Ваш браузер устарел. Рекомендуем обновить его до последней версии.

 

ДЮК

 

Из Волынца-города, из Галича,

Из той Волынь земли богатыя,

Из той Корелы из проклятыя,

Да не бел кречетушко выпорхивал,

Не бел горностаюшко проскакивал,

Не ясен соколик тут пролетывал,

Проезжал удалый добрый молодец,

Молодой боярский Дюк Степанович.

Ездил Дюк да ко синю морю,

Ко синю морю ездил за охотами,

Охотник стрелять был гусей-лебедей

А серых пернатых малых утушек.

Он днем стрелял, ночью стрелы сбирал,

Где стрела лежит, дак будто жар горит.

А выстрелял Дюк да ровно триста стрел,

А и триста стрел да ровно три стрелы,

Не убил ни гуся и ни лебедя,

Ни серой пернатой малой утушки.

Собирал он стрелочки в одно место,

Нашел-то Дюк да ровно триста стрел,

Не мог найти он ровно трех-то стрел.

Отошел-то Дюк, а сам дивуется:

«Всем тремстам стрелам да цену ведаю,

А и трем стрелам цены не ведаю,

Которые стрелки потерялися».

А точены стрелки на двенадцать гран,

Да точены стрелки позолочены,

Перены были перьями сиза орла,

Не тот орел, кой по полям летат,

А тот орел, кой по морям летат,

Летат орел да за синим морем,

Детей выводит на синем море,

На белом латыре на камени.

Ехали гости корабельщики,

Нашли три перышка орлиные,

Приносили Дюку перышка во даровях

Садился Дюк да на добра коня,

Поехал Дюк да в свою сторону.

Он ехал путем-дорожкою широкою,

Настиг тридцать калик да со каликою,

Кричит он, вопит зычным голосом:

«Али воры вы, али разбойники,

Али вы ночные подорожники,

Али вы церковные грабители?»

Говорят калики перехожие:

«Молодой ты боярский Дюк Степанович!

Мы не воры идем да не разбойники,

А мы и не ночные подорожники,

Да мы не церковные грабители.

Идем мы, калики перехожие,

Идем, калики, мы из Киева,

Идем мы, калики, в славный Галич-град.

Во ту Индерию широкую».

Говорил-то Дюк да таково слово:

«А и вы, ай калики перехожие!

Скажите вы да мне поведайте:

А много ли от Галича до Киева да расстояньица?»

Говорят калики перехожие:

«Молодой ты боярский Дюк Степанович!

А от Киева до Галича да расстояньица:

Пешо идти будет на целый год,

А конем-то ехать на три месяца,

Чтобы кони были переменные,

А прямой дорожкой так проезду нет.

На прямой дорожке три заставушки:

Первая заставушка — Горынь-змея,

Горынь-змея да змея лютая,

Змея лютая, змея пещерская.

Другая заставушка великая —

Стоит-то стадушко лютых грачев,

По-русски назвать, так черных воронов.

А третья заставушка великая —

Стоит-то стадушко лютых гонцов,

По-русски-то назвать, так серых волков.

Четверта заставушка великая —

Стоит шатер да во чистом поле,

Стоит богатырь во белом шатре».

Говорил-то Дюк да таково слово:

«Спасибо, калики перехожие!»

Поехал Дюк во славный Галич-град,

Приехал Дюк во славный Галич-град,

Простоял христосскую вечеренку.

Приходил-то Дюк да к родной матушке,

Говорил-то Дюк да таково слово:

«Ты, свет государыня, моя матушка!

Мне-ка дай прощеньице-благословеньице,

Мне-ка ехать Дюку в стольный Киев-град».

Говорила Дюку родна матушка:

«Да ай ты, дитя ты мое милое.

Молодой ты боярский Дюк Степанович!

Я не дам прощеньица-благословеньица

Тебе ехать Дюку в стольный Киев-град,

Не поспеть к христосские заутрени.

Пешо идти будет на целый год,

Конем-то ехать на три месяца,

Чтобы кони были переменные.

А прямой дорожкой так проезду нет.

На прямой дорожке три заставушки,

Три заставы ведь великие:

Первая заставушка — Горынь-змея.

Горынь-змея да змея лютая.

Змея лютая, змея пещерская.

Другая заставушка великая —

Стоит-то стадушко лютых грачов,

По-русски назвать, так черных воронов.

А третья заставушка великая —

Стоит-то стадушко лютых гонцов.

По-русски-то назвать, так серых волков.

Четверта заставушка великая —

Да той заставушки минуть нельзя:

Стоит шатер да во чистом поле,

Стоит богатырь во белом шатре».

Говорил-то Дюк да таково слово:

«Ты, свет государыня, моя матушка!

Мне-ка дай прощеньице-благословеньице,

Мне-ка ехать, Дюку, в стольный Киев-град.

Во всех градах у меня побывано,

А всех князьев да перевидано,

Да всем княгиням-то послужено, —

В одном во Киеве не бывано,

Киевского князя-то не видано,

Киевской княгине-то не служено».

Говорила Дюку родна матушка:

«Я не дам прощеньица-благословеньица

Тебе ехать, Дюку, в стольный Киев-град.

Как ведь ты, дитя мое, заносливо,

А заносливо, да хвастоватое,

Похвастаешь, Дюк, ты родной матушкой,

Похвастаешь, Дюк, да ты добрым конем,

Похвастаешь, Дюк, да золотой казной,

Похвастаешь, Дюк, да платьем цветными.

А во Киеве люди все лукавые,

Изведут тебя, Дюка, не за денежку»,

Говорил-то Дюк да таково слово:

«Ты, свет государыня, моя матушка!

Тем меня ты не уграживай.

Дашь прощеньице — поеду я,

Не дашь прощеньица — поеду я».

Говорила Дюку родна матушка:

«А и ты, дитя ты мое милое,

Молодой ты боярский Дюк Степанович!

Тебя бог простит, господь помилует».

Выходил-то Дюк да на широкий двор,

На ту конюшню на стоялую,

Выбирал коня да себе доброго,

Коня доброго да не езжалого,

Выбирал он бурушка косматого.

Да шерсть у бурушка по три пяды,

А грива у бурушка да трех локоть,

А хвост у бурушка да трех сажен,

А хвост и грива до сырой земли,

Хвостом следы да он запахивает.

Выводил коня да на широкий двор,

Катал-валял бурушка косматого

Во той росе да во вечернией,

А брал часту рыбью ту гребеночку.

Расчесал он бурушка косматого,

Наклал он попону пестрядиную,

В три строки попона была строчена:

Перва строка да красным золотом,

Друга строка да скатным жемчугом,

А третья строка медью казанскою.

Не тем попона была дорога,

Что в три строки попона была строчена,

А тем попона была дорога,

Что всякими манерами выплетана,

По денежку места так рублем купить.

А не тем попона была дорога,

Что всякими манерами выплетана,

Да и тем попона была дорога:

Во ту попону пестрядиную

Вплетано по камешку по яхонту,

По яхонту по самоцветному.

Пекут лучи да солнопечные,

Не ради красы-басы да молодецкия,

А ради поездки богатырския,

Чтобы днем и ночью видно ехати.

Накинул Дюк да подседельники,

Наклал седелышко черкасское,

Подпрягал подпруги богатырские,

Подпруги были из семи шелков,

А пряжицы были серебряны.

Спенечки были все булатные,

Да шелк не трется и булат не гнется,

Красное золото не ломится.

Подвязал торока-ты он великие,

Нагружал торока-ты золотой казны, 

Золотой казны да платья цветного.

Отошел-то Дюк, а сам дивуется:

«Али добрый конь, али ты лютый зверь,

Из-под наряду добра коня не видети».

Садился Дюк да на добра коня,

Простился Дюк да со всем Галичем,

С родителью матушкой в особинку.

А видели Дюка, на коня где сел,

Не видели Дюковой поездочки.

Только дым стоит да во чистом поле.

А едет Дюк тут-то и в полтравы,

А едет Дюк тут-то поверх травы,

Да едет Дюк тут-то и в пол-лесу,

А едет Дюк тут-то поверх лесу,

Повыше лесу-то стоячего,

Пониже облака ходячего.

Налегала на молодца Горынь-змея,

Горынь-змея да змея лютая,

Она ладит молодца с конем пожрать.

От змеи-то добрый конь ускакивал,

Добра молодца у смерти унашивал.

Налегало на молодца стадо грачев,

По-русски назвать так черных воронов,

От грачев-то добрый конь ускакивал,

Добра молодца у смерти унашивал.

Налегало на молодца стадо гонцов,

По-русски назвать, так то серых волков.

От гонцов-то добрый конь ускакивал,

Добра молодца у смерти унашивал.

Да те три заставушки проехало,

Четвертой заставушки минуть нельзя.

Доезжал до шатра белополотняна,

Говорил-то Дюк да таково слово:

«Еще что в шатре да за невежа спит?

А идет ли с Дюком ведь побитися,

Да побитися с ним, поборотися?»

Говорит в шатре да не уступывает:

«А я-ста с Дюком ведь побитися.

Да я-ста с Дюком поборотися,

Я отведаю Дюковой-то храбрости».

Тут-то видит Дюк, да что беда пришла,

А беда пришла, беда не маленька.

Соходил-то Дюк да со добра коня,

Он снимает шляпу с буйной головы,

Да он бьет челом да до сырой земли.

Говорил-то Дюк да таково слово:

«Да едино солнышко на небеси,

Един богатырь на святой Руси,

Един Илья да Илья Муромец!»

Илье те речи прилюбилися,

Да то брал он Дюка за белы руки,

Да заводил он Дюка во белый шатер,

Говорил он Дюку таково слово:

«Молодой ты боярский Дюк Степанович!

Как будешь ты, Дюк, теперь во Киеве,

На тебя как будет ведь невзгодушка,

Невзгодушка-безвременьице,

Тебя некому, молодца, повыручить,

Дак стреляй-ко ты стрелочки каленые.

Ко стрелам ты ярлычки припечатывай.

У меня летает ведь сизой орел,

Сизой орел да по чисту полю,

Приносит он стрелочки в белой шатер,

А тут я наеду из чиста поля,

А тут тебя молодца повыручу».

Садился Дюк да на добра коня,

Уехал Дюк да в стольный Киев-град.

Приехал Дюк во стольный Киев-град,

А едет прешпехтами торговыми,

А все тут купцы да и дивуются:

«Век-то этого молодца не видано».

Ины говорят: «Так ведь и видано,

И наш Чурилушко щапливее,

Наш Чурило щегольливее»,

Говорил-то Дюк да таково слово:

«Да а и вы, купцы, да вы, торговые!

А и где ваш солнышко Владимир-князь?»

Говорят купцы да все торговые:

«Да наш-от солнышко Владимир-князь,

А ушел Владимир во божью церковь,

Ко собору пресвятыя богородицы».

Соходил-то Дюк да со добра коня,

Пошел-то Дюк да во божью церковь.

Поставил коня своего доброго,

Не привязана да не прикована.

Приступили голи тут кабацкие,

Да ладят с коня они попону снять,

А добрый конь голям не давается,

Со голями конь да отдирается,

Не давает конь с себя попоны снять.

Заходил-то Дюк да во божью церковь,

Он крест кладет да по-писаному,

Поклон ведет да по-ученому.

Бьет челом да на все стороны,

Владимиру князю-то в особинку:

«Здравствуй, солнышко Владимир-князь!»

Говорил Владимир таково слово:

«Ты здравствуй, удалый, добрый молодец!

Ты коей земли, да ты коей орды,

Коего отца да чьей матери?»

Говорил-то Дюк да таково слово:

«Из Волынца я города, из Галича,

Я из той Волынь-земли богатыя,

Из той Корелы из проклятыя,

Молодой боярский Дюк Степанович».

Отстояли христосскую обеденку,

Пошли как они да из божьей церкви,

Говорил-то Дюк да таково слово:

«Владимир ты князь да стольно-киевский!

А слава велика есть на Киев-град,

На тебя-де, солнышко, Владимир-князь,

Как у вас ведь да не по-нашему.

Как у нас во городе во Галиче,

У моей государыни у матушки,

У собора пресвятыя богородицы

Мощены мосточки все калиновы

А вбиты гвоздочки шеломчатые,

Расстиланы сукна багрецовые,

А у вас во городе во Киеве,

У собора пресвятыя богородицы

Мощены мостишки все сосновые,

Худые мостишки креневатые,

Креневаты мостишки, виловатые,

А вбиты гвоздишки деревянные». 

А и то ли князю за беду стало.

Да идут по пришпехту по торговому,

А и добрый конь идет да на широкий двор.

Говорил-то Дюк да таково слово:

«Ты, мой маленький бурушко, косматенький!

Помрешь ты, добрый конь, да здеся с голоду

Как ведь брошено овсишка тебе зяблого.

Во своем ты городе во Галиче,

У моей государыни, у матушки,

Не хотел есть пшена да белоярова».

А и то ли князю за беду стало.

Заходил тут Дюк да во высок терем,

Садился Дюк да за дубовый стол.

Понесли как чары пива пьяного,

Чару в руку взял да он и в рот не взял.

Говорил-то Дюк да таково слово:

«Владимир ты князь да стольно-киевский!

А слава велика есть на Киев-град,

На тебя-де, солнышко, Владимир-князь,

Как у вас ведь все да не по-нашему.

А у нас во городе во Галиче,

У моей государыни, у матушки,

Да то копаны погребы глубокие.

На цепях-то бочки туды спусканы,

Проведены трубы подземельные.

Как повеют ветры по чисту полю

Во те ли трубы подземельные,

Во те ли погребы глубокие,

На цепях-то бочки зашатаются,

В бочках пиво-то да сколыбается,

Оттого пива не затыхаются.

Да чарку пьешь, а другой хочется,

По третьей-то так ведь душа горит.

У вас во городе во Киеве

Да копаны погребы глубокие,

А спущены бочки-ты да на землю,

Вы пиви пьете да ведь все затхлые,

Не могу я пива-то ведь в рот-от взять».

Да и то ли князю за беду стало.

Понесли калачиков крупичатых,

Калач в руку взял, да он и в рот не взял.

Говорил-то Дюк да таково слово:

«Владимир ты князь да стольно-киевский!

А слава велика есть на Киев-град,

На тебя-де, солнышко, Владимир-князь,

Как у вас ведь все да не по-нашему.

Как у нас во городе во Галиче,

У моей государыни, у матушки,

А то печки были все муравленки,

А поды-то были все серебряны,

Да помела были все шелковые,

Калачики да все крупичаты.

Калачик съешь, другого хочется,

По третьему-то так ведь душа горит.

А у вас во городе во Киеве

А то печки были все кирпичные,

Поды-то были ведь все глиняны.

Помела были все сосновые,

Калачики да ведь крупичаты,

А калачики да пахнут на хвою,

Не могу калачика я в рот-от взять».

Да и то ли князю за беду стало.

Из-за того стола из-за дубового

Выставал Чурилушко сын Пленкович.

Говорил Чурило таково слово:

«Владимир ты князь да стольно-киевский!

К нам не Дюк Степанович наехал-то,

Налетела ворона погуменная.

Да он у крестьянина да в казаках живет,

Да он у крестьянина коня угнал,

А и он у крестьянина животы накрал,

А тем животом он похваляется».

Говорил-то Дюк да таково слово:

«Да и ты, Чурило сухоногое,

Сухоногое Чурило, грабоногое.

Я своим именьицем-богачеством

Да и ваш-от весь я стольный Киев-град,

Я продам именьем да и выкуплю».

Говорил Чурило таково слово:

«Владимир ты князь да стольно-киевский!

Посадим-ко мы Дюка во глубок погреб.

А пошлем-ка Алешу мы Поповича 

Ко Дюку именьица описывать».

Говорил-то Дюк да таково слово: 

«Владимир ты князь да стольно-киевский!

Не посылай-ка Алешеньки Поповича, 

А Алешино дело ведь поповское,

Поповское дело не отважное.

Не описать именья будет в три годы, 

Во тех межах ему числа не дать.

Пошли-тко Добрынюшку Микитича,  

Добрынине дело ведь купецкое.

Купецко дело все отважное, 

Опишет именье он и в три часа».

Посылали Добрынюшку Микитича.

Садился Добрыня на добра коня, 

Поехал Добрыня в славный Галич-град,

Приехал Добрыня в славный Галич-град,

Находил терема-те самолучшие.

Соходил Добрыня со добра коня, 

Заходил Добрыня во высок терем, 

Он крест кладет да по-писаному,

Поклон ведет да по-ученому, 

А бьет челом да на все стороны.  

Тут сидит жена да старо матера,

Не много шелку ведь, вся в золоте,

Говорил Добрыня таково слово:

«Да ты здравствуй, Дюкова ты матушка!»

Говорит жена да старо матера:

«А яз-то Дюку ведь не матушка,

А яз-то Дюкова калачница».

Да и то ли Добрыне за беду стало.

Выходит Добрыня на широкий двор,

Садился Добрыня на добра коня,

Отъезжал Добрыня во чисто поле,

Раздернул шатер белополотняный,

И спал он долог день до вечера,

А темную ночь да и до бела свету.

Поутру вставает он ранешенько,

Садился Добрыня на добра коня,

Приезжал Добрыня в славный Галич-град,

Забирается да дальше прежнего.

Тут сидит жена да старо матера,

Не много шелку, ведь вся в золоте,

Говорил Добрыня таково слово:

«Да ты здравствуй, Дюкова ты матушка!»

Говорит жена да старо матера:

«Да ты здравствуй, удалый добрый молодец!

А яз-то Дюку ведь не матушка,

Да яз-то Дюкова бажатушка».

Говорил Добрыня таково слово:

«Да и ай ты, Дюкова бажатушка!

Скажи мне про Дюкову-ту матушку».

Говорит жена да старо матера:

«Да и ай ты, удалый добрый молодец!

Да ты в утре стань-ко ты ранешенько,

А и стань в церкви нищею каликою.

Как первая толпа пройдет метельщиков,

Друга толпа пройдет лопатников,

Третья толпа пройдет подстелыциков,

Расстилают сукна багрецовые,

Идут как тутова три женщины,

Несут подзонтик-от подсолнечный,

Умей-ко ты тут с ней поздороваться».

Выходил Добрыня на широкий двор,

Садился Добрыня на добра коня,

Отъезжал Добрыня во чисто поле,

Раздернул шатер белополотняный,

Да спал он долог день до вечера,

А темную ночь да до белу свету.

Поутру вставает он ранешенько.

Садился Добрыня на добра коня,

Приезжал Добрыня в славный Галич-град,

Становился в церкви нищею каликою.

Перва толпа прошла метельщиков,

Друга толпа прошла лопатников,

Третья толпа прошла подстелыциков,

Расстилают сукна багрецовые.

Идут как тутова три женщины,

Несут подзонтик-от подсолнечный

Заходил Добрынюшка на супротивочку,

Говорил Добрыня таково слово:

«Да ты здравствуй, Дюкова ты матушка!

Послал вам Дюк по челобитьицу 

И всем по поклону вам поставити».

Говорила Дюкова-то матушка:

«Да ты здравствуй, удалый добрый молодец!

Ты коей земли да ты коей орды,

Коего отца да чьей матери?»

Говорил Добрыня таково слово:

«Я из славного города из Киева,

Молодой Добрынюшка Микитьевич».

Отстояли соборную обеденку,

Пошли как они да из божьей церкви,

Говорил Добрыня таково слово:

«Да ты ай ты, Дюкова ты матушка!

Послал-то Дюк да сын Степанович

Своего именьица описывать».

Так-то тут-то Дюкова-та матушка

Завела во клетку во сапожную,

Не мог Добрыня сапогов-то он пересчитать,

Не то что пересчитать, глазами-то переглядеть,

А и все сапоги да не держаные.

Завела во клетку во седельную,

Не мог Добрыня седел-то пересчитать,

Не то что пересчитать, глазами-то переглядеть

Да все эти седла не держаные,

А кажно седло стоит пятьсот рублей.

Завела в конюшню во стоялую,

Не мог Добрыня жеребцов-то он пересчитать,

Не то что пересчитать, глазами-то переглядеть,

Никакому жеребцу так он цены не знат.

Завела во погреб сорока сажон,

Не мог-то бочек он пересчитать,

Не то что пересчитать, глазами-то переглядеть,

Да полные бочки красна золота,

А все это злато не держаное.

Так-то тут Добрыня пораздумался,

Списал он грамоту посольную:

«Владимир ты князь да стольно-киевский!

Пошли-тко бумаги сюды три воза,

А пошли сюды да тридцать писчиков,

Не описать именья будет в три года,

Во тех межах буде числа не дать».

Выпущали Дюка тут из погреба,

Да и тут Дюк с Чурилом прирасхвастались,

Ударили да об велик заклад,

О велик заклад да о пятьсот рублей, —

Щапить-басить да им по три года,

На каждый день да платья сменные.

Поручились по Чурилушке всем Киевом,

Никто-то по Дюке не ручается.

А и то ли Дюку за беду стало.

Выходил-то Дюк да на царев кабак,

А и брал он три бочки зелена вина,

Говорил-то Дюк да таково слово:

«А и ай вы, голи вы кабацкие!

Да и пейте вино да вы безденежно,

Ручайтесь по Дюке по Степанове».

Так-то тут-то голи поручилися.

И они стали щапить-басить по три года.

Прощапили-пробасили они три года,

Пошли к остатнии христосские заутрени,

Снаряжают Чур ил ушку всем Киевом.

Обувал сапожки он зелен сафьян,

Да нос-от шилом и пята востра,

С носу к пяте хоть яйцо кати.

И надевал кафтан он с позументами

А да пуговки были вальячные,

А лит-то вальяг да красна золота,

По тому ли яблоку по любскому

А петельки да из семи шелков,

Накладал шляпу с полимажами.

Пошел Чурило во божью церковь,

Все Чурилу поклоняются.

Один-то Дюк не снаряжается,

Обувал он лапти из семи шелков;

Таки были лапти востроносые,

Что ведь нос-от шилом и пята востра,

С носу к пяте хоть яйцо кати;

Во те, во носы во лапотние

Вплетано по камешку по яхонту,

По яхонту по самоцветному,

Пекут лучи да солнопечные,

Не ради красы-басы да молодецкия,

А ради поездки богатырския,

Чтобы днем и ночью видно ехати.

Надел Дюк шубу соболиную,

Под дорогим под зеленым под стаметом,

А пуговки были вальячные,

А лит-то вальяг да красна золота,

Петельки да из семи шелков,

Да в пуговках были левы-звери,

А в петельках были люты змеи.

Накладывал он шляпу семигранчату,

Пошел-то Дюк да во божью церковь,

Зарыкали у Дюка тут левы-звери,

Засвистали у Дюка тут люты змеи,

Да все тут в Киеве заслушались,

А все тут-то Дюку поклонилися:

«Спасибо, ты, Дюк да сын Степанович!

Перещапил ты Чурилушка ты Пленкова».

Отстояли христосскую заутреню,

Пошли как они да из божьей церкви,

Да отобрал Дюк с Чурила тут велик заклад,

Велик заклад да ведь пятьсот рублей.

«Да и ты Чурило сухоногое,

Сухоногое, Чурило грабоногое!

Баси ты, Чурило, перед бабами,

Перед бабами да перед девками,

А и с нами, молодцами, ты в кон нейди».

Говорил Чурило таково слово:

«Молодой ты боярский Дюк Степанович!

Ударим с тобой мы о велик заклад,

О велик заклад да о пятьсот рублей —

Скакать-то нам да на добрых конях,

Через ту ли скакать через Пучай-реку.

А Пучай-река да ровно три версты».

Поручились по Чурилушке всем Киевом,

А никто-то по Дюке не ручается.

Да голям-то боле не поверили,

А и то ли Дюку за беду стало.

Выходил-то Дюк да на широкий дзор,

Стрелял он стрелочки каленые,

Ко стрелам ярлычки припечатывал.

Из того ли поля-то из чистого

Наезжал старый казак да Илья Муромец,

Поручился по Дюке по Степанове. 

Выбирал Чурилушко добра коня,

А добра коня да улетуника,

По чисту полю да стал разганивать,

А разганивал да он разъезживал.

Приправил Чурилушка через Пучай-реку,

Скочил Чурило за Пучай-реку.

Назад Чурило стал отскакивать,

Упал Чурило о полу-реки.

Молодой боярский Дюк Степанович,

Садился Дюк да на добра коня,

Не разганивал да не разъезживал,

Приправил Дюк через Пучай-реку,

Перескочил-то Дюк через Пучай-реку.

Назад-то Дюк да стал отскакивать,

Хватил Чурила за желты кудри,

А сшиб Чурила на крут бережок.

Да и брал с Чурила он велик заклад,

Велик заклад да он пятьсот рублей,

И стал его попинывать:

«Да ай ты, Чурило сухоногое,

Сухоногое, Чурило грабоногое!

Баси ты, Чурило, перед бабами,

Перед бабами да перед девками,

А и с нами, молодцами, ты и в кон нейди».

Говорил Владимир таково слово:

«Молодой ты боярский Дюк Степанович!

Гости-тко, пожалуй во высок терем

А хлеба-соли ты покушати,

А белого лебедя порушати».

Говорил-то Дюк да таково слово:

Владимир ты князь да стольно-киевский!

Как ведь с утра солнышко не опекло,

Под вечер солнышко не огреет,

На приезде молодца ты не учествовал,

А теперь на поезде не учествовать.

А будь-ко свинья да ты бесшерстная».

Скоренько садился на добра коня,

А видели Дюка, на коня где сел,

Не видели Дюковой поездочки.

А с той поры да с того времени

А стали Дюка стариной сказать,

Отнынь сказать да его до веку.

 

к содержанию