поглядывали на него, а иные и заглядывались; но Алексей мало ими занимался, а они при­чиной его нечувствительности полагали любовную связь. В самом деле, ходил по рукам список с адреса одного из его писем: Акулине Петровне Курочкиной, в Москве, напротив Алексеевскою монастыря, в доме мед­ника Савельева, а вас покорнейше прошу доставить письмо сие А. Н. Р.

Те из моих читателей, которые не живали в дерев­нях, не могут себе вообразить, что за прелесть эти уезд­ные барышни! Воспитанные на чистом воздухе, в тени своих садовых яблонь, они знание света и жизни почер­пают из книжек. Уединение, свобода и чтение рано в них развивают чувства и страсти, неизвестные рассеян­ным нашим красавицам.

Для барышни звон колокольчи­ка есть уже приключение, поездка в ближний город по­лагается эпохою в жизни, и посещение гостя оставляет долгое, иногда и вечное воспоминание. Конечно, всякому вольно смеяться над некоторыми их странностями, но шутки поверхностного наблюдателя не могут уничто­жить их существенных достоинств, из коих главное: осо­бенность характера, самобытность (individualite), без чего, по мнению Жан-Поля, не существует и человече­ского величия.

В столицах женщины получают, может быть, лучшее образование; но навык света скоро сглажи­вает характер и делает души столь же однообразными, как и головные уборы. Сие да будет сказано не в суд, и не во осуждение, однако ж nota nostra manet (наше замечание остается в силе (лат.), как пи­шет один старинный комментатор.

Легко вообразить, какое впечатление Алексей дол­жен был произвести в кругу наших барышень. Он пер­вый перед ними явился мрачным и разочарованным, первый говорил им об утраченных радостях и об увяд­шей своей юности; сверх того носил он черное кольцо с изображением мертвой головы. Всё это было чрезвычай­но ново в той губернии. Барышни сходили по нем с ума.

Но всех более занята была им дочь англомана моего, Лиза (или Бетси, как звал ее обыкновенно Григорий Иванович). Отцы друг ко другу не ездили, она Алексея еще не видала, между тем как все молодые соседки толь­ко об нем и говорили. Ей было семнадцать лет. Черные глаза оживляли ее смуглое и очень приятное лицо. Она была единственное и, следственно, балованное дитя. Ее резвость и поминутные проказы восхищали отца и при­водили в отчаянье ее мадам мисс Жаксон, сорокалетнюю чопорную девицу, которая белилась и сурьмила себе брови, два раза в год перечитывала «Памелу», получала за то две тысячи рублей и умирала со скуки в этой вар­варской России.

За Лизою ходила Настя; она была постарше, но столь же ветрена, как и ее барышня. Лиза очень любила ее, открывала ей все свои тайны, вместе с нею обдумы­вала свои затеи; словом, Настя была в селе Прилучине лицом гораздо более значительным, нежели любая на­персница во французской трагедии.

— Позвольте мне сегодня пойти в гости,— сказала однажды Настя, одевая барышню.

— Изволь; а куда?

— В Тугилово, к Берестовым. Поварова жена у них именинница и вчера приходила звать нас отобедать.

— Вот! — сказала Лиза,— господа в ссоре, а слуги друг друга угощают.

— А нам какое дело до господ!— возразила На­стя;— к тому же я ваша, а не папенькина. Вы ведь не бранились еще с молодым Берестовым; а старики пускай себе дерутся, коли им это весело.

— Постарайся, Настя, увидеть Алексея Берестова, да расскажи мне хорошенько, каков он собою и что он за человек.

Настя обещалась, а Лиза с нетерпением ожидала це­лый день ее возвращения. Вечером Настя явилась.

— Ну, Лизавета Григорьевна,— сказала она, входя в комнату,— видела молодого Берестова; нагляделась довольно; целый день были вместе.

— Как это? Расскажи, расскажи по порядку.

— Извольте-с: пошли мы, я, Анисья Егоровна, Пе­нила, Дунька...

— Хорошо, знаю. Ну потом?

— Позвольте-с, расскажу всё по порядку. Вот при шли мы к самому обеду. Комната полна была народу Были колбинские, захарьеские, приказчица с дочерьми хлупинские...

— Ну! а Берестов?

— Погодите-с. Вот мы сели за стол, приказчица на первом месте, я подле нее... а дочери и надулись, да мне наплевать на них...

— Ах, Настя, как ты скучна с вечными своими подробностями!

— Да как же вы нетерпеливы! Ну вот вышли мы из за стола... а сидели мы часа три, и обед был славный пирожное бланманже синее, красное и полосатое... Вот вышли мы из-за стола и пошли в сад играть в горелки а молодой барин тут и явился.

— Ну что ж? Правда ли, что он так хорош собой?

— Удивительно хорош, красавец, можно сказать. Стройный, высокий, румянец во всю щеку...

— Право? А я так думала, что у него лицо бледное. Что же? Каков он тебе показался? Печален, задумчив?

— Что вы? Да этакого бешеного я и сроду не ви­дывала. Вздумал он с нами в горелки бегать.

— С вами в горелки бегать! Невозможно!

— Очень возможно! Да что еще выдумал! Поймает, и ну целовать!

— Воля твоя, Настя, ты врешь.

— Воля ваша, не вру. Я насилу от него отделалась. Целый день с нами так и провозился.

— Да как же говорят, он влюблен и ни на кого не смотрит?

— Не знаю-с, а на меня так уж слишком смотрел, да и на Таню, приказчикову дочь, тоже; да и на Пашу колбинскую, да грех сказать, никого не обидел, такой баловник!

— Это удивительно! А что в доме про него слышно?

— Барин, сказывают, прекрасный: такой добрый, та­кой веселый. Одно не хорошо: за девушками слишком любит гоняться. Да, по мне, это еще не беда: со време­нем остепенится.

— Как бы мне хотелось его видеть! — сказала Ли­за со вздохом.

— Да что же тут мудреного? Тугилово от нас неда­леко, всего три версты: подите гулять в ту сторону или поезжайте верхом; вы верно встретите его. Он же вся­кий день, рано поутру, ходит с ружьем на охоту.

— Да нет, нехорошо. Он может подумать, что я за ним гоняюсь. К тому же отцы наши в ссоре, так и мне всё же нельзя будет с ним познакомиться... Ах, Настя! Знаешь ли что? Наряжусь я крестьянкою!

— И в самом деле; наденьте толстую рубашку, сара­фан, да и ступайте смело в Тугилово; ручаюсь вам, что Берестов уж вас не прозевает.

— А по-здешнему я говорить умею прекрасно. Ах, Настя, милая Настя! Какая славная выдумка! — И Ли­за легла спать с намерением непременно исполнить ве­селое свое предположение.

На другой же день приступила она к исполнению своего плана, послала купить на базаре толстого полот­на, синей китайки и медных пуговок, с помощью Насти скроила себе рубашку и сарафан, засадила за шитье всю девичью, и к вечеру всё было готово. Лиза примерила обнову и призналась пред зеркалом, что никогда еще так мила самой себе не казалась. Она повторила свою роль, на ходу низко кланялась и несколько раз потом качала головою, наподобие глиняных котов, говорила на кре­стьянском наречии, смеялась, закрываясь рукавом, и заслужила полное одобрение Насти.

Одно затрудняло ее: она попробовала было пройти по двору босая, но дерн колол ее нежные ноги, а песок и камушки показались ей нестерпимы. Настя и тут ей помогла: она сняла мерку с Лизиной ноги, сбегала в поле к Трофиму-пастуху и за­казала ему пару лаптей по той мерке. На другой день, ни свет ни заря, Лиза уже проснулась. Весь дом еще спал.

Настя за воротами ожидала пастуха. Заиграл ро­жок, и деревенское стадо потянулось мимо барского дво­ра. Трофим, проходя перед Настей, отдал ей маленькие пестрые лапти и получил от нее полтину в награждение. Лиза тихонько нарядилась крестьянкою, шепотом дала Насте свои наставления касательно мисс Жаксон, вышла на заднее крыльцо и через огород побежала в поле.

Заря сияла на востоке, и золотые ряды облаков, ка­залось, ожидали солнца, как царедворцы ожидают госу­даря; ясное небо, утренняя свежесть, роса, ветерок пение птичек наполняли сердце Лизы младенческой веселостию; боясь какой-нибудь знакомой встречи, она, казалось, не шла, а летела.

Приближаясь к роще, стоящей на рубеже отцовского владения, Лиза пошла тише. Здесь она должна была ожидать Алексея. Сердие ее сильно билось, само не зная почему; но боязнь, сопро­вождающая молодые наши проказы, составляет и глав­ную их прелесть. Лиза вошла в сумрак рощи. Глухой, перекатный шум ее приветствовал девушку. Веселость ее притихла. Мало-помалу предалась она сладкой мечта­тельности.

Она думала... но можно ли с точностию опре­делить, о чем думает семнадцатилетняя барышня, одна, в роще, в шестом часу весеннего утра? Итак, она шла, задумавшись, по дороге, осененной с обеих сторон высо­кими деревьями, как вдруг прекрасная легавая собака залаяла на нее. Лиза испугалась и закричала. В то же время раздался голос: tout beau, Sbogar, ici...и мо­лодой охотник показался из-за кустарника.

«Небось, ми­лая,— сказал он Лизе,— собака моя не кусается». Лиза успела уже оправиться от испугу и умела тотчас вос­пользоваться обстоятельствами. «Да нет, барин,— ска­зала она, притворяясь полуиспуганной, полузастенчнвой,— боюсь: она, вишь, такая злая; опять кинется».

Алексей (читатель уже узнал его) между тем присталь­но глядел на молодую крестьянку. «Я провожу тебя, ес­ли ты боишься,— сказал он ей; — ты мне позволишь ид­ти подле себя?» — «А кто те мешает?—отвечала Ли­за,— вольному воля, а дорога мирская».— «Откуда ты?» — «Из Прилучина; я дочь Василья-кузнеца, иду по грибы» (Лиза несла кузовок на веревочке). «А ты, барин? Тугиловский, что ли?» — «Так точно,— отвечал Алексей,— я камердинер молодого барина».

Алексею хо­телось уравнять их отношения. Но Лиза поглядела на него и засмеялась. «А лжешь,— сказала она,— не на ду­ру напал. Вижу, что ты сам барин»,— «Почему же ты так думаешь?» — «Да по всему».— «Однако ж?» — «Да как же барина с слугой не распознать? И одет-то не так, и банишь иначе, и собаку-то кличешь не по-нашему». Лиза час от часу более нравилась Алексею.

При­выкнув не церемониться с хорошенькими поселянками, он было хотел обнять ее; но Лиза отпрыгнула от него и приняла вдруг на себя такой строгий и холодный вид, что хотя это и рассмешило Алексея, но удержало его от дальнейших покушений. «Если вы хотите, чтобы мы бы­ли вперед приятелями,— сказала она с важностию,— то не извольте забываться».— «Кто тебя научил этой пре­мудрости?— спросил Алексей, расхохотавшись.— Уж не Настенька ли, моя знакомая, не девушка ли барышни вашей? Вот какими путями распространяется просвеще­ние!»

Лиза почувствовала, что вышла было из своей ро­ли, и тотчас поправилась. «А что думаешь? — сказала она,— разве я и на барском дворе никогда не бываю? небось: всего наслышалась и нагляделась. Однако,— продолжала она,— болтая с тобою, грибов не наберешь. Иди-ка ты, барин, в сторону, а я в другую. Прощения просим...»

Лиза хотела удалиться, Алексей удержал ее за руку. «Как тебя зовут, душа моя?» — «Акулиной,— отвечала Лиза, стараясь освободить свои пальцы от ру­ки Алексеевой;— да пусти ж, барин; мне и домой по­ра».— «Ну, мой друг Акулина, непременно буду в го­сти к твоему батюшке, к Василью-кузнецу».— «Что ты?— возразила с живостию Лиза,— ради Христа, не приходи. Коли дома узнают, что я с барином в роще болтала наедине, то мне беда будет; отец мой, Василий- кузнец, прибьет меня до смерти».— «Да я непременно хочу с тобой опять видеться»,— «Ну я когда-нибудь опять сюда приду за грибами».— «Когда же?»— «Да хоть завтра».— «Милая Акулина, расцеловал бы тебя, да не смею. Так завтра, в это время, не правда ли?» — «Да, да».— «И ты не обманешь меня?» — «Не об­ману».— «Побожись».— «Ну вот те святая пятница, приду».

Молодые люди расстались. Лиза вышла из лесу, пе­ребралась через поле, прокралась в сад и опрометью побежала в ферму, где Настя ожидала ее. Там она перео­делась рассеянно отвечая на вопросы нетерпеливой наперсницы, и явилась в гостиную. Стол был накрыт, зав­трак готов, и мисс Жаксон, уже набеленная и затянутая в рюмочку, нарезывала тоненькие тартинки. Отец по­хвалил ее за раннюю прогулку. «Нет ничего здоровее,— сказал он,— как просыпаться на заре». Тут он привел несколько примеров человеческого долголетия, почерпнутых из английских журналов, замечая, что все люди, жившие более ста лет, не употребляли водки и вставали на заре зимой и летом.

Лиза его не слушала. Она в мыслях повторяла все обстоятельства утреннего свидания, весь разговор Акулнны с молодым охотником, и совесть начинала ее мучить. Напрасно возражала она самой се­бе, что беседа их не выходила из границ благопристой­ности, что эта шалость не могла иметь никакого послед­ствия, совесть ее роптала громче ее разума.

Обещание, данное ею на завтрашний день, всего более беспокоило ее: она совсем было решилась не сдержать своей торже­ственной клятвы. Но Алексей, прождав ее напрасно, мог идти отыскивать в селе дочь Василья-кузнеца, настоя­щую Акулину, толстую, рябую девку, и таким образом догадаться об ее легкомысленной проказе. Мысль эта ужаснула Лизу, и она решилась на другое утро опять явиться в рощу Акулиной. 

С своей стороны Алексей был в восхищении, целый день думал он о новой своей знакомке; ночью образ смуглой красавицы и во сне преследовал его воображе­ние. Заря едва занималась, как он уже был одет. Не дав себе времени зарядить ружье, вышел он в поле с верным своим Сбогаром и побежал к месту обещанного свидания.

Около получаса прошло в несносном для него ожидании; наконец он увидел меж кустарника мельк­нувший синий сарафан и бросился на встречу милой Акулины. Она улыбнулась восторгу его благодарности; но Алексей тотчас заметил на ее лице следы уныния и беспокойства. Он хотел узнать тому причину.

Лиза при­зналась, что поступок ее казался ей легкомысленным, что она в нем раскаивалась, что на сей раз не хотела она не сдержать данного слова, но что это свидание будет уже последним и что она просит его прекратить знаком­ство, которое ни к чему доброму не может их довести. Всё это, разумеется, было сказано на крестьянском на­речии; но мысли и чувства, необыкновенные в простой девушке, поразили Алексея.

Он употребил всё свое крас­норечие, дабы отвратить Акулину от ее намерения; уве­рял ее в невинности своих желаний, обещал никогда не подать ей повода к раскаянию, повиноваться ей во всем, заклинал ее не лишать его одной отрады: видаться с нею наедине, хотя бы через день, хотя бы дважды в неде­лю. Он говорил языком истинной страсти и в эту мину­ту был точно влюблен.

Лиза слушала его молча. «Дай мне слово,— сказала она наконец,— что ты никогда не будешь искать меня в деревне или расспрашивать обо мне. Дай мне слово не искать других со мной свиданий, кроме тех, которые я сама назначу».

Алексей поклялся было ей святою пятницею, но она с улыбкой остановила его. «Мне не нужно клятвы,— сказала Лиза,— довольно одного твоего обещания». После того они дружески раз­говаривали, гуляя вместе по лесу, до тех пор пока Лиза сказала ему: пора.

Они расстались, и Алексей, остав­шись наедине, не мог понять, каким образом простая де­ревенская девочка в два свидания успела взять над ним истинную власть. Его сношения с Акулиной имели для него прелесть новизны, и хотя предписания странной крестьянки казались ему тягостными, но мысль не сдер­жать своего слова не пришла даже ему в голову. Дело в том, что Алексей, несмотря на роковое кольцо, на та­инственную переписку и на мрачную разочарованность, был добрый и пылкий малый и имел сердце чистое, спо­собное чувствовать наслаждения невинности.

Если бы слушался я одной своей охоты, то непремен­но и во всей подробности стал бы описывать свидания молодых людей, возрастающую взаимную склонность и доверчивость, занятия, разговоры; но знаю, что большая часть моих читателей не разделила бы со мною мо­его удовольствия. Эти подробности, вообще, должны ка­заться приторными, итак, я пропущу их, сказав вкратце, что не прошло еще и двух месяцев, а мой Алексей был уже влюблен без памяти, и Лиза была не равнодушнее, хотя и молчаливее его. Оба они были счастливы насто­ящим и мало думали о будущем.

Мысль о неразрывных узах довольно часто мелькала в их уме, но никогда они о том друг с другом не говори­ли. Причина ясная: Алексей, как ни привязан был к ми­лой своей Акулине, всё помнил расстояние, существую­щее между им и бедной крестьянкою; а Лиза ведала, какая ненависть существовала между их отцами, и не смела надеяться на взаимное примирение. К тому же самолюбие ее было втайне подстрекаемо темной, рома­ническою надеждою увидеть наконец тугиловского поме­щика у ног дочери прилучинского кузнеца. Вдруг важ­ное происшествие чуть было не переменило их взаимных отношений.

В одно ясное, холодное утро (из тех, какими богата наша русская осень) Иван Петрович Берестов выехал прогуляться верхом, на всякий случай взяв с собою пары три борзых, стремянного и несколько дворовых мальчишек с трещотками. В то же самое время Григо­рий Иванович Муромский, соблазнясь хорошею погодою, велел оседлать куцую свою кобылку и рысью по­ехал около своих англизированных владений.

Подъез­жая к лесу, увидел он соседа своего, гордо сидящего вер­хом, в чекмене, подбитом лисьим мехом, и поджидающе­го зайца, которого мальчишки криком и трещотками вы­гоняли из кустарника. Если б Григорий Иванович мог предвидеть эту встречу, то конечно б он поворотил в сто­рону; но он наехал на Берестова вовсе неожиданно и вдруг очутился от него в расстоянии пистолетного вы­стрела.

Делать было нечего. Муромский, как образован­ный европеец, подъехал к своему противнику и учтиво его приветствовал. Берестов отвечал с таким же усерди­ем, с каковым цепной медведь кланяется господам по приказанию своего вожатого. В то время заяц выскочил из лесу и побежал полем. Берестов и стремянный закри­чали во всё горло, пустили собак и следом поскакали во весь опор.

Лошадь Муромского, не бывавшая никог­да на охоте, испугалась и понесла. Муромский, провоз­гласивший себя отличным наездником, дал ей волю и внутренно доволен был случаем, избавляющим его от неприятного собеседника. Но лошадь, доскакав до овра­га, прежде ею не замеченного, вдруг кинулась в сторо­ну, и Муромский не усидел. Упав довольно тяжело на мерзлую землю, лежал он, проклиная свою куцую кобы­лу, которая, как будто опомнясь, тотчас остановилась, как только почувствовала себя без седока.

Иван Петро­вич подскакал к нему, осведомляясь, не ушибся ли он. Между тем стремянный привел виновную лошадь, дер­жа ее под уздцы. Он помог Муромскому взобраться на седло, а Берестов пригласил его к себе. Муромский не мог отказаться, ибо чувствовал себя обязанным, и та­ким образом Берестов возвратился домой со славою, за­травив зайца и ведя своего противника раненым и по­чти военнопленным.

Соседи, завтракая, разговорились довольно друже­любно. Муромский попросил у Берестова дрожек, ибо признался, что от ушибу не был он в состоянии доехать до дома верхом. Берестов проводил его до самого крыль­ца, а Муромский уехал не прежде, как взяв с него чест­ное слово на другой жe день (и с Алексеем Иванови­чем) приехать отобедать по-приятельски в Прилучино. Таким образом вражда старинная и глубоко укоренив­шаяся, казалось, готова была прекратиться от пугливо­сти куцой кобылки.

Лиза выбежала навстречу Григорыо Ивановичу. «Что это значит, папа?— сказала она с удивлением,— отчего вы  хромаете? Где ваша лошадь? Чьи это дрож­ки?»— «Вот уж не угадаешь, my dear»,— отвечал ей Григорий Иванович и рассказал всё, что случилось.

Ли­за не верила своим ушам. Григорий Иванович, не дав ей опомниться, объявил, что завтра будут у него обедать оба Берестовы. «Что вы говорите!— сказала она, по­бледнев.— Берестовы, отец и сын! Завтра у нас обедать! Нет, папа, как вам угодно: я ни за что не покажусь».— «Что ты, с ума сошла? — возразил отец,— давно ли ты стала так застенчива, или ты к ним питаешь наследст­венную ненависть, как романическая героиня? Полно, не дурачься...» — «Нет, папа, ни за что на свете, ни за ка­кие сокровища не явлюсь я перед Берестовыми». Григо­рий Иванович пожал плечами и более с нею не спорил, ибо знал, что противоречием с нее ничего не возьмешь, и пошел отдыхать от своей достопримечательной про­гулки.

Лизавета Григорьевна ушла в свою комнату и приз­вала Настю. Обе долго рассуждали о завтрашнем посе­щении. Что подумает Алексей, если узнает в благовоспи­танной барышне свою Акулину? Какое мнение будет он иметь о ее поведении и правилах, о ее благоразумии? С другой стороны, Лизе очень хотелось видеть, какое впечатление произвело бы на него свидание столь не­ожиданное... Вдруг мелькнула ей мысль. Она тотчас перёдала ее Насте; обе обрадовались ей как находке и положили исполнить ее непременно.

На другой день за завтраком Григорий Иванович спросил у дочки, всё ли намерена она спрятаться от Берестовых. «Папа,— отвечала Лиза,— я приму их, если это вам угодно, только с уговором: как бы я перед ними ни явилась, что б я ни сделала, вы бранить меня не бу­дете и не дадите никакого знака удивления или неудо­вольствия».— «Опять какие-нибудь проказы! — сказал смеясь Григорий Иванович.— Ну, хорошо, хорошо; со­гласен, делай, что хочешь, черноглазая моя шалунья». С этим словом он поцеловал ее в лоб, и Лиза побежала приготовляться.

В два часа ровно коляска домашней работы, запря­женная шестью лошадьми, въехала на двор и покатилась около густо-зеленого дернового круга. Старый Берестов взошел на крыльцо с помощью двух ливрейных лакеев Муромского. Вслед за ним сын его приехал верхом и вместе с ним вошел в столовую, где стол был уже на­крыт.

Муромский принял своих соседей как нельзя лас­ковее, предложил им осмотреть перед обедом сад и зверинец и повел по дорожкам, тщательно выметенным и усыпанным песком. Старый Берестов внутренно жалел о потерянном труде и времени на столь бесполезные при­хоти, но молчал из вежливости. Сын его не разделял ни неудовольствия расчетливого помещика, ни восхищения самолюбивого англомана; он с нетерпением ожидал по­явления хозяйской дочери, о которой много наслышал­ся, и хотя сердце его, как нам известно, было уже занято, но молодая красавица всегда имела право на его воображение.

Возвратясь в гостиную, они уселись втроем: стари­ки вспомнили прежнее время и анекдоты своей службы, а Алексей размышлял о том, какую роль играть ему в присутствии Лизы. Он решил, что холодная рассеян­ность во всяком случае всего приличнее и вследствие се­го приготовился.

Дверь отворилась, он повернул голову с таким равнодушием, с такою гордою небрежностью, что сердце самой закоренелой кокетки непременно дол­жно было бы содрогнуться. К несчастию, вместо Лизы, вошла старая мисс Жаксон, набеленная, затянутая, с по­тупленными глазами и с маленьким книксом, и прекрас­ное военное движение Алексеево пропало втуне.

Не успел он снова собраться с силами, как дверь опять от­ворилась, и на сей раз вошла Лиза. Все встали; отец начал было представление гостей, но вдруг остановился и поспешно закусил себе губы... Лиза, его смуглая Лиза, набелена была по уши, насурьмлена пуще самой мисс Жаксон; фальшивые локоны, гораздо светлее собствен­ных ее волос, взбиты были, как парик Людовика XIV; рукава а 1 imbecile (по-дурацки (франц.)торчали как фижмы у Madame de Pompadour (госпожи Помпадур (франц.), талия была перетянута, как буква икс, и все бриллианты ее матери, еще не заложенные в лом­барде, сияли на ее пальцах, шее и ушах.

Алексей не мог узнать свою Акулину в этой смешной и блестящей барышне. Отец его подошел к ее ручке, и он с досадою ему последовал; когда прикоснулся он к ее беленьким пальчикам, ему показалось, что они дрожали. Между тем он успел заметить ножку, с намерением выставленную и обутую со всевозможным кокетством. Это помирило его несколько с остальным ее нарядом.

Что касается до бе­лил и до сурьмы, то в простоте своего сердца, признать­ся, он их с первого взгляда не заметил, да и после не подозревал. Григорий Иванович вспомнил свое обеща­ние и старался не показать и виду удивления; но ша­лость его дочери казалась ему так забавна, что он едва мог удержаться.

Не до смеху было чопорной англичан­ке. Она догадывалась, что сурьма и белила были похи­щены из ее комода, и багровый румянец досады проби­вался сквозь искусственную белизну ее лица. Она бро­сала пламенные взгляды на молодую проказницу, кото­рая отлагая до другого времени всякие объяснения, притворялась, будто их не замечает.

Сели за стол. Алексей продолжал играть роль рас­сеянного и задумчивого. Лиза жеманилась, говорила сквозь зубы, нараспев, и только по-французски. Отец поминутно засматривался на нее, не понимая ее цели, но находя всё это весьма забавным. Англичанка беси­лась и молчала. Один Иван Петрович был как дома: ел за двоих, пил в свою меру, смеялся своему смеху и час от часу дружелюбнее разговаривал и хохотал.

Наконец встали из-за стола; гости уехали, и Григо­рий Иванович дал волю смеху и вопросам. «Что тебе вздумалось дурачить их?— спросил он Лизу.— А зна­ешь ли что? Белила право тебе пристали; не вхожу в тайны дамского туалета, но на твоем месте я бы стал белиться; разумеется, не слишком, а слегка».

Лиза была в восхищении от успеха своей выдумки. Она обняла от­ца, обещалась ему подумать о его совете и побежала умилостивлять раздраженную мисс Жаксон, которая на­силу согласилась отпереть ей свою дверь и выслушать ее оправдания.

Лизе было совестно показаться перед незнакомцами такой чернавкою; она не смела просить... она была уверена, что добрая, милая мисс Жаксон простит ей... и проч., и проч. Мисс Жаксон, удостоверясь, что Лиза не думала поднять ее на смех, успокоилась, поце­ловала Лизу и в залог примирения подарила ей баночку английских белил, которую Лиза и приняла с изъявле­нием искренней благодарности. 

Читатель догадается, что на другой день утром Лиза не замедлила явиться в роще свиданий. «Ты был, ба­рин, вечор у наших господ? — сказала она тотчас Алек­сею,— какова показалась тебе барышня?»

Алексей от­вечал, что он ее не заметил. «Жаль»,— возразила Лиза. «А почему же?» — спросил Алексей. «А потому, что я хотела бы спросить у тебя, правда ли, говорят...» — «Что же говорят?» — «Правда ли, говорят, будто бы я на барышню похожа?» — «Какой вздор! Она перед то­бой урод уродом».— «Ах, барин, грех тебе это говорить; барышня наша такая беленькая, такая щеголиха! Куда мне с нею равняться!»

Алексей божился ей, что она луч­ше всевозможных беленьких барышень, и, чтобы успоко­ить ее совсем, начал описывать ее госпожу такими смеш­ными чертами, что Лиза хохотала от души. «Однако ж,— сказала она со вздохом,— хоть барышня, может, и смешна, всё же я перед нею дура безграмотная».— «И!—сказал Алексей,— есть о чем сокрушаться! Да коли хочешь, я тотчас выучу тебя грамоте».— «А вза­правду,— сказала Лиза,— не попытаться ли в самом де­ле?» — «Изволь, милая; начнем хоть сейчас».

Они се­ли. Алексей вынул из кармана карандаш и записную книжку, и Акулина выучилась азбуке удивительно ско­ро. Алексей не мог надивиться ее понятливости. На сле­дующее утро она захотела попробовать и писать; снача­ла карандаш не слушался ее, но через несколько минут она и вырисовывать буквы стала довольно порядочно.

«Что за чудо! — говорил Алексей.— Да у нас учение идет скорее, чем по ланкастерской системе». В самом деле, на третьем уроке Акулина разбирала уже по скла­дам «Наталью, боярскую дочь», прерывая чтение замечаниями, от которых Алексей истинно был в изумлении, и круглый лист измарала афоризмами, выбранными из той же повести.

Прошла неделя, и между ими завелась переписка. Почтовая контора учреждена была в дупле старого дуба. Настя втайне исправляла должность почтальона. Туда приносил Алексей крупным почерком написанные письма и там же находил на синей простой бумаге каракульки сворй любезной. Акулина видимо привыкала к лучшему складу речей, и ум ее приметно развивался и образовывался.

Между тем недавнее знакомство между Иваном Пет­ровичем Берестовым и Григорьем Ивановичем Муром­ским более и более укреплялось и вскоре превратилось в дружбу, вот по каким обстоятельствам: Муромский не­редко думал о том, что по смерти Ивана Петровича всё его имение перейдет в руки Алексею Ивановичу; что в таком случае Алексей Иванович будет один из самых богатых помещиков той губернии и что нет ему никакой причины не жениться на Лизе.

Старый же Берестов, с своей стороны, хотя и признавал в своем соседе некото­рое сумасбродство (или, по его выражению, английскую дурь), однако же не отрицал в нем и многих отличных достоинств, например: редкой оборотливости; Григорий Иванович был близкий родственник графу Пронскому, человеку знатному и сильному; граф мог быть очень по­лезен Алексею, а Муромский (так думал Иван Петро­вич), вероятно, обрадуется случаю выдать свою дочь выгодным образом.

Старики до тех пор обдумывали всё это каждый про себя, что наконец друг с другом и пе­реговорились, обнялись, обещались дело порядком обра­ботать и принялись о нем хлопотать каждый со своей стороны.

Муромскому предстояло затруднение: угово­рить свою Бетси познакомиться короче с Алексеем, ко­торого не видала она с самого достопамятного обеда. Ка­залось, они друг другу не очень нравились; по крайней мере Алексей уже не возвращался в Прилучино, а Лиза уходила в свою комнату всякий раз, как Иван Петрович удостоивал их своим посещением. Но, думал Григорий Иванович, если Алексей будет у меня всякий день, то Бетси должна же будет в него влюбиться. Это в поряд­ке вещей. Время всё сладит.

Иван Петрович менее беспокоился об успехе своих намерений. В тот же вечер призвал он сына в свой ка­бинет, закурил трубку и, немного помолчав, сказал: «Что же ты, Алеша, давно про военную службу не по­говариваешь? Иль гусарский мундир уже тебя не прель­щает!» — «Нет, батюшка,— отвечал почтительно Алек­сей,— я вижу, что вам не угодно, чтоб я шел в гусары; мой долг вам повиноваться».— «Хорошо,— отвечал Иван Петрович,— вижу, что ты послушный сын; это мне утешительно; не хочу ж и я тебя неволить; не по­нуждаю тебя вступить... тотчас... в статскую службу; а покамест намерен я тебя женить».

— На ком это, батюшка?— спросил изумленный Алексей.

— На Лизавете Григорьевне Муромской,— отвечал Иван Петрович;— невеста хоть куда; не правда ли?

— Батюшка, я о женитьбе еще не думаю.

— Ты не думаешь, так я за тебя думал и передумал.

— Воля ваша. Лиза Муромская мне вовсе не нра­вится.

— После понравится. Стерпится, слюбится.

— Я не чувствую себя способным сделать ее счастие.

— Не твое горе — ее счастие. Что? так-то ты почи­таешь волю родительскую? Добро!

— Как вам угодно, я не хочу жениться и не женюсь.

— Ты женишься, или я тебя прокляну, а имение, как бог свят! продам и промотаю, и тебе полушки не остав­лю. Даю тебе три дня на размышление, а покамест не смей на глаза мне показаться.

Алексей знал, что если отец заберет что себе в голо­ву, то уж того, по выражению Тараса Скотинина, у него и гвоздем не вышибешь; но Алексей был в батюшку, и его столь же трудно было переспорить. Он ушел в свою комнату и стал размышлять о пределах власти родитель­ской, о Лизавете Григорьевне, о торжественном обещании отца сделать его нищим и наконец об Акулине.

В первый раз видел он ясно, что он в нее страстно влюб­лен; романическая мысль жениться на крестьянке и жить своими трудами пришла ему в голову, и чем более думал он о сем решительном поступке, тем более находил в нем благоразумия. С некоторого времени свида­ния в роще были прекращены по причине дождливой погоды. Он написал Акулине письмо самым четким по­черком и самым бешеным слогом, объявлял ей о грозящей им погибели, и тут же предлагал ей свою руку. Тотчас отнес он письмо на почту, в дупло, и лег спать весьма довольный собою.

На другой день Алексей, твердый в своем намере­нии, рано утром поехал к Муромскому, дабы откровен­но с ним объясниться. Он надеялся подстрекнуть его великодушие и склонить его на свою сторону. «Дома ли Григорий Иванович?»— спросил он, останавливая свою лошадь перед крыльцом прилучинского замка. «Никак нет,— отвечал слуга; — Григорий Иванович с утра из­волил выехать».— «Как досадно!» — подумал Алексей. «Дома ли, по крайней мере, Лизавета Григорьевна?» — «Дома-с». И Алексей спрыгнул с лошади, отдал поводья в руки лакею и пошел без доклада.

«Все будет решено,— думал он, подходя к гости­ной; — объяснюсь с нею самою». Он вошел... и остолбе­нел! Лиза... нет Акулина, милая смуглая Акулина, не в сарафане, а в белом утреннем платьице, сидела перед ок­ном и читала его письмо; она так была занята, что не слыхала, как он и вошел.

Алексей не мог удержаться от радостного восклицания. Лиза вздрогнула, подняла го­лову, закричала и хотела убежать. Он бросился ее удер­живать. «Акулина, Акулина!..»

Лиза старалась от него освободиться. «Mais laissez-moi done, monsieur; mais etes- vous fou?» («Оставьте же меня, сударь; с ума вы сошли?» (франц.) — повторяла она, отворачиваясь. «Акулина! друг мой, Акулина!» — повторял он, целуя ее руки. Мисс Жаксон, свидетельница этой сцены, не знала, что поду­мать. В эту минуту дверь отворилась, и Григорий Ива­нович вошел.

— Ага!— сказал Муромский,— да у вас, кажется, дело совсем уже слажено...

Читатели избавят меня от излишней обязанности описывать развязку.