БУКВА «ТЫ»

(Л. Пантелеев)

Рис. И. Харкевича

Учил я когда-то одну маленькую девочку читать и писать. Девочку звали Иринушка, было ей четыре года пять месяцев, и была она большая умница.

За каких-нибудь десять дней мы одолели с ней всю русскую азбуку, могли уже свободно читать и «папа», и «ма­ма», и «Саша», и «Маша», и оставалась у нас невыученной одна только самая последняя буква — «я».

И тут вот, на этой последней буковке, мы вдруг с Иринушкой и споткнулись.

Я, как всегда, показал букву, дал ей как следует её рассмотреть и сказал:

— А это вот, Иринушка, буква «я».

Иринушка с удивлением на меня посмот­рела и говорит:

— Ты?

— Почему «ты»? Что за «ты»? Я же ска­зал тебе: это буква «я».

— Буква «ты»?

— Да не «ты», а «я».

Она ещё больше удивилась и говорит:

— Я и говорю: ты.

— Да не я, а буква «я».

— Не ты, а буква «ты»?

— Ох, Иринушка, Иринушка. Наверно, мы, голубушка, с тобой немного переучились. Не­ужели ты в самом деле не понимаешь, что это не я, а что это буква так называется — «я»?

— Нет, — говорит, — почему не понимаю? Я понимаю.

— Что ты понимаешь?

— Это не ты, а это буква так называет­ся — «ты».

Фу! Ну в самом деле, ну что ты с ней поделаешь? Как же, скажите на милость, ей объ­яснить, что я — это не я, ты — не ты, она — не она и что вообще «я» — это только буква?

Рис. И. Харкевича

— Ну, вот что, — сказал я наконец, — ну, давай скажи как будто про себя: я. Понима­ешь? Про себя. Как ты про себя говоришь.

Она поняла как будто. Кивнула. Потом спрашивает:

— Говорить?

— Ну-ну... конечно.

Вижу — молчит. Опустила голову. Губа­ми шевелит.

Я говорю:

— Ну, что же ты?

— Я сказала.

— А я не слышал, что ты сказала.

— Ты же мне велел про себя говорить. Вот я потихоньку и говорю.

— Что же ты говоришь?

Она оглянулась и шёпотом — на ухо мне:

— Ты!..

Я не выдержал, вскочил, схватился за го­лову и забегал по комнате.

Внутри у меня уже всё кипело, как вода в чайнике. А бедная Иринушка сидела, скло­нившись над букварём, искоса посматривала на меня и жалобно сопела. Ей, наверно, бы­ло стыдно, что она такая бестолковая.

Но и мне тоже было стыдно, что я — большой человек — не могу научить малень­кого человека правильно читать такую простую букву, как буква «я».

Наконец я придумал всё-таки. Я быстро подошёл к девочке, ткнул её пальцем в нос и спрашиваю:

— Это кто?

Она говорит:

— Это я.

— Ну вот... Понимаешь? А это буква «я».

Она говорит:

— Понимаю...

А у самой уж, вижу, и губы дрожат, и носик сморщился — вот-вот заплачет.

— Что же ты,— я спрашиваю,— понимаешь?

— Понимаю, — говорит, — что это я.

— Правильно. Молодец. А это вот буква «я». Ясно?

— Ясно, — говорит. — Это буква «ты».

— Да не «ты», а «я»!

— Не я, а ты.

— Не я, а буква «я»!

— Не ты, а буква «ты».

— Не буква «ты», господи боже мой, а буква «я»!

— Не буква «я», господи боже мой, а буква «ты».

Я опять вскочил и опять забегал по комнате.

— Нет такой буквы! — закричал я. — Пой­ми ты, бестолковая девчонка! Нет и не мо­жет быть такой буквы! Есть буква «я». Понимаешь? Я! Буква «я»! Изволь повторять за мной: я! я! я!..

— Ты, ты, ты, — пролепетала она, едва разжимая губы.

Потом уронила голову на стол и заплака­ла. Да так громко и так жалобно, что весь мой гнев сразу остыл. Мне стало жалко её.

— Хорошо, — сказал я. — Как видно, мы с тобой и в самом деле немного заработались. Возьми свои книги и тетрадки и можешь ид­ти гулять. На сегодня — хватит.

Она кое-как запихала в сумочку своё ба­рахлишко и, ни слова мне не сказав, споты­каясь и всхлипывая, вышла из комнаты.

А я, оставшись один, задумался: что же делать? Как же мы в конце концов перешаг­нём через эту проклятую букву «я»?

«Ладно, — решил я. — Забудем о ней. Ну её. Начнём следующий урок прямо с чтения. Может быть, так лучше будет».

Рис. И. Харкевича

И на другой день, когда Иринушка, весё­лая и раскрасневшаяся после игры, пришла на урок, я не стал ей напоминать о вчерашнем, а просто посадил её за букварь, открыл первую попавшуюся страницу и сказал:

— А ну, сударыня, давайте-ка почитайте мне что-нибудь.

Она, как всегда перед чтением, поёрзала на стуле, вздохнула, уткнулась и пальцем и носиком в страницу и, пошевелив губами, бегло, не переводя дыхания, прочла:

— Тыкову дали тыблоко.

От удивления я даже на стуле подскочил:

— Что такое?! Какому тыкову? Какое тыблоко? Что ещё за тыблоко?

Посмотрел в букварь, а там чёрным по белому написано: «Якову дали яблоко».

Вам смешно? Я тоже, конечно, посмеял­ся. А потом говорю:

— Яблоко, Иринушка! Яблоко, а не тыб­локо!

Она удивилась и говорит:

— Яблоко? Так, значит, это буква «я»?

Я уже хотел сказать: «Ну конечно, «я»!

А потом спохватился и думаю: «Нет, голу­бушка. Знаем мы вас. Если скажу «я» —зна­чит, опять пошло-поехало! Нет, уж сейчас мы на эту удочку не попадёмся»

И я сказал:

— Да, правильно. Это буква «ты».

Конечно, не очень-то хорошо говорить не­правду. Даже очень нехорошо говорить не­правду. Но что же поделаешь? Если бы я сказал «я», а не «ты», кто знает, чем бы всё это кончилось. И может быть, бедная Ири­нушка так всю жизнь и говорила бы: вместо «яблоко» — «тыблоко», вместо «ярмарка» — «тырмарка», вместо «якорь» — «тыкорь» и вместо «язык» — «тызык». А Иринушка, слава богу, выросла уже большая, выговаривает все буквы правильно, как полагается, и пи­шет мне письма без одной ошибки.

 

 

 

 

ТРУС

(Л. Пантелеев)

Рис. И. ХаркевичаДело было в Крыму. Один приезжий маль­чик пошёл на море ловить удочкой рыбу.

А там был очень высокий, крутой, скользкий берег. Мальчик начал спускаться, потом по­смотрел вниз, увидел под собой огромные острые камни и испугался.

Остановился и с места не может сдвинуться. Ни назад, ни вниз. Вцепился в какой-то колючий кустик, сидит на корточках и дышать боится.

А внизу, в море, в это время колхозник-рыбак ловил рыбу. И с ним в лодке была девочка, его дочка. Она всё видела и поняла, что мальчик трусит. Она стала смеяться и показывать на него пальцем.

Мальчику было стыдно, но он ничего не мог с собой сделать. Он только стал при­творяться, будто сидит просто так и будто ему очень жарко. Он даже снял шапку и стал ею махать около своего носа.

Вдруг подул ветер, вырвал у мальчика из рук удочку и бросил её вниз.

Рис. И. Харкевича

Мальчику было жаль удочки, он попро­бовал ползти вниз, но опять у него ничего не вышло.

А девочка всё это видела. Она сказа­ла отцу, тот посмотрел наверх и что-то ска­зал ей.

Вдруг девочка спрыгнула в воду и заша­гала к берегу. Взяла удочку и пошла обрат­но к лодке.

Мальчик так рассердился, что забыл всё на свете и кубарем покатился вниз.

— Эй! Отдавай! Это моя удочка! — закри­чал он и схватил девочку за руку.

— На, возьми, пожалуйста,— сказала девочка. — Мне твоя удочка не нужна. Я нароч­но её взяла, чтобы ты слез вниз. Мальчик удивился и говорит:

— А ты почём знала, что я слезу?

— А это мне папа сказал. Он говорит: если трус, то, наверно, и жадина.

 

 

 

 

ДВЕ ЛЯГУШКИ

(Л. Пантелеев)

Рис. И. Харкевича

Жили-были две лягушки. Были они по­други и жили в одной канаве. Но только од­на из них была настоящая лесная лягушка — храбрая, сильная, весёлая, а другая была ни то ни сё: трусиха была, лентяйка, соня. Про неё даже говорили, будто она не в лесу, а где-то в городском парке родилась.

Но всё-таки они жили вместе, эти лягушки.

И вот однажды ночью вышли они погу­лять.

Идут себе по лесной дороге и вдруг ви­дят — стоит дом. А около дома погреб. И из этого погреба очень вкусно пахнет: плесенью пахнет, сыростью, мохом, грибами. А это как раз то самое, что лягушки любят.

Вот забрались они поскорей в погреб, стали там бегать и прыгать. Прыгали, прыга­ли и нечаянно свалились в горшок со смета­ной.

И стали тонуть.

А тонуть им, конечно, не хочется.

Тогда они стали барахтаться, стали пла­вать. Но у этого глиняного горшка были очень высокие скользкие стенки. И лягушкам оттуда никак не выбраться.

Та лягушка, что была лентяйкой, попла­вала немножко, побултыхалась и думает:

«Всё равно мне отсюда не вылезти. Что ж я буду напрасно барахтаться. Уж лучше я сразу утону».

Подумала она так, перестала барахтать­ся — и утонула.

А вторая лягушка — та была не такая. Та думает:

«Нет, братцы, утонуть я всегда успею. Это от меня не уйдёт. А лучше я ещё побарах­таюсь, ещё поплаваю. Кто его знает, может быть, у меня что-нибудь и выйдет».

Рис. И. ХаркевичаНо только — нет, ничего не выходит. Как ни плавай — далеко не уплывёшь. Горшок узенький, стенки скользкие, — не вылезти ля­гушке из сметаны.

Но всё-таки она не сдаётся, не уны­вает.

«Ничего, — думает, — пока силы есть, буду бороться. Я ведь ещё живая — значит, надо жить. А там — что будет».

И вот из последних сил борется на­ша храбрая лягушка со своей лягушечьей смертью. Уж вот она и сознание стала те­рять. Уж вот захлебнулась. Уж вот её ко дну тянет. А она и тут не сдаётся. Знай се­бе лапками работает. Дрыгает лапками и думает:

«Нет! Не сдамся! Шалишь, лягушечья смерть...»

И вдруг — что такое? Вдруг чувствует на­ша лягушка, что под ногами у неё уже не сметана, а что-то твёрдое, что-то такое крепкое, надёжное, вроде земли. Удивилась лягушка, посмотрела и видит: никакой сметаны в горшке уже нет, а стоит она на комке масла.

«Что такое? — думает лягушка. — Откуда здесь взялось масло?»

Удивилась она, а потом догадалась: ведь это она сама лапками своими из жидкой сме­таны твёрдое масло сбила.

«Ну вот,— думает лягушка, — значит, я хо­рошо сделала, что сразу не утонула».

Подумала она так, выпрыгнула из горшка, отдохнула и поскакала к себе домой — в лес.

А вторая лягушка осталась лежать в горшке.

И никогда уж она, голубушка, больше не видела белого света, и никогда не прыгала, и никогда не квакала.

Ну что ж. Если говорить правду, так сама ты, лягушка, и виновата. Не падай духом! Не умирай раньше смерти...

 

 

 

 

ЧЕСТНОЕ СЛОВО

(Л. Пантелеев)

Рис. И. Харкевича

Мне очень жаль, что я не могу вам ска­зать, как зовут этого маленького человека, и где он живёт, и кто его папа и мама. В потёмках я даже не успел как следует разгля­деть его лицо. Я только помню, что нос у него был в веснушках и что штанишки у не­го были коротенькие и держались не на ре­мешке, а на таких лямочках, которые пе­рекидываются через плечи и застёгиваются где-то на животе.

Как-то летом я зашёл в садик — я не знаю, как он называется, — на Васильевском остро­ве, около белой церкви. Была у меня с со­бой интересная книга, я засиделся, зачитал­ся и не заметил, как наступил вечер. Когда в глазах у меня зарябило и читать стало совсем трудно, я захлопнул книгу, поднялся и пошёл к выходу.

Сад уже опустел, на улицах мелькали огоньки, и где-то за деревьями звенел коло­кольчик сторожа.

Я боялся, что сад закроется, и шёл очень быстро.

Вдруг я остановился. Мне послышалось, что где-то в стороне, за кустами, кто-то пла­чет.

Я свернул на боковую дорожку — там бе­лел в темноте небольшой каменный домик, какие бывают во всех городских садах, ка­кая-то будка или сторожка. А около её сте­ны стоял маленький мальчик лет семи или восьми и, опустив голову, громко и безутеш­но плакал.

Я подошёл и окликнул его:

— Эй, что с тобой, мальчик?

Он сразу, как по команде, перестал пла­кать, поднял голову, посмотрел на меня и сказал:

— Ничего.

— Как это ничего? Тебя кто обидел?

— Никто.

— Так чего ж ты плачешь?

Ему ещё трудно было говорить, он ещё не проглотил всех слёз, ещё всхлипывал, икал, шмыгал носом.

— Давай пошли, —с казал я ему. — Смот­ри, уже поздно, уже сад закрывается.

Рис. И. ХаркевичаИ я хотел взять мальчика за руку. Но мальчик поспешно отдёрнул руку и сказал:

— Не могу.

— Что не можешь?

— Идти не могу.

— Как? Почему? Что с тобой?

— Ничего, — сказал мальчик.

— Ты что — нездоров?

— Нет, — сказал он, — здоров.

— Так почему ж ты идти не можешь?

— Я часовой, — сказал он.

— Как часовой? Какой часовой?

— Ну, что вы — не понимаете? Мы играем.

— Да с кем же ты играешь? 

Мальчик помолчал, вздохнул и сказал:

— Не знаю.

Тут я, признаться, подумал, что, наверное, мальчик всё-таки болен и что у него голова не в порядке.

— Послушай, — сказал я ему. — Что ты го­воришь? Как же это так? Играешь и не зна­ешь с кем?

— Да, — сказал мальчик. — Не знаю. Я на скамейке сидел, а тут какие-то большие ре­бята подходят и говорят: «Хочешь играть в войну?» Я говорю: «Хочу». Стали играть, мне говорят: «Ты сержант». Один большой маль­чик — он маршал был... он привёл меня сюда и говорит: «Тут у нас пороховой склад. А ты будешь часовой. Стой здесь, пока я тебя не сменю». Я говорю: «Хорошо». А он гово­рит: «Дай честное слово, что не уйдёшь».

— Ну?

— Ну, я и сказал: «Честное слово, не уйду».

— Ну и что?

— Ну и вот. Стою-стою, а они не идут.

Рис. И. Харкевича

— Так! — улыбнулся я. — А давно они те­бя сюда поставили?

— Ещё светло было.

— Так где же они?

Мальчик опять тяжело вздохнул и сказал:

— Я думаю, они ушли.

— Как ушли?

— Забыли.

— Так чего ж ты тогда стоишь?

— Я честное слово сказал...

Я уже хотел засмеяться, но потом спохва­тился и подумал, что смешного тут ничего нет и что мальчик совершенно прав. Если дал честное слово, так надо стоять, что бы ни случилось, — хоть лопни. А игра это или не игра — всё равно.

— Вот так история получилась! — сказал я ему. — Что же ты будешь делать?

— Не знаю, — сказал мальчик и опять за­плакал.

Мне очень хотелось ему как-нибудь по­мочь. Но что я мог сделать? Идти искать этих глупых мальчишек, которые поставили его на караул, взяли с него честное слово, а сами убежали домой? Да где же их сейчас най­дёшь, этих мальчишек! Они уж небось поужинали и спать легли, и десятые сны видят.

А человек на часах стоит. В темноте. И голодный небось. 

— Ты, наверно, есть хочешь? — спросил я у него.

— Да, — сказал он, — хочу.

— Ну вот что, — сказал я, подумав. — Ты вали беги домой, поужинай, а я пока за те­бя постою тут.

— Да, — сказал мальчик. — А это можно разве?

— Почему же нельзя?

— Вы же не военный.

Я почесал затылок и сказал:

— Правильно. Ничего не выйдет. Я да­же не могу тебя снять с караула. Это мо­жет сделать только военный, только начальник...

И тут мне вдруг в голову пришла мысль. Я подумал, что если освободить мальчика от честного слова, снять его с караула может только военный — так в чём же дело? Надо, значит, идти искать военного.

Я ничего не сказал мальчику, только ска­зал: «Подожди минутку», — а сам, не теряя времени, побежал к выходу...

Ворота ещё не были закрыты, ещё сторож ходил где-то в самых дальних уголках сада и дозванивал там в свой колокольчик.

Я стал у ворот и долго поджидал, не прой­дёт ли мимо какой-нибудь военный, какой-ни­будь лейтенант или хотя бы рядовой красно­армеец. Но, как назло, ни один военный не показывался на улице.

Вот было мелькнули на другой стороне улицы какие-то чёрные шинели, я обрадо­вался, подумал, что это военные моряки, перебежал улицу и увидел, что это не моряки, а мальчишки-ремесленники. Прошёл высокий железнодорожник в очень красивой шинели с ярко-малиновыми нашивками. Но и железнодорожник с его замечательной шинелью мне тоже был в эту минуту ни к чему.

Я уже хотел, не солоно хлебавши, возвра­щаться в сад, как вдруг увидел за углом, на трамвайной остановке, защитную командир­скую фуражку с синим кавалерийским око­лышем. Кажется, ещё никогда в жизни я так не радовался, как обрадовался в эту минуту. Сломя голову я побежал к остановке.

И вдруг, не успел добежать, вижу — к остановке подходит трамвай и командир, мо­лодой кавалерийский майор, вместе с осталь­ной публикой собирается протискиваться в вагон. 

Рис. И. Харкевича

Запыхавшись, я подбежал к нему, схватил за руку и закричал:

— Товарищ майор! Подождите! Товарищ майор...

Он оглянулся, с удивлением на меня по­смотрел и сказал:

— В чём дело?

— Видите ли, в чём дело, — сказал я.— Тут, в саду, около будки, на часах сто­ит мальчик... Он не может уйти, он дал чест­ное слово... Он очень маленький... Он пла­чет.

Командир посмотрел на меня с испугом. Наверное, он тоже подумал, что я болен и что у меня голова не в порядке.

— При чём же тут я? — сказал он.

Трамвай его ушёл, и он смотрел на меня очень сердито.

Но когда я немножко подробнее объяс­нил ему, в чём дело, он не стал раздумывать и сразу сказал:

— Идёмте, идёмте. Конечно. Что ж вы мне сразу не сказали?

Когда мы подошли к саду, сторож как раз вешал на воротах замок. Я попросил его несколько минут подождать, сказал, что в саду у меня остался мальчик, и мы с майо­ром побежали в глубину сада.

В темноте мы с трудом отыскали белую будку. Мальчик стоял на том же месте, где я его оставил, и опять, но на этот раз очень тихо, плакал. Я окликнул его. Он обрадовал­ся, даже вскрикнул от радости, а я сказал:

— Ну вот, я привёл начальника.

Увидев командира, мальчик как-то весь выпрямился, вытянулся и стал на несколько сантиметров выше.

— Товарищ караульный, — сказал ему ко­мандир, — какое вы носите звание?

— Я сержант, — сказал мальчик.

— Товарищ сержант, приказываю оста­вить вверенный вам пост!

Мальчик помолчал, посопел носом и ска­зал:

Рис. И. Харкевича

— А у вас какое звание? Я не вижу, сколько у вас звёздочек...

— Я майор.

И тогда мальчик приложил руку к широ­кому козырьку своей серенькой кепки и ска­зал:

— Есть, товарищ майор: приказано оста­вить пост.