ЧИСТЫЙ ДОР
(Ю.И. Коваль)
Чистый Дор
Лесная дорога пошла через поле — стала полевой.
Дошла до деревни — превратилась в деревенскую улицу.
По сторонам стояли высокие и крепкие дома. Их крыши были покрыты сосновой щепой. На одних домах щепа стала от ветра и времени серой, а на других была новой, золотилась под солнцем.
...Вдруг на дороге я увидел старушку. Она тащила длинную берёзовую жердь.
— Давайте пособлю.
Я взял жердь и потащил её следом за старушкой.
...— Давай сюда, батюшка племянник. Вот дом наш.
Когда выстраивается шеренга солдат, то впереди становятся самые рослые и бравые, а в конце всегда бывает маленький солдатик. Так, дом Пантелевны стоял в конце и был самый маленький, в три оконца. Про такие дома говорят, что они пирогом подпёрты, блином покрыты.
Я бросил берёзу на землю и присел на лавочку перед домом.
— Как называется ваша деревня? — спросил я.
— Чистый Дор.
— Чего — Чистый?
— Дор.
Дор... Такого слова я раньше не слыхал.
— А что это такое — Чистый Дор?
— Это, батюшка, наша деревня,— толковала Пантелевна.
— Понятно, понятно. А что такое «дор»?
— А дор — это вот он весь, дор-то. Всё, что вокруг деревни,— это всё и есть дор.
Я глядел и видел поле вокруг деревни, а за полем — лес.
— Какой же это дор? Это поле, а вовсе не дор никакой.
— Это и есть дор. Чистый весь, глянь-ка. Это всё дор, а уж там, где ёлочки,— это всё бор.
Так я и понял, что дор — это поле, но только не простое поле, а среди леса. Здесь тоже раньше был лес, а потом деревья порубили, пеньки повыдёргивали. Дёргали, дёргали — получился дор.
— Ну ладно,— сказал я,— дор так дор, а мне надо дальше идти.
— Куда ты, батюшка племянник? Вот я самовар поставлю.
Ну что ж, я подождал самовара. А потом приблизился вечер, и я остался ночевать.
— Куда ж ты? — говорила Пантелевна и на следующее утро.— Живи-ка тут. Места в избе хватит.
Я подумал-подумал, послал куда надо телеграмму и остался у Пантелевны. Уж не знаю, как получилось, но только прожил я у неё не день, и не месяц, а целый год.
Жил и писал свою книжку. Не эту, а другую.
Эту-то я пишу в Москве. Гляжу в окошко на пасмурную пожарную каланчу и вспоминаю Чистый Дор.
Нюрка
Нюрке дядизуевой было шесть лет.
Долго ей было шесть лет. Целый год.
А как раз в августе стало Нюрке семь лет.
На Нюркин день рождения дядя Зуй напёк калиток — это такие ватрушки с пшённой кашей — и гостей позвал. Меня тоже. Я стал собираться в гости и никак не мог придумать, что Нюрке подарить.
— Купи конфет килограмма два,— говорит Пантелевна. — Подушечек.
— Ну нет, тут надо чего-нибудь посерьёзнее.
Стал я перебирать свои вещи. Встряхнул рюкзак — чувствуется в рюкзаке что-то тяжёлое. Ёлки-палки, да это же бинокль! Хороший бинокль. Всё в нём было цело, и стёкла есть, и окуляры крутятся.
...Повесил я бинокль на грудь, зашёл в магазин, купил два кило подушечек и пошёл к Нюрке.
Самый разный народ собрался. Например, Федюша Миронов пришёл в хромовых сапогах и с мамашей Миронихой. Принёс Нюрке пенал из бересты. Этот пенал дед Мироша сплёл.
Пришла Маня Клеткина в возрасте пяти лет. Принесла Нюрке фартук белый, школьный. На фартуке вышито в уголке маленькими буквами: «Нюри».
Пришли ещё ребята и взрослые, и все дарили Нюрке что- нибудь школьное: букварь, линейку, два химических карандаша, самописку.
Тётка Ксеня принесла специальное коричневое первоклассное школьное платье. Сама шила. А дядя Зуй подарил Нюрке портфель из жёлтого кожзаменителя.
...Я говорю Нюрке:
— Ну вот, Нюрка, поздравляю тебя. Тебе теперь уже семь лет. Поэтому дарю тебе два кило подушечек и вот — бинокль.
Нюрка очень обрадовалась и засмеялась, когда увидела бинокль. Я ей объяснил, как в бинокль глядеть и как на что наводить. Тут же все ребята отбежали шагов на десять и стали на нас в этот бинокль по очереди глядеть.
...Нюрка была весёлая. Она положила букварь, бинокль и прочие подарки в портфель и носилась с ним вокруг стола.
Напившись чаю, ребята пошли во двор в лапту играть.
А мы сели у окна и долго пили чай и глядели в окно, как играют ребята в лапту, как медленно приходит вечер и как летают над сараями и над дорогой ласточки-касатки.
Потом гости стали расходиться.
— Ну спасибо, — говорили они.— Спасибо вам за огурцы и за калитки.
— Вам спасибо,— отвечала Нюрка,— за платье спасибо, за фартук и за бинокль.
Прошла неделя после этого дня, и наступило первое сентября.
Рано утром я вышел на крыльцо и увидел Нюрку.
Она шла по дороге в школьном платье, в белом фартуке с надписью: «Нюри». В руках она держала большой букет осенних золотых шаров, а на шее у неё висел бинокль.
Шагах в десяти за нею шёл дядя Зуй и кричал:
— Смотри-ка, Пантелевна, Нюрка-то моя в школу пошла!
— Ну-ну-ну...— кивала Пантелевна. — Какая молодец.
И все выглядывали и выходили на улицу посмотреть на Нюрку, потому что в этот год она была единственная у нас первоклассница.
Около школы встретил Нюрку учитель Алексей Степаныч. Он взял у неё цветы и сказал:
— Ну вот, Нюра, ты теперь первоклассница. Поздравляю тебя. А что бинокль принесла, так это тоже молодец. Мы потом залезем все на крышу и будем на звёзды смотреть.
Дядя Зуй, Пантелевна, тётка Ксеня, Мирониха и ещё много народу стояли у школы и глядели, как идёт Нюрка по ступенькам крыльца. Потом дверь за ней закрылась.
Так и стала Нюрка первоклассницей. Ещё бы, ведь ей семь лет. И долго ещё будет. Целый год.
МЕШОК ОВСЯНКИ
(А.В. Митяев)
В ту осень шли долгие холодные дожди. Земля пропиталась водой, дороги раскисли. На просёлках, увязнув по самые оси в грязи, стояли военные грузовики. С подвозом продовольствия стало очень плохо.
В солдатской кухне повар каждый день варил только суп из сухарей: в горячую воду сыпал сухарные крошки и заправлял солыо.
В такие-то голодные дни солдат Лукашук нашёл мешок овсянки. Он не искал ничего, просто привалился плечом к стенке траншеи. Глыба сырого песка обвалилась, и все увидели в ямке край зелёного вещевого мешка.
— Ну и находка! — обрадовались солдаты.— Будет пир горой... Кашу сварим!
Один побежал с ведром за водой, другие стали искать дрова, а третьи уже приготовили ложки.
Но когда удалось раздуть огонь и он уже бился в дно ведра, в траншею спрыгнул незнакомый солдат. Был он худой и рыжий. Брови над голубыми глазами тоже рыжие. Шинель выношенная, короткая, на ногах обмотки и растоптанные башмаки.
— Эй, братва! — крикнул он сиплым, простуженным голосом.— Давай мешок сюда! Не клали — не берите.
Он всех просто огорошил своим появлением, и мешок ему отдали сразу.
Да и как было не отдать? По фронтовому закону надо было отдать. Вещевые мешки прятали в траншеях солдаты, когда шли в атаку. Чтобы легче было. Конечно, оставались мешки и без хозяина: или нельзя было вернуться за ними (это если атака удавалась и надо было гнать фашистов) или погибал солдат. Но раз хозяин пришёл, разговор короткий — отдать.
Солдаты молча наблюдали, как рыжий уносил на плече драгоценный мешок. Только Лукашук не выдержал, съязвил:
— Вон он какой тощий! Это ему дополнительный паёк дали. Пусть лопает. Если не разорвётся, может, потолстеет.
Наступили холода. Выпал снег. Земля смёрзлась, стала твёрдой. Подвоз наладился. Повар варил в кухне на колёсах щи с мясом, гороховый суп с ветчиной. О рыжем солдате и его овсянке все забыли.
Готовилось большое наступление.
По скрытым лесным дорогам, по оврагам шли длинные вереницы пехотных батальонов. Тягачи по ночам тащили к передовой пушки, двигались танки.
Готовился к наступлению и солдат Лукашук с товарищами.
Было ещё темно, когда пушки открыли стрельбу. Посветлело — в небе загудели самолёты. Они бросали бомбы на фашистские блиндажи, стреляли из пулемётов по вражеским траншеям.
Самолёты улетели. Тогда загромыхали пушки. За ними бросились в атаку пехотинцы. Лукашук с товарищами тоже бежал и стрелял из автомата. Он кинул гранату в немецкую траншею, хотел кинуть ещё, но не успел: пуля попала ему в грудь. И он упал.
Лукашук лежал в снегу и не чувствовал, что снег холодный. Прошло какое-то время, и он перестал слышать грохот боя. Потом свет перестал видеть — ему казалось, что наступила тёмная тихая ночь.
Когда Лукашук пришёл в сознание, он увидел санитара. Санитар перевязал рану, положил Лукашука в лодочку — такие фанерные саночки. Саночки заскользили, заколыхались по снегу. От этого тихого колыхания у Лукашука стала кружиться голова. А он не хотел, чтобы голова кружилась,— он хотел вспомнить, где видел этого санитара, рыжего и худого, в выношенной шинели.
— Держись, браток! Не робей — жить будешь!..— слышал он слова санитара.
Чудилось Лукашуку, что он давно знает этот голос. Но где и когда слышал его раньше, вспомнить тоже не мог.
В сознание Лукашук снова пришёл, когда его перекладывали из лодочки на носилки, чтобы отнести и большую палатку под соснами: тут, в лесу, военный доктор вытаскивал у раненых пули и осколки.
Лёжа на носилках, Лукашук увидел саночки-лодку, на которых его везли до госпиталя. К саночкам ремёнными постромками были привязаны три собаки. Они лежали в снегу. На шерсти намёрзли сосульки. Морды обросли инеем, глаза у собак были полузакрыты.
К собакам подошёл санитар. В руках у нею была каска, полная овсяной болтушки. От неё валил пар. Санитар воткнул каску в снег постудить — собакам вредно горячее. Санитар был худой и рыжий. И тут Лукашук вспомнил, где видел его. Это же он тогда спрыгнул в траншею и забрал у них мешок овсянки.
Лукашук одними губами улыбнулся санитару и, кашляя и задыхаясь, проговорил:
— А ты, рыжий, так н не потолстел. Один слопал мешок овсянки, а всё худой.
Санитар тоже улыбнулся и, ткнув рукой ближнюю собаку, ответил:
— Овсянку-то они съели. Зато довезли тебя в срок. А я тебя сразу узнал. Как увидел в снегу, так и узнал.. И добавил убеждённо: — Жить будешь! Не робей!..
ЛЮБИМЕЦ ВЕКА (ГАГАРИН)
(Л.А. Обухова)
...12 апреля 1961 года нашей эры от Земли отрывается первый человек, герой и любимец века.
Стоя между небом и землёй, прежде чем войти в ракету, запеленаться в ремни, он только улыбнулся и поднял обе руки кверху.
— До скорой встречи!
А когда раздалась последняя команда «Пуск!» и ракета ринулась вверх, Гагарин лихо, бедово, с чисто русским пренебрежением к тяготам и опасностям бросил своё знаменитое ямщицкое «Поехали!» — подбадривая не себя, а тех, кто остаётся.
Ракета очень медленно, томительно медленно тронулась с места.
«Взгляд мой остановился на часах. Стрелки показывали 9 часов 7 минут по московскому времени. Я услышал свист и всё нарастающий гул, почувствовал, как гигантская ракета задрожала всем своим корпусом и медленно, очень медленно оторвалась от стартового устройства».
В эти мгновения он уже не испытывал ни ошеломления, ни восторга. Всё было точным и размеренным в его сознании. Только одно могло показаться странным: когда росли и росли перегрузки, с Земли голос Королёва ему сообщил, что прошло семьдесят секунд после взлёта. Oн ответил бодро: «Самочувствие отличное. Всё хорошо,— а сам подумал: «Неужели только семьдесят? Секунды длинные, как минуты». Но тотчас утешился воспоминанием: «На центрифуге приходилось переносить и не такое».
Одна за другой начали отделяться ступени ракеты. Их топливо выгорело: они сделали своё дело — вынесли корабль на орбиту.
И в то же мгновение тяжесть схлынула, а затем Гагарина словно подняло из кресла; он повис на ремнях. Но провис не вниз, а взлетел кверху. Вернее, в том направлении, которое ещё за секунду перед тем считалось верхом. Между его громоздким скафандром и сиденьем кресла образовалась прослойка пустоты.
Раньше, на тренировках, Юрий находился в состоянии невесомости несколько секунд, пока самолёт низвергался вниз. Сейчас это странное, похожее на затянувшийся сон ощущение, когда «и руки, и ноги стали будто совсем не моими», должно продлиться более часа.
Юрий взял бортовой журнал н начал записи.
3 е м л я. Как самочувствие?
Гагарин. Самочувствие отличное. Машина работает нормально. В иллюминаторе наблюдаю Землю. Всё нормально. Как поняли меня?
3 е м л я. Вас поняли!
Гагарин. Продолжается полёт в тени Земли. В правый иллюминатор сейчас наблюдаю звезду. Она проходит слева направо по иллюминатору. Ушла звёздочка. Уходит, уходит...
Мир необычайно расширился; Гагарин чувствовал себя его первооткрывателем. И это не было преувеличением.
Краски родной планеты по-детски обрадовали его.
— Красота-то какая! — воскликнул он.
Как всё переменилось! Неба не стало. Привычное голубое небо сузилось до тоненького ободка вокруг Земли. Его ракета светилась подобно новой звезде.
Итак, Юрий мчится со скоростью близкой к 28 тысячам километров в час. Под ним поблескивают океаны, в размывах облаков видны континенты.
Подлетая к жёлтой Африке — так удивительно, что она оказалась в самом деле жёлтой, как на школьной карте мира! Гагарин спохватился, что он ведь уже почти опоясал Землю.
По московскому времени было 10 часов 15 минут. Через десять минут он начал снижаться.
Корабль сошёл с орбиты, и плотные слои воздуха встретили его упруго, как морские волны. Для Гагарина они показались стеной огня: обгорела обшивка. Он невольно с беспокойством взглянул на термометр: нет, яркое пламя не накалило воздух; в кабине двадцать градусов тепла, как и прежде. Пока что всё шло хорошо.
К нему возвращалась тяжесть. Сейчас она должна намного возрасти. А как будет на самом деле? Труднее, чем при взлёте? Юрий напряг мускулы, готовясь встретить перегрузки.
«Восток» приближался к Земле. Все системы сработали отлично; Юрий благополучно опускался. И тут его покинули деловитость и напряжение. На минуту он стал тем, чем и надлежало ему быть сейчас,— Самым Счастливым Человеком На Свете.
«От избытка счастья я громко запел:
Родина слышит,
Родина знает...»
Внизу уже хорошо различалась Волга и знакомый город — Саратов. Очень знакомый: по учёбе в техникуме, по занятиям в аэроклубе. Значит, он возвращается не только на Землю, не только на Родину, но и в обжитые, любимые им места.
...Несколько обгоревший шар приземлился на вспаханную почву.
Юрий, слегка пошатываясь, ступил на сырую комковатую землю.
Было одиннадцать часов утра. Ветрено. Он стоял среди невысоких холмов у подножия песчаного обрыва, словно срезанного лопатой, вблизи зябких кустов лесополосы — бузинных, смородинных, стволов голых акаций и клёна...
Над ним небо с рваными быстрыми облаками.
После стиснутости кабины — весь простор. После комка багрового пламени — голубизна и неподвижность. Земной рай состоял из тишины и света! Только ветер переваливал с холма на холм да кровь шумела в ушах.
Юрий медленно повёл взглядом.
В эти первые полчаса у него было странное лицо: без улыбки, но высветленное, будто каждый солнечный луч дарился ему заново. Словно он не до конца ещё поверил, что стоит на твёрдой земле, вспаханной под зябь, а не внутри крутящегося шара.
...Выпустив пятнистого телёнка потоптаться на вольной землице, Анна Акимовна Тахтарова, жена сторожа лесничества и бабушка шестилетней Риты, пошла вместе с внучкой в огород вскопать грядки, сколько успеет до обеда.
И когда внучка Рита дёрнула её за рукав, тыча куда-то в поля замаранным кулачком, Анна Акимовна выпрямила натруженную спину — и обомлела.
Недалеко от них, почитай, шагов за сто — кто в полях шаги меряет! — тяжело переваливаясь, двигалась диковинная фигура. Руки, ноги, туловище — всё неуклюже обтянуто в толстую ткань цвета подсолнечника. На плечах словно водолазный шар.
Чужак замахал рукою. Тахтарова, не отпуская внучку, с опаской к нему приближалась.
Юрий тоже ещё издали приметил их торопливые фигурки. Спотыкаясь, они шли по взмокшей, недавно оттаявшей почве с пупырчатыми блюдечками позднего снега по ложбинам. Но шаги становились всё медленнее... Через минуту перед ним стояли пожилая женщина с высоким морщинистым лбом и
прищуренными глазами и маленькая девочка, одетая по-зимнему и поэтому похожая на ватную куклу.
— Свой я! Советский! — закричал Гагарин против ветра, захлебываясь им.
Тахтарова разглядела молодое лицо и взмокшие волосы из-под шлема. Чтобы успокоить её окончательно, он прибавил:
— Я лётчик-космонавт. Вернулся из космоса...
...Неподалёку на соседнем поле работали трактористы. Они уже раньше слышали о запуске ракеты. Сгрудились вокруг радиоприёмника, радостно жали друг другу руки. Сообщение кончалось тем, что Гагарин летит над Африкой. «Ну,— подумали они, Африка далеко, успеем ещё в поле поработать». Они просто не могли представить себе скорость ракеты!
Юрия Гагарина звук трактора обрадовал, он пошёл ему навстречу. Трактористы сначала встретили его тоже недоверчиво. Но скоро всё разъяснилось. Космонавта обняли, хотели посадить на трактор. «Вы уже сеете? спросил он.— А у нас на Смоленщине холоднее».
В это время видят: грузовик на пашню с дороги сворачивает. Это спешила поисковая группа. Гагарин сфотографировался с трактористами на прощание. За ним уже прилетел специальный самолёт из Москвы. Пока он летел к столице, с двух сторон его сопровождали семь «истребителей», как самого почётного гостя!
Боковые самолёты шли так близко, что Юрий видел улыбающиеся лица лётчиков и сам улыбался им в ответ. Он даже попросил радиста послать приветствие: «Друзьям-истребителям горячий привет!»
...А потом он увидел сверху толпы людей, переполненные улицы Москвы, Внуковский аэродром в разноцветных шарах — ахнул и заволновался. Самолёт, пробежав по взлётной дорожке, остановился за сто метров перед трибуной. По серому полю шла узкая длинная лента ковра. Она начиналась у лестницы, по которой сейчас спускался космонавт: «Надо было идти и идти одному. И я пошёл».
Воздушные шары взлетели вверх, оркестр заиграл марш, напряжённые торжественные лица стали наплывать ближе — Гагарин шёл бравым размашистым шагом, хотя у него на одном ботинке развязался шнурок...
«Да, мне было страшно выступать перед тысячами людей, видеть их изумлённые, восторженные лица. Я был готов к испытанию космосом, но не подготовлен к испытанию человеческим морем глаз...»
Гагарин рос таким же, как миллионы других мальчишек на Советской земле. Упорно учился, много работал, не боялся любых испытаний. Он был смелым и великодушным человеком. Таким и останется Первый Космонавт в памяти людей.
ДЕРЕВНЯ ЦАПЕЛЬКИ, ДОМ ОДИН
(Г. Н. Демыкина)
Под вечер приехал отец. Вошёл в избу:
— Где Алёна?
— Здесь я, пап!
— На твои вещи, а вот это гостинец от бабушки.
— А бабушка?
— Не едет она к нам, дочка. «Поживу, говорит, пока что здесь, а после видно будет».
Алёна развернула белую тряпицу, в которую был закручен гостинец.
Пирог. Яблоко. Одно-единственное, большущее, наливное. И в отдельном кулёчке всего понемногу — вишенья, смородины, сливы, крыжовника...
Алёнка вдруг заплакала.
Чего ты, дочка? — спросил отец. Он подошёл, погладил сё по волосам. Обидел, что ли, кто?
— Нет. Жалко мне.
— Чего жалко?
А Алёна и сама-то не знает. Только знает, что жалко.
— Бабушка без меня скучает.
— А ты ей письмо напиши. Я поеду — передам.
Вечером Алёна попросила у мамы бумагу и цветные карандаши. Села писать бабушке письмо.
Буквы Алёна ещё не знала, только цифры немножко. Но это не беда. Всё равно письмо получилось красивое.
Дорогая бабушка!
И Алёна нарисовала красные и жёлтые яблоки, крепко прижатые к ветке, душистые, чуть запотевшие: проведёшь пальнем останется след, как по росе. И вишнёвые ягоды на длинных черешках. И ягоды малины.
Мы с Борькой по тебе скучаем.
И она нарисовала Борьку. Он был маленький, кудрявый и держался за её, Алёнину, руку.
Передай от нас привет дедушке Младшему.
И вот уже на странице появился дедушка с бородой.
И как хорошо, что нашлась Цаплина Скаточка и что будет теперь в Цапельках большущий сад.
И пририсовала ещё одно яблоко.
До свиданьица, дорогая бабушка.
И тут у Алёны она даже сама не знала как получилась очень красивая белая птица. Она стояла посреди сада на длинных ногах, с отведёнными назад широкими белыми крыльями.
Низко кланяюсь. Твоя любимая внучка Алёна.
Но места уже не хватило, и любимую Алёну пришлось поместить в самом-самом углу странички.
Алёна отдала письмо папе. Папа положил его и конверт, заклеил, а на конверте написал:
ДЕРЕВНЯ ЦАПЕЛЬКИ. ДОМ ОДИН.
Как получит бабушка письмо, сразу догадается, что Алёна скоро опять к ней приедет.