Ваш браузер устарел. Рекомендуем обновить его до последней версии.

КАК САМОВАР ЗАПРЯГЛИ

(Е.А. Пермяк) 

Худ.  Е.МигуновХуд. Е.Мигунов

Про одно и го же разные люди по-раз­ному сказки сказывают. Вот что я от бабушки слышал... У мастера Фоки, на все руки доки, сын был.

В отца Фока Фокич дошлый пошёл. Ничего мимо его глаз не ускользало. Всему дело давал. Ворону и ту перед дождём каркать выучил — по­году предсказывать.

Худ.  Е.МигуновХуд. Е.Мигунов

Сидит как-то Фока Фокич — чай пьёт. А из самовара через паровик густо пар валит. Со свистом.

Даже чай­ник на конфорке вздрагивает.

— Ишь ты, какая сила пропадает! Не худо бы тебя на работу приставить, — говорит Фока Фокич и соображает, как это сделать можно.

— Это ещё что? — запыхтел-зафыркал ленивый Само­вар. — С меня и того хватит, что я кипяток кипячу, чайник грею, душеньку песней веселю, на столе красуюсь.

Худ.  Е.МигуновХуд. Е.Мигунов

— Оно верно,— говорит Фока Фокич.— Только пес­ни распевать да на людях красоваться всякий может. Неплохо бы тебя, Самовар, хлеб молотить приспосо­бить.

Как услыхал это Самовар — вскипел, кипятком пле­ваться начал. Того гляди — убежит.

А Фока Фокич сгрёб его да на молотильный ток вынес и давай там к нему рабочее колесо с хитрым рычагом пристраивать.

Пристроил он колесо с хитрым рычагом и ну Само­вар на полный пар кипятить. Во всю головушку Самовар кипит, колесо вертит, как рукой работает.

Переметнул Фока Фокич с рабочего колеса на моло­тильный маховичок приводной ремень и:

— Эх, поспевай, не зевай, снопы развязывай, в мо­лотилку суй!

Стал Самовар хлеб молотить, паровой машиной прозываться. А характер тот же остался. Сварливый. Того гляди — от злости лопнет — паром обварит.

— Вот ты как! — говорит Фока Фокич. — Погоди, я тебе работёнку получше удумаю.

Долго думать не пришлось. Захромала как-то у Фоки Фокича лошадь. А в город ехать надо. И надумал Фока Фокич Самовар запрячь.

Повалил Фока Фокич Самовар набок. Загнул ему тру­бу, чтобы она в небо глядела. Приладил под него креп­кие колёса. Отковал хитрые рычаги-шатуны да и заста­вил их колёса вертеть.

Худ.  Е.МигуновХуд. Е.Мигунов

А чтобы Самовар со злости не лопнул, добрым железом его оковал. Потом прицепил к Самовару тарантас, а к тарантасу телегу, нагрузил чем надо, поднял пары и:

— Эх, поспевай, куда надо поворачивай! Пару подда­вай!

Стал Самовар людей и поклажу возить — паровозом прозываться. А характером ещё злее стал.

— Ну ладно,— говорит Фока Фокич. — Я тебе не та­кую работу удумаю.

Опять долго ждать не пришлось. Лето безветренное выдалось. Паруса на кораблях, как трава в засуху, сник­ли. А за море ехать надо. Хлеб везти.

Тут-то и надумал Фока Фокич Самовар на корабль перенести.

— Эй, не зевай, успевай! Рулём рули, куда надо правь! 

Сказано — сделано. Трубу ещё выше нарастил. Само­вар в трюм поставил. 

Худ.  Е.МигуновХуд. Е.Мигунов

Корабельные колёса смастерил, а к ним шатунные рычаги приспособили.

Начал Самовар людей да товары за море возить — пароходом прозываться. Тут-то уж он вовсе послушным стал. Уступчивым.

Вот как оно дело-то было. Другие, может быть, и по-другому рассказывают. Только моя бабушка врать не будет.

Сама она это всё видела и мне пересказала. А я — вам.

  

 

КАК МАША СТАЛА БОЛЬШОЙ

(Е.А. Пермяк)

Маленькая Маша очень хотела вырасти. Очень. А как это сделать, она не знала. Всё перепробовала. И в маминых туфлях ходила. И в бабушкином капоте сидела. И причёску, как у тёти Кати, делала. И бусы примеряла. И часы на руку надевала.

Ничего не получалось. Только смеялись над ней да подшу­чивали.

Одни раз как-то Маша вздумала пол подметать. И подмела. Да так хорошо подмела, что даже мама удивилась:

— Машенька! Да неужели ты у нас большая становишься?

А когда Маша чисто-начисто вымыла посуду да сухо-насухо вытерла её, тогда не только мама, но и отец удивился. Удивился и при всех за столом сказал:

— Мы и не заметили, как Мария выросла. Не только пол метёт, но и посуду моет.

Теперь все маленькую Машу называют большой. И она себя взрослой чувствует, хотя и ходит в своих крошечных туфельках и в коротеньком платьице. Без причёски. Без бус. Без часов.

Не они, видно, маленьких большими делают.

 

 

СМОРОДИНКА

(Е.А. Пермяк)

Танюша много слышала о черенках, а что это такое - не знала.

Однажды отец принёс пучок зелёных прутиков и сказал:

— Это смородиновые черенки. Будем, Танюша, смородину сажать.

Стала Таня разглядывать черенки. Ничего особенного, палоч­ки как палочки — чуть длиннее карандаша. Удивилась Танюша:

— Как же из этих палочек вырастет смородина, когда у них нет ни корешков, ни веточек?

А отец отвечает:

— Зато на них почки есть. Из нижних почек пойдут корешки. А вот из этой, верхней, вырастет смородиновый куст.

Не верилось Танюше, что маленькая почка может стать боль­шим кустом. И решила проверить. Сама решила смородинку вы­растить. В палисаднике. Перед избой, под самыми окнами.

А там лопухи с репейниками росли. Да такие цепкие, что и не сразу выполешь их.

Бабушка помогла. Повыдергали они лопухи да репейники, и принялась Танюша землю вскапывать. Нелёгкая это работа. Сперва надо дёрн снять, потом комья разбить. А дёрн у земли толстый да жёсткий. И комья твёрдые.

Много пришлось поработать Тане, пока земля покорилась. Мягкой стала да рыхлой.

Разметила Таня шнурком и колышками вскопанную землю. Всё сделала, как отец велел, и посадила рядками смородиновые черенки. Посадила Таня черенки и принялась ждать.

Пришёл долгожданный день. Проклюнулись из почек ростки, а вскоре появились и листочки.

К осени из ростков поднялись небольшие кустики. А ещё че­рез год они зацвели и дали первые ягоды. По маленькой горсточ­ке с каждого куста.

Довольна Таня, что сама смородину вырастила. И люди ра­дуются, глядя на девочку:

—  Вот какая хорошая «смородинка» у Калинниковых растёт. Настойчивая. Работящая. Черноглазая, с белой ленточкой в косе.

  

  

ДЛЯ ЧЕГО РУКИ НУЖНЫ

(Е.А. Перямяк)

Петя с дедушкой были большими друзьями и любили зада­вать друг другу разные вопросы.

Спросил как-то дедушка внука:

— А для чего, Петенька, людям руки нужны?

— Чтобы в мячик играть,— ответил Петя.

— А ещё для чего? — спросил дед.

— Чтобы ложку держать.

— А ещё?

— Чтобы кошку гладить.

— А ещё?

— Чтобы камешки в речку бросать...

Весь вечер отвечал Петя дедушке. Правильно отвечал. Только он маленький был и обо всех других людях по своим рукам су­дил, а не но трудовым, рабочим рукам, которыми вся жизнь, весь белый свет держится.

  

 

ПИЧУГИН МОСТ

(Е.А. Пермяк)

По пути в школу ребята любили разговаривать о подвигах.

— Хорошо бы,— говорит один,— на пожаре ребёнка спасти!

— Даже самую большую щуку поймать — и то хорошо,— мечтает второй.— Сразу про тебя узнают.

— Лучше всего первым на Луну полететь,— говорит третий мальчик.— Тогда уж во всех странах будут знать.

А Сёма Пичугин ни о чём таком не думал. Он рос мальчиком тихим и молчаливым.

Как и все ребята, Сёма любил ходить в школу короткой до­рогой через речку Быстрянку. Эта маленькая речка текла в кру­тых бережках, и перескакивать через неё было очень трудно.

В прошлом году один школьник не доскочил до того берега и сорвался. В больнице даже лежал. А этой зимой две девочки переходили речку по первому льду и оступились. Повымокли. И тоже крику всякого было много.

Ребятам запретили ходить короткой дорогой. А как длинной пойдёшь, когда короткая есть!

Вот и задумал Сёма Пичугин старую ветлу с этого берега на тот уронить. Топор у него был хороший. Дедушкой точенный. И стал он рубить им ветлу.

Нелёгким оказалось это дело. Уж очень была толста ветла. Вдвоём не обхватишь. Только на второй день рухнуло дерево. Рухнуло и легло через речку.

Теперь нужно было обрубить у ветлы ветви. Они путались под ногами и мешали ходить. Но, когда обрубил их Сёма, хо­дить стало ещё труднее. Держаться не за что. Того гляди,
упа­дёшь. Особенно, если снег.

Решил Сёма приладить перильца из жердей.

Дед помог.

Хороший мостишко получился. Теперь не только ребята, но и все другие жители стали ходить из села в село короткой доро­гой. Чуть кто в обход пойдёт, ему обязательно скажут:

— Да куда ты идёшь за семь вёрст киселя хлебать! Иди пря­миком через Пичугин мост.

Так и стали его называть Сёминой фамилией — Пичугин мост. Когда же ветла прогнила и ходить по ней стало опасно, колхоз настоящий мосток перекинул. Из хороших брёвен.
А на­звание мосту осталось прежнее — Пичугин.

Вскоре и этот мост заменили. Стали спрямлять шоссейную до­рогу. Прошла дорога через реку Быстрянку, по той самой корот­кой тропинке, по которой ребята бегали в школу.

Большой мост возвели. С чугунными перилами. Такому мож­но было дать громкое название. Бетонный, скажем... Или ка­кое-нибудь ещё. А его всё по-старому называют — Пичугин мост. И никому даже в голову не приходит, что этот мост можно на­звать как-то по-другому.

Вот оно как в жизни случается.

  

 

ПРОПАВШИЕ НИТКИ

(Е.А. Пермяк) 

 

Худ. И. КабаковХуд. И. Кабаков

Жила-была сварливая старуха. К тому же неряха. Стала как-то она шить. А у неряхи все нитки спутаны. Распутывала их, распутывала нерадивая торопыга, да и крик­нула:

— Пропадите вы пропадом! Чтобы глаза мои не видели вас со всем вашим нитяным отродьем!

А нитки возьми да и пропади со всем своим нитяным отродьем: кофтами, юбками, платьями и бельём. Ничего нитяного в доме сердитой старухи не осталось.

Сидит старуха голышом и вопит на всю горницу:

— Батюшки-матушки, где же моя одежда?

Кинулась старуха за овчинным тулу­пом, чтобы себя прикрыть. А тулуп по овчинам на куски распался. Потому как овчинные куски тоже нитками сшиты.

Мечется старуха из угла в угол, а по избе пух летает. Наволочки у подушек тоже из ниток тканные. Не стало в доме ни варежек, ни чулок, ни одеял, ни по­ловиков. Ничего нитяного не стало.

Худ. И. КабаковХуд. И. Кабаков

Накинула старуха на себя рогожный куль, да и давай у ниток прощения про­сить:

— Ниточки льняные, ниточки шер­стяные, ниточки хлопковые, ниточки шёлковые! Простите меня, старуху свар­ливую, торопливую, нерадивую. Верни­тесь в мою избу.

И так-то жалобно старуха голосит-причитает, что даже нитки, испокон ве­ков молчальницы, и те заговорили.

— Назови, — говорят нитки, — половину того, что из нас, ниток, ткётся, плетётся, вьётся и вяжется. Тогда вернёмся, про­стим.

Худ. И. КабаковХуд. И. Кабаков

— Только-то и всего? — обрадова­лась старуха. — Мигнуть не успеете, назову.

И принялась старуха называть. На­звала десяток-другой нитяных изделий-рукоделий да и осеклась.

Не всякий, кто круто берёт, далеко идёт. Спотыкается. Останавливается. Отдыхает.

Худ. И. КабаковХуд. И. Кабаков

Стала старуха вспоминать, что из ниток ткётся, плетётся, вьётся и вяжется. День вспоминает, два вспоми­нает— десятой доли не вспомнила.

Отдохнёт и опять вспоминать примет­ся: пояски, опояски, к ботинкам завязки, сапожные ушки, накидки на подушки, тюлевые шторки, плетёные оборки, сети-мерёжи и косынки тоже...Шелка, бархата, сукна, ковры, поло­вики, ситцы, кружева, одеяла, скатерти. Платки, шали, шарфы, ленточки раз­ные...

Месяц проходит — другой начинается. А нитки не возвращаются. Старуха из сил выбивается. Другой день больше двух-трёх нитяных поделок и назвать не может.

Соседи старуху жалеть начали, под­сказывают.

Сороки и те, как только выведают, где что новое из ниток делают, — старухе перестрекочут. Тоже жалеют. И вы её пожалейте. Может быть, тоже десяток-другой нитяных поделок назовёте.

Поняла она теперь, что нитки весь свет одевают, нигде без них не обходится.

 

  

МЕЛКИЕ КАЛОШИ

(Е.А. Пермяк) 

 

Худ. И. КабаковХуд. И. КабаковАх!.. Вы даже не можете представить, как мне не хочется рассказывать эту прескверную историю о мелких калошах. Она произошла буквально на днях в передней нашей большой квартиры, в которой так много хороших людей и вещей. И мне так неприятно, что это всё произо­шло у нас в передней.

Началась эта история с пустяков. Тётя Луша купила полную кошёлку картофеля, поставила её в передней подле вешалки, а сама ушла.

Когда тётя Луша ушла и оставила кошёлку рядом с калошами, все услышали радостное приветствие:

— Здравствуйте, милые сестрички!

Как вы думаете, кто и кого приветствовал подобным образом?

Не ломайте голову, вы никогда не догадаетесь. Это приветствовали розовые крупные картофелины новые резиновые калоши.

— Как мы рады встрече с вами, ми­лые сестрички! — перебивая одна другую, кричали круглолицые картофелины. — Какие вы красивые! Как вы ослепительно блестите!

Худ. И. КабаковХуд. И. Кабаков

Калоши, пренебрежительно посмот­рев на картофель, затем надменно сверк­нув лаком, довольно грубо ответили:

— Во-первых, мы вам никакие не сёстры. Мы резиновые и лаковые. Во-вторых, общего между нами только первые две буквы наших имён. И, в-тре­тьих, мы не желаем с вами разговари­вать.

Картофелины, потрясённые высоко­мерием калош, умолкли. Зато вместо них стала говорить трость.

Это была весьма уважаемая трость учёного. Она, бывая с ним всюду, очень многое знала. Ей пришлось походить с учёным по разным местам и повидать чрезвычайно интересные вещи. Ей было что рассказать другим. Но по своему характеру трость была молчалива. Имен­но за это её и любил учёный. Она не мешала ему размышлять. Но на этот раз трость не захотела молчать и, ни к кому не обращаясь, сказала:

— Бывают же такие зазнайки, ко­торые, попадая всего лишь в переднюю столичной квартиры, задирают носы перед своей простой роднёй!

— Вот именно, — подтвердило дра­повое пальто. — Так и я могло возгор­диться моим модным покроем и не узнать своего родного отца — тонкорунного барана.

— И я, — сказала щётка. — И я мог­ла бы отрицать своё родство с той, на хребте которой я росла когда-то щетиной.

На это легкомысленные калоши, вместо того чтобы задуматься и сделать необходимые для себя выводы, громко расхохотались. И всем стало ясно, что они не только мелки, надменны, но и глупы. Глупы!

Трость учёного, поняв, что с такими гордячками церемониться нечего, ска­зала:

— Какая, однако, у калош короткая память! Её, видимо, затмил их лаковый блеск.

— О чём ты говоришь, старая суко­ватая палка? — стали защищаться ка­лоши.— Мы всё очень хорошо помним.

Худ. И. КабаковХуд. И. Кабаков

— Ах, так! — воскликнула трость.— Тогда скажите, сударыни, откуда и как вы появились в нашей квартире?

— Мы появились из магазина, — от­ветили калоши. — Нас там купила очень милая бабушка.

— А где вы были до магазина? — снова спросила трость.

— До магазина мы пеклись в печи калошной фабрики.

— А до печи?

— А до печи мы были резиновым тестом (Резиновое тесто приготавливается в закрытых смесителях), из которого нас слепили на фабрике.

— А кем вы были до резинового теста? — допрашивала трость при общем молчании всех находившихся в передней.

— До резинового теста, — слегка заикаясь, отвечали калоши, — мы были спиртом.

— А кем вы были до спирта? Кем? — задала трость последний, решающий и убийственный вопрос высокомерным калошам.

Худ. И. КабаковХуд. И. Кабаков

Калоши сделали вид, что они напря­гают память и не могут вспомнить. Хотя та и другая отлично знали, кем они были до того, как стать спиртом.

— Тогда я напомню вам, — торжествую­ще объявила трость. — До того как стать спиртом, вы были картофелинами и росли на одном поле и, может быть, даже в одном гнезде с вашими родными сёстрами. Только вы росли не такими крупными и красивыми, как они, а мелкими, плохонькими плодами, которые обычно отправляют в переработку на спирт.

Трость умолкла. В передней стало очень тихо. Всем было неприятно, что эта история произошла в квартире, где жили очень хо­рошие люди, которые относились с уваже­нием к окружающим.

Мне больно рассказывать вам об этом, тем более что калоши не попросили извине­ния у своих родных сестёр.

Какие мелкие бывают на свете калоши. Фу!..

 

 

 

ФИЛИПОК

(Л. Толстой)

Рис. В.ЮдинаРис. В.ЮдинаБыл мальчик, звали его Филипп.

Пошли раз все ребята в школу. Филипп взял шапку и хотел тоже идти. Но мать сказала ему:

— В школу.— Куда ты, Филипок, собрался?

— Ты ещё мал, не ходи,— и мать оставила его дома.

Рис. В.ЮдинаРис. В.Юдина

Ребята ушли в школу. Отец ещё с утра уехал в лес, мать ушла на подённую работу. Остались в избе Филипок да бабушка на печке.

Стало Филип­ку скучно одному, бабушка заснула, а он стал искать шапку. Своей не нашёл, взял старую, отцовскую и пошёл в школу.

Школа была за селом у церкви. Когда Филипп шёл по своей слободе, собаки не трогали его, они его знали. Но, когда он вышел к чужим дворам, выскочила Жучка, залая­ла, а за Жучкой — большая собака Волчок. Филипок бросился бежать, собаки за ним. Филипок стал кри­чать, споткнулся и упал. Вышел мужик, отогнал со­бак и сказал:

— Куда ты, пострелё­нок, один бежишь?

Филипок ничего не сказал, подобрал полы и пустился бежать во весь дух. Прибежал он к шко­ле. На крыльце никого нет, а в школе, слышно, гудят голоса ребят. На Филипка нашёл страх: «Что как учитель меня прогонит?» И стал он ду­мать, что ему делать. Назад идти — опять собака заест, в школу идти — учителя боится.

Шла мимо школы баба с ведром и говорит:

— Все учатся, а ты что тут стоишь?

Рис. В.ЮдинаРис. В.Юдина

Филипок и пошёл в школу. В сенцах снял шап­ку и отворил дверь. Школа вся была полна ребят. Все кричали своё, и учитель в красном шарфе ходил посередине.

— Ты что? — закричал он на Филипка.

Филипок ухватился за шапку и ничего не гово­рил.

— Да ты кто?

Филипок молчал.

— Или ты немой?

Филипок так напу­гался, что говорить не мог.

— Ну, так иди домой, коли говорить не хочешь.

А Филипок и рад бы что сказать, да в горле у него от страха пересохло. Он посмотрел на учителя и заплакал. Тогда учителю жалко его стало. Он по­гладил его по голове и спросил у ребят, кто этот мальчик.

— Это Филипок, Костюшкин брат, он давно просится в школу, да мать не пускает его, и он украд­кой пришёл в школу.

— Ну садись на лавку возле брата, а я твою мать попрошу, чтоб пускала те­бя в школу.

Учитель стал показы­вать Филипку буквы, а Филипок их уж знал и не­множко читать умел.

 

Рис. В.ЮдинаРис. В.Юдина

 

— Ну-ка сложи своё имя. Филипок сказал:

— Хве-и-хви, ле-и-ли, пе-ок-пок.

Все засмеялись.

— Молодец, — сказал учитель. — Кто же тебя учил читать?

Филипок осмелился и сказал:

— Костюшка. Я бедовый, я сразу всё понял. Я страсть какой ловкий!

Учитель засмеялся и сказал:

— Ты погоди хвалиться, а поучись.

С тех пор Филипок стал ходить с ребятами в школу.

Рис. В.ЮдинаРис. В.Юдина

 

 

к содержанию