Злодейства крупные и серьезные нередко именуются бле­стящими и в качестве таковых заносятся на скрижали Исто­рии Злодейства же малые и шуточные именуются срамными и не только Историю в заблуждение не вводят, но и от совре­менников не получают похвалы.

I. ТОПТЫГИН 1-й

Рис. М. Скобелева и А. ЕлисееваТоптыгин 1-й отлично это понимал. Был он старый служака-зверь, умел берлоги строить и деревья с корнями вывора­чивать; следовательно, до некоторой степени и инженерное искусство знал. Но самое драгоценное качество его заключа­лось в том, что он во что бы то ни стало на скрижали Исто­рии попасть желал и ради этого всему на свете предпочитал блеск кровопролитий. Так что об чем бы с ним ни загово­рили: об торговле ли, о промышленности ли, об науках ли — он все на одно поворачивал: кровопролитиев... кровопролитиев... вот чего нужно!

За это Лев произвел его в майорский чин и, в виде вре­менной меры, послал в дальний лес вроде как воеводой, внут­ренних супостатов усмирять.

Узнала лесная челядь, что майор к ним в лес едет, и за­думалась. Такая в ту пору вольница между лесными мужика­ми шла, что всякий по-своему норовил. Звери — рыскали, птицы — летали, насекомые — ползали; а в ногу никто мар­шировать не хотел. Понимали мужики, что их за это не по­хвалят, но сами собой остепениться уж не могли. «Вот ужо приедет майор,— говорили они,— засыплет он нам — то­гда мы и узнаем, как кузькину тещу зовут!»

И точно: не успели мужики оглянуться, а Топтыгин уж тут как тут. Прибежал он на воеводство ранним утром, в самый Михайлов день, и сейчас же решил: быть назавтра кровопро­литию. Что заставило его принять такое решение — неизвест­но: ибо он, собственно говоря, не был зол, а так, скотина.

И непременно бы он свой план выполнил, если бы лука­вый его не попутал.

Дело в том, что в ожидании кровопролития задумал Топ­тыгин именины свои отпраздновать. Купил ведро водки и на­пился в одиночку пьян. А так как берлоги он для себя еще не выстроил, то пришлось ему, пьяному, среди полянки спать лечь. Улегся и захрапел, а под утро, как на грех, случилось мимо той полянки лететь чижику.

Особенный это был чижик, умный: и ведерко таскать умел и спеть, по нужде, за кана­рейку мог. Все птицы, глядя на него, радовались, говорили: «Увидите, что наш чижик со временем поноску носить будет!» Даже до Льва об его уме слух дошел, и не раз он Ослу гова­ривал (Осел в ту пору у него в советах за мудреца слыл): «Хоть одним бы ухом послушал, как чижик у меня в когтях петь будет!»

Но как ни умен был чижик, а тут не догадался. Думал, что гнилой чурбан на поляне валяется, сел на медведя и за­пел. А у Топтыгина сон тонок. Чует он, что по туше у него кто-то прыгает, и думает: беспременно это должен быть вну­тренний супостат!

— Кто там бездельным обычаем по воеводской туше пры­гает? — рявкнул он наконец.

Улететь бы чижику надо, а он и тут не догадался. Сидит себе да дивится: чурбан заговорил! Ну, натурально, майор не стерпел; сгреб грубияна в лапу да, не рассмотревши с по­хмелья, взял и съел.

Съесть-то съел, да съевши спохватился: что такое я съел? И какой же это супостат, от которого даже на зубах ничего не осталось? Думал-думал, но ничего, скотина, не выдумал. Съел — только и всего. И никаким родом этого глупого дела поправить нельзя. Потому что ежели даже самую невинную птицу сожрать, то и она точно так же в майорском брюхе сгниет, как и самая преступная.

— Зачем я его съел? — допрашивал сам себя Топтыгин.— Меня Лев, посылаючи сюда, предупреждал: делай знатные дела, от бездельных же стерегись! а я с первого же шага чижей глотать вздумал! Ну, да ничего! первый блин всегда комом! Хорошо, что по раннему времени никто дурачества моего не видал.

Увы! не знал, видно, Топтыгин, что в сфере администра­тивной деятельности первая-то ошибка и есть самая фаталь­ная. Что, давши с самого начала административному бегу направление вкось, оно впоследствии все больше и больше будет отдалять его от прямой линии...

И точно, не успел он успокоиться на мысли, что никто его дурачества не видел, как слышит, что скворка ему с со­седней березы кричит:

— Дурак! его прислали к одному знаменателю нас при­водить, а он чижика съел!

Взбеленился майор; полез за скворцом на березу, а скво­рец, не будь глуп, на другую перепорхнул. Медведь — на дру­гую, а скворка — опять на первую. Лазил-лазил майор, мочи нет измучился. А глядя на скворца, и ворона осмелилась:

—   Вот так скотина! добрые люди кровопролитиев от него ждали, а он чижика съел!

Он — за вороной, ан из-за куста заинька выпрыгнул:

—   Бурбон стоеросовый! Чижика съел!

Комар из-за тридевять земель прилетел:

—   Risum teneatis, amici!¹ Чижика съел!

Лягушка в болоте квакнула:

—      Олух царя небесного! Чижика съел!

Словом сказать, и смешно и обидно. Тычется майор то в одну, то в другую сторону, хочет насмешников переловить, и всё мимо. И что больше старается, то у него глупее выходит Не прошло и часу, как в лесу уж все, от мала до велика, зна­ли, что Топтыгин-майор чижика съел. Весь лес вознегодовал. Не того от нового воеводы ждали. Думали, что он дебри и болота блеском кровопролитий воспрославит, а он на-тко что сделал! И куда ни направит Михайло Иваныч свой путь, везде по сторонам словно стон стоит: «Дурень ты, дурень! чи­жика съел!»

Заметался Топтыгин, благим матом взревел. Только од­нажды в жизни с ним нечто подобное случилось. Выгнали его в ту пору из берлоги и напустили стаю шавок — так и впи­лись, собачьи дети, и в уши, и в загривок, и под хвост! Вот так уж подлинно он смерть в глаза видел! Однако все-таки кой-как отбоярился: штук с десяток шавок перекалечил, а от остальных утек. А теперь и утечь некуда. Всякий куст, вся­кое дерево, всякая кочка, словно живые, дразнятся, а он — слушай! Филин уж на что глупая птица, а и тот, наслышав­шись от других, по ночам ухает: «Дурак! чижика съел!»

Но что всего важнее, не только он сам унижение терпит, но видит, что и начальственный авторитет в самом своем принципе с каждым днем все больше да больше умаляется. Того гляди, и в соседние трущобы слух пройдет, и там его на смех подымут!

Удивительно, как иногда причины самые ничтожные к са­мым серьезным последствиям приводят. Маленькая птица чи­жик, а такому, можно сказать, стервятнику репутацию навек изгадил! Покуда не съел его майор, никомуи на мысль не приходило сказать, что Топтыгин дурак. Все говорили: «Ваше степенство! вы — наши отцы, мы — ваши дети!»

Все знали, что сам Осел за него перед Львом предстательствует, а уж если Осел кого ценит — спало быть, он того стоит. И вот бла­годаря какой-то ничтожнейшей административной ошибке всем сразу открылось. У всех словно само собой с языка сле­тело: «Дурак! чижика съел!» Все равно, как если б кто бед­ного крохотного гимназистика педагогическими мерами до са­моубийства довел... Но нет, и это не так, потому что довести гимназистика до самоубийства — это уж не срамное злодей­ство, а самое настоящее, к которому, пожалуй, прислушает­ся и История... Но... чижик! скажите на милость! чижик! «Этакая ведь, братцы, уморушка!» — крикнули хором воробьи, ежи и лягушки.

Сначала о поступке Топтыгина говорили с негодованием (за родную трущобу стыдно); потом стали дразниться; сна­чала дразнили окольные, потом начали вторить и дальние; сначала птицы, потом лягушки, комары, мухи. Все болото, весь лес.

— Так вот оно, общественное мнение, что значит! — тужил Топтыгин, утирая лапой обшарпанное в кустах рыло.— А по­том, пожалуй, и на скрижали Истории попадешь... с чи­жиком!

А История такое большое дело, что и Топтыгин при упо­миновении об ней задумывался. Сам по себе он знал об ней очень смутно, но от Осла слыхал, что даже Лев ее боится: не хорошо, говорит, в зверином образе на скрижали попасть! История только отменнейшие кровопролития ценит, а о ма­лых упоминает с оплеванием.

Вот если б он, для начала, ста­до коров перерезал, целую деревню воровством обездолил или избу у полесовщика по бревну раскатал — ну, тогда Исто­рия... а впрочем, наплевать бы тогда на Историю! Главное, Осел бы тогда ему лестное письмо написал! А теперь, смотри­те-ка!— съел чижика и тем себя воспрославил! Из-за тысячи верст прискакал, сколько прогонов и порционов извел — и первым делом чижика съел... ах!

Мальчишки на школьных скамьях будут знать! И дикий тунгуз и сын степей калмык — все будут говорить: майора Топтыгина послали супостата по­корить, а он вместо того чижика съел. Ведь у него, у майора, у самого дети в гимназию ходят! До сих пор их майорскими детьми величали, а напредки проходу им школяры не дадут, будут кричать: «Чижика съел! чижика съел!» Сколько потре­буется генеральных кровопролитиев учинить, чтоб экую па­кость загладить! Сколько народу ограбить, разорить, загу­бить!

Проклятое то время, которое с помощью крупных злодея­ний цитадель общественного благоустройства сооружает, но срамное, срамное, тысячекратно срамное то время, которое той же цели мнит достигнуть с помощью злодеяний срамных и малых!

Мечется Топтыгин, ночей не спит, докладов не принимает, все об одном думает: «Ах, что-то Осел об моей майорской проказе скажет!»

И вдруг, словно сон в руку, предписание от Осла: «До сведения его высокостепенства господина Льва дошло, что вы внутренних врагов не усмирили, а чижика съели — правда ли?»

Пришлось сознаваться. Покаялся Топтыгин, написал ра­порт и ждет. Разумеется, никакого иного ответа и быть не могло, кроме одного: «Дурак! чижика съел!» Но частным об­разом Осел дал виноватому знать (Медведь-то ему кадочку с медом в презент при рапорте отослал): «Непременно вам нужно особливое кровопролитие учинить, дабы гнусное оное впечатление истребить...»

— Коли за этим дело стало, так я еще репутацию свою поправлю! — молвил Михайло Иваныч и сейчас же напал на стадо баранов и всех до единого перерезал. Потом бабу в ма­линнике поймал и лукошко с малиной отнял. Потом стал кор­ни и нити разыскивать да кстати целый лес основ выворо­тил. Наконец забрался ночью в типографию, станки разбил, шрифт смешал, а произведения ума человеческого в отхожую яму свалил.

Сделавши все это, сел, сукин сын, на корточки и ждет поощрения.

Однако ожидания его не сбылись.

Хотя Осел, воспользовавшись первым же случаем, по­двиги Топтыгина в лучшем виде расписал, но Лев не только не наградил его, но собственнолапно на ословом докладе сбоку нацарапал: «Не верю, штоп сей офицер храбр был; ибо это тот самый Таптыгин, который маво любимова Чижика сиел!»

И приказал отчислить его по инфантерии.

Так остался Топтыгин 1-й майором навек. А если б он прямо с типографий начал — быть бы ему теперь генералом.

 II. ТОПТЫГИН 2-й

Но бывает и так, что даже блестящие злодеяния впрок не идут. Плачевный пример этому суждено было представить другому Топтыгину.

В то самое время, когда Топтыгин 1-й отличался в своей трущобе, в другую такую же трущобу послал Лев другого воеводу, тоже майора и тоже Топтыгина. Этот был умнее своего тезки и, что всего важнее, понимал, что в деле адми­нистративной репутации от первого шага зависит все буду­щее администратора. Поэтому еще до получения прогонных денег он зрело обдумал свой план кампании и тогда только побежал на воеводство.

Тем не менее карьера его была еще менее продолжитель­на, нежели Топтыгина 1-го.

Главным образом он рассчитывал на то, что как приедет на место, так сейчас же разорит типографию: это и Осел ему советовал. Оказалось, однако ж, что во вверенной ему тру­щобе ни одной типографии нет; хотя же старожилы и при­поминали, что существовал некогда — вон под той сосной — казенный ручной станок, который лесные куранты тискал, но еще при Магницком этот станок был публично сожжен, а оставлено было только цензурное ведомство, которое воз­ложило обязанность, исполнявшуюся курантами, на сквор­цов. Последние каждое утро, летая по лесу, разносили поли­тические новости дня, и никто от того никаких неудобств не ощущал.

Затем известно было еще, что дятел на древесной коре, не переставаючи, пишет «Историю лесной трущобы», но и эту кору по мере начертания на ней письмен точили и растаскивали воры-муравьи. И, таким образом, лесные му­жики жили, не зная ни прошедшего, ни настоящего и не за­глядывая в будущее. Или, другими словами, слонялись из угла в угол, окутанные мраком времен.

Тогда майор спросил, нет ли в лесу по крайней мере уни­верситета или хоть академии, дабы их спалить; но оказалось, что и тут Магницкий его намерения предвосхитил: универси­тет в полном составе поверстал в линейные батальоны, а ака­демиков заточил в дупло, где они и поднесь в летаргическом сне пребывают. Рассердился Топтыгин и потребовал, чтобы к нему привели Магницкого, дабы его растерзать («similia similibus curantur» Подобное подобным излечивается (лат.)), но получил в ответ, что Магницкий, во­лею божией, помре.

Нечего делать, потужил Топтыгин 2-й, но в уныние не впал. «Коли душу у них, у мерзавцев, за неимением, погубить нельзя,— сказал он себе,— стало быть, прямо за шкуру при­ниматься надо!»

Сказано — сделано. Выбрал он ночку потемнее и забрался во двор к соседнему мужику. По очереди лошадь задрал, ко­рову, свинью, пару овец, и хоть знает, негодяй, что уж в лоск мужичка разорил, а все ему мало кажется. «Постой,— гово­рит,— я у тебя двор по бревну раскатаю, навеки тебя с сумой по миру пущу!» И, сказавши это, полез на крышу, чтоб зло­действо свое выполнить. Только не рассчитал, что матица-то гнилая была. Как только он на нее ступил, она возьми да и провались. Повис майор на воздухе; видит, что неминучее дело об землю грохнуться, а ему не хочется. Облапил обло­мок бревна и заревел.

Сбежались на рев мужики, кто с колом, кто с топором, а кто и с рогатиной. Куда ни обернутся — кругом, везде погром. Загородки поломаны, двор раскрыт, в хлевах лужи крови стоят. А посреди двора и сам ворог висит. Взорвало мужиков.

— Ишь, анафема! перед начальством выслужиться захо­тел, а мы через это пропадать должны! А ну-тко-то, братцы, уважим его!

Сказавши это, поставили рогатину на то самое место, где Топтыгину упасть надлежало, и уважили. Затем содрали с него шкуру, а стерво вывезли в болото, где к утру его рас­клевали хищные птицы.

Таким образом, явилась новая лесная практика, которая установила, что и блестящие злодейства могут иметь послед­ствия не менее плачевные, как и злодейства срамные.

Эту вновь установившуюся практику подтвердила и лес­ная История, присовокупив, для вящей вразумительности, что принятое в исторических руководствах (для средних учебных заведений издаваемых) подразделение злодейств на блестя­щие и срамные упраздняется навсегда и что отныне всем вообще злодействам, каковы бы ни были их размеры, присвояется наименование «срамных».

По докладу о сем Осла Лев собственнолапно на оном нацарапал так: «О приговоре Истории дать знать майору Топтыгину 3-му: пускай изворачивается».

Третий Топтыгин был умнее своих тезоименитых пред­шественников. «Дело-то выходит бросовое! — сказал он себе, прочитав резолюцию Льва.— Мало напакостишь — поднимут на смех; много напакостишь — на рогатину поднимут... Полно, ехать ли уж?»

Спрашивал он рапортом у Осла: «Ежели-де ни большие, ни малые злодеяния совершать не разрешается, то нельзя ли хоть средние злодеяния совершать?» Но Осел ответил уклон­чиво: «Все-де нужные по сему предмету указания вы найдете в Лесном уставе». Заглянул он в Лесной устав, но там обо всем говорилось: и о пушной подати, и о грибной, и об ягод­ной, даже об шишках еловых, а о злодеяниях — молчок! И затем на все его дальнейшие докуки и настояния Осел от­вечал с одинаковою загадочностью: «Действуйте по пристой­ности!»

— Вот до какого мы времени дожили! — роптал Топтыгин 3-й.— Чин на тебя большой накладывают, а какими злодей­ствами его подтвердить — не указывают!

И опять мелькнуло у него в голове: полно, ехать ли? и если б не вспомнилось, какая уйма подъемных и прогонных денег для него в казначействе припасена, право, кажется, не поехал бы!