ЛЕСНАЯ РЕЧКА

(Г.Я. Снегирёв)

Худ. В. ФедотовЗимой лесная речка замерзает, заносит её снег. По речке проходят волки, след в след.

Пробежит горностай, да лиса пройдёт мышковать на другой берег.

Подо льдом зимой налимы мечут икру, они плывут вверх против течения.

В ёлках на берегу белка вылезла из своего гнезда и шелушит шишку, достаёт семена.

Только шелушки падают сверху на снег.

В солнечный день оляпка, водяной воробей, ны­ряет в полынью и бегает по дну, цепляется когот­ками за камешки, чтоб течение не унесло, ищет водяных насекомых, улиток.

Солнце уж пригревает, и синицы поют по-весеннему: зинь-зивер, зинь-зивер!..

А се­лезни плавают рядом и красуют­ся перед утками. 

По берегам над водой цветёт черёмуха, по воде плывут белые лепестки.

Соловьи в черёмухе поют всю ночь до рассвета, и на отмелях по утрам глухари и рябчики клюют камешки. 

Летом приходят купаться лоси с лосятами. И цветут на речке водяная гречиха и кувшинки. 

Худ. В. Федотов

От берега к берегу с криком пролетит голубой зимородок, ся­дет на ветку над водой, замрёт и ждёт, когда проплывёт рыбка.

Зимородок нырнёт, схватит рыб­ку и несёт птенцам в пещеру над обрывом.

Осенью по речке золоты­ми корабликами плывут опав­шие листья.

Высоко в небе слышны крики диких гусей.

Гуси летят на юг и только ночью сядут на речной луг отдохнуть, пощипать траву.

МИХАИЛ

(Г. Я. Снегирёв)

Худ. Н. УстиновНа одном корабле жил ручной медведь
Миха­ил. Вот раз корабль пришёл из долгого плавания во Владивосток.

Стали матросы сходить на берег, и Михаил с ними. Не хотели его пускать, за­перли в умывальнике, он стал дверь царапать и страшно реветь, так что на берегу слышно.

Выпустили Михаила и дали ему железную бочку катать по палубе, а он её в воду швырнул: не хочет играть, на берег хочет.

Дали ему лимон. Михаил его раскусил и страш­ную рожу скорчил, поглядел на всех недоумённо и рявкнул — обманули!

На берег Михаила капитан не хотел пускать, потому что был такой случай: играли матросы на берегу в футбол с командой другого корабля.

Михаил сначала спокойно стоял, смотрел, только лапу кусал от нетерпения, а потом не выдержал, как зарычит, как кинется на поле. Всех игроков разогнал и стал гонять мяч. Лапой как зацепит, как зацепит, мяч только пух! — и лопнул. Как же его после этого пустить на берег?

И не пустить нельзя — такая громадина! Пока маленький был — шарик, а вырос — целый шар.

Худ. Н. Устинов

Катались на нём верхом, он даже не приседает. Силища такая, что начнут матросы канат тянуть, все сколько есть, а Михаил с другого конца по­тянет— матросы на палубу падают! 

Решили пустить Михаила на берег, только с ошейником, и внимательно смотреть, чтобы
со­бака не встретилась, а то вырвется и за ней по­бежит.

Надели на Михаила кожаный ошейник. Боцман Клименко, самый сильный на корабле, намотал ремешок на руку, и пошёл Михаил с матросами в краеведческий музей. 

Пришли в музей, купили билеты, а Михаила привязали за чугунную пушку у входа в садик. Уж её-то он с места не сдвинет.

Ползала в музее обошли, прибегает директор:

— Уберите медведя! Он никого не пускает!

Выбежал Клименко на улицу, смотрит — стоит Михаил в дверях, на шее обрывок ремешка бол­тается и никого в музей не пускает. Людей целая толпа собралась.

Это Михаил на корабле привык взятки брать. Как матросы сойдут на берег, он с вечера ждёт у трапа.

Матросы знали: идёшь с берега, обяза­тельно надо Михаилу конфету дать, тогда пропус­тит на корабль. Без конфеты лучше не показы­вайся, прижмёт, не пустит.

Худ. Н. Устинов

Клименко разозлился, закричал на Михаила:

— Как тебе не стыдно, обжора!

Михаил испугался, даже уши прижал и глава зажмурил.

Он одного Клименко боялся и слушался. 

Клименко взял его за ошейник и привёл в
му­зей.

Михаил притих, от матросов никуда не отхо­дит, рассматривает портреты на стенах, чучела зверей за стеклом. От чучела медведя еле его оттащили. Долго стоял, раздувал ноздри. Потом отвернулся.

Мимо всех чучел прошёл, даже на тигра не обратил никакого внимания, а почему-то
понра­вилась Михаилу сойка, глаз не мог оторвать и всё облизывался.

Наконец пришли в зал, где оружие и кусок борта от парусного корабля «Разбойник», и вдруг Клименко кричит:

— Михаил сбежал!

Оглянулись все — нет Михаила! Выбежали на улицу — нигде нет Михаила! По­шли по дворам искать: может, за собакой по­гнался? 

И вдруг видят: бежит по улице директор му­зея, очки в руке держит, увидел матросов, галс­тук поправил и как закричит:

Худ. Н. Устинов— Сейчас же уберите медведя!

Оказывается, Михаил в самом дальнем зале, где всякие жучки и букашки, лёг в углу и уснул.

Разбудили его и на корабль привели. 

В ЗАПОВЕДНИКЕ
Книжка-картинка

(Г.Я. Снигирёв) 

Эта книга про птиц и зверей Копетдагского за­поведника, что на самом юге Туркмении.

Заповедник — это такое место, где заповедано— запрещено охотиться, рубить деревья, косить тра­ву и даже ловить бабочек. 

Худ. А. Келейников

В горах, над самой кручей, семья горных баранов-архаров идёт. Архары идут осторожно, даже маленький камешек из-под копыта не скатится вниз.

Архары так бесшумно ходят не зря. За ними лео­пард охотится. Притаится за камнем и поджидает, ког­да архары по тропе на закате солнца пройдут.

Худ. А. Келейников

Худ. А. Келейников

Худ. А. Келейников

Весной, когда цветут дикие тюльпаны и ирисы, сре­ди цветов, высоко подняв головки, покачиваются кобры. Весна для всех зверей — праздник.

 Худ. А. Келейников

Жарко припекает солнце и в ноябре в Копетдагских горах. Сидишь на камне, прислушиваешься. И вдруг: «Ке-ке-ке-ке! Ке-ке-ке-ке!» Это кеклик — каменная куро­патка.

Худ. А. Келейников

Поползни каменные, чуть солнце выглянет из-за гор, лазают по скале, кричат, ссорятся. Красивые они, по­ползни.

Худ. А. Келейников

Издалека видны серебристые деревья — это чинары. Там ручей течёт. В ручье крабы живут. Лягушки си­дят на берегу и глаза пучат. 

Как наступят сумерки в горах, страшно и громко закричит-захохочет за холмами гиена. 

Худ. А. БорисовПоднимал муравей бревно и поскользнулся.

Бревно упало и ножку ему придавило.

Лежит муравей, охает, а освободиться не может.

Мимо жук полз. Большой такой жук. Коричневый.
С усами.

— Что с тобой случилось? — спрашивает жук.

— Да вот, — отвечает муравей, — бревном ногу при­давило.

А жук смеётся:

— Какое же это бревно? Это сосновая иголка!

Поддел жук иголку лапкой, отбросил прочь.

Поблагодарил муравей жука и побежал в свой
му­равейник.

А жуку тоже домой пора.

Идёт себе и над муравьём посмеивается. Шёл, шёл и пришёл к берегу моря.

«Ай-яй, — думает жук. — Как же я его переплыву?»

Подплыла к нему лягушка.

Очень ей интересно: как это жук усами шевелит?

— Ты чего стоишь раздумываешь? — спрашивает у жука лягушка.

— Понимаешь, какое дело: не знаю, как море пе­реплыть?

Худ. А. Борисов

А лягушка как захохочет, чуть не захлебнулась.

— Да разве это море, — говорит она, — это же лужа!

И опять смеётся.

Посадила она жука себе на спину и перевезла на другой берег.
Жук сказал «спасибо» и пошёл своей дорогой.

А лягушка всё не может успокоиться, смеёт­ся над глупым жуком.

Худ. А. Борисов

Смеялась, смеялась да и провалилась в пропасть.

Прыгает вверх, а выбраться не может.
Тут уж ей не до смеха стало. Давай кричать.

Заяц прибежал, заглянул вниз.

— Чего кричишь? — спрашивает.

— Из пропасти выбраться не могу, — отвечает ля­гушка.

— Ну и пропасть, — смеётся заяц, — это ямка.

Протянул лапку, вытащил лягушку и побежал по своим делам.

Худ. А. Борисов

Бежит, а сам всё над лягушкой смеётся.

Бежал, бежал — устал. Сел.

Захотелось зайцу есть. Посмотрел вокруг. Кругом одни колючки, только вы­соко на дереве красные ягоды висят.

Худ. А. Борисов

«Вкусные, навер­но», — думает заяц.

Подпрыгнул раз, другой — достать не может. Высоко.

Рядом медведь жил. Увидел зайца.

«Чего это, — думает, — зайчишка распрыгался — пой­ду узнаю».

Подошёл, спрашивает:

— Ты чего прыгаешь?

БЕЛЫЙ ГУСЬ

(Е.И. Носов)

Худ. Я. МанухинЕсли бы птицам присваивали воинские чины, то этому гусю следовало бы дать адмирала. Всё у него было адмиральское: и вы­правка, и походка, и тон, каким он разговаривал с прочими дере­венскими гусями.

Ходил он важно, обдумывая каждый шаг. Прежде чем переста­вить лапу, гусь поднимал её к белоснежному кителю, собирал пе­репонки, подобно тому, как складывают веер, и, подержав этак некоторое время, неторопливо опускал лапу в грязь. Так он ухит­рялся проходить по самой хлюпкой, растележенной дороге, не за­марав ни единого пёрышка.

Этот гусь никогда не бежал, даже если за ним припустит со­бака. Он всегда высоко и неподвижно держал длинную шею, будто нёс на голове стакан воды.

Собственно, головы у него, казалось, и не было. Вместо неё прямо к шее был прикреплён огромный, цвета апельсиновой корки, клюв с какой-то не то шишкой, не то рогом на переносье. Больше всего эта шишка походила на кокарду.

Когда гусь на отмели поднимался в полный рост и размахивал упругими полутораметровыми крыльями, на воде пробегала серая рябь и шуршали прибрежные камыши. Если же он при этом изда­вал свой крик, в лугах у доярок тонко звенели подойники.

Одним словом, Белый гусь был самой важной птицей на всей кулиге. Он жил беспечно и вольготно. Ему безраздельно принадле­жали отмели, которым не было равных по обилию тины, ряски, ракушек и головастиков. Самые чистые, прокалённые солнцем пес­чаные пляжи — его, самые сочные участки луга — тоже его.

Но самое главное — то, что плёс, на котором я устроил приваду, Белый гусь считал тоже своим. Из-за этого плёса у нас с ним дав­няя тяжба. Он меня просто не признавал. То он кильватерным строем ведёт всю свою гусиную армаду прямо на удочки, да ещё задержится и долбанёт подвернувшийся поплавок.

Много раз он поедал из банки червей, утаскивал куканы с ры­бой. Делал это не воровски, а всё с той же степенной нетороп­ливостью и сознанием своей власти на реке.То затеет всей компанией купание как раз у противоположного берега. А купа­ние-то это с гоготом, с хлопаньем крыльев, с догонялками и прят­ками под водой. А нет — устраивает с соседней стаей драку, после которой долго по реке плывут вырванные перья и стоит такой гам, такое бахвальство, что о поклёвках и думать нечего.

Худ. Я. МанухинЭтой весной, как только пообдуло просёлки, я собрал свой ве­лосипед, приторочил к раме пару удочек и покатил открывать сезон. По дороге заехал в деревню, наказал Стёпке, чтобы добыл червей и принёс ко мне на приваду.

Белый гусь уже был там. Позабыв о вражде, залюбовался я пти­цей. Стоял он, залитый солнцем, на краю луга, над самой рекой.

Заметив меня, гусь пригнул шею к траве и с угрожающим ши­пением двинулся навстречу. Я едва успел отгородиться велосипе­дом.

А он ударил крыльями по спицам, отскочил и снова ударил.

— Кыш, проклятый!

Это кричал Стёпка. Он бежал с банкой червей по тропинке.

— Кыш, кыш!

Стёпка схватил гуся за шею и поволок. Гусь упирался, хлёстко стегал мальчишку крыльями, сшиб с него кепку.

— Вот собака! — сказал Стёпка, оттащив гуся подальше. — Ни­кому прохода не даёт. Ближе ста шагов не подпускает. У него сей­час гусята, вот он и лютует.

Теперь только я разглядел, что одуванчики, среди которых стоял Белый гусь, ожили и сбились в кучу, испуганно вытягивая жёлтые головки из травы.

— А мать-то их где? — спросил я Стёпку.

— Сироты они...

— Это как же? 

—  Гусыню машина переехала.

Стёпка разыскал в траве картуз и помчался по тропинке к мосту. Ему надо было собираться в школу.

Пока я устраивался на приваде, Белый гусь уже успел несколько раз подраться с соседями. Потом откуда-то прибежал пёстро-рыжий бычок с обрывком верёвки на шее. Гусь набросился на него.

Телёнок взбрыкивал задом, пускался наутёк. Гусь бежал следом, наступал лапами на обрывок верёвки и кувыркался через голову. Некоторое время гусь лежал на спине, беспомощно перебирая ла­пами. Но потом, опомнившись и ещё пуще разозлившись, долго гнался за телёнком, выщипывая из ляжек клочья рыжей шерсти. Иногда бычок пробовал занять оборону. Он, широко расставляя пе­редние копытца и пуча на гуся фиолетовые глаза, неумело и не очень уверенно мотал перед гусем лопоухой мордой. Но как только гусь поднимал вверх свои полутораметровые крылья, бычок не вы­держивал и пускался наутёк. Под конец телёнок забился в непро­лазный лозняк и тоскливо замычал.

— То-то! — загоготал на весь выпас Белый гусь, победно подёр­гивая куцым хвостом.

Короче говоря, на лугу не прекращались гомон, устрашающее шипение и хлопанье крыльев, и Стёпкины гусята пугливо жались друг к другу и жалобно пищали, то и дело теряя из виду своего буйного папашу.

— Совсем замотал гусят, дурья твоя башка! — пробовал стыдить я Белого гуся.

— Эге! Эге! — неслось в ответ, и в реке подпрыгивали маль­ки.— Эге! (Мол, как бы не так!)

Худ. Я. Манухин

Переругиваясь с гусем и поправляя размытую половодьем при­ваду, я и не заметил, как из-за леса наползла туча. Она росла, поднималась серо-синей тяжёлой стеной, без просветов, без тре­щинки, и медленно и неотвратимо пожирала синеву неба. Вот туча краем накатилась на солнце. Её кромка на мгновение сверкнула расплавленным свинцом. Но солнце не могло растопить всю тучу и бесследно исчезло в её свинцовой утробе. Луг потемнел, будто в сумерки. Налетел вихрь, подхватил гусиные перья и, закружив их, унёс вверх.

Гуси перестали щипать траву, подняли головы.

Первые капли дождя полоснули по лопухам кувшинок. Сразу же вокруг зашумело, трава заходила сизыми волнами, лозняк вывернуло наизнанку. 

Я едва успел набросить на себя плащ, как туча прорвалась и обрушилась холодным косым ливнем. Гуси, растопырив крылья, по­летели в траву. Под ними спрятались выводки. По всему лугу были видны тревожно поднятые головы.

Вдруг по козырьку кепки что-то жёстко стукнуло, тонким зво­ном отозвались велосипедные спицы, и к моим ногам скатилась белая горошина.

Я выглянул из-под плаща. По лугу волочились седые космы града. Исчезла деревня, пропал из виду недалёкий лесок. Серое небо глухо шуршало, серая вода в реке шипела и пенилась. С трес­ком лопались просечённые лопухи кувшинок.

Худ. Я. Манухин

Гуси замерли в траве, тревожно перекликались.

Белый гусь сидел, высоко вытянув шею. Град бил его по голове, гусь вздрагивал и прикрывал глаза. Когда особенно крупная гради­на попадала в темя, он сгибал шею и тряс головой. Потом снова выпрямлялся и всё поглядывал на тучу, осторожно склоняя голову набок. Под его широко раскинутыми крыльями тихо копошилась дюжина гусят.

Туча свирепствовала с нарастающей силой. Казалось, она, как мешок, распоролась вся, от края и до края. На тропинке в не­удержимой пляске подпрыгивали, отскакивали, сталкивались белые ледяные горошины.

Гуси не выдержали и побежали. Они бежали, полузачёркнутые серыми полосами, хлеставшими их наотмашь, гулко барабанил град по пригнутым спинам. То здесь, то там в траве, перемешанной с градом, мелькали взъерошенные головки гусят, слышался их жалоб­ный призывный писк. Порой писк внезапно обрывался, и жёлтый «одуванчик», иссечённый градом, поникал в траву.

А гуси всё бежали, пригибаясь к земле, тяжёлыми глыбами па­дали с обрыва в воду и забивались под кусты лозняка и берего­вые обрезы. Вслед за ними мелкой галькой в реку сыпались ма­лыши — те немногие, которые ещё успели добежать. Я с головой закутался в плащ. К моим ногам скатывались уже не круглые го­рошины, а куски наспех обкатанного льда, величиной с четвер­тинку пилёного сахара. Плащ плохо спасал, и куски льда больно секли меня по спине.

По тропинке с дробным топотом промчался телёнок, стегнув по сапогам обрывком мокрой верёвки. В десяти шагах он уже скрыл­ся из виду за серой завесой града.

Туча умчалась так же внезапно, как и набежала. Град в по­следний раз прострочил мою спину, поплясал по прибрежной от­мели, и вот уже открылась на той стороне деревня, и в мокрое заречье, в ивняки и покосы запустило лучи проглянувшее солнце.

Я сдёрнул плащ.

Под солнечными лучами белый, запорошенный луг на глазах темнел, оттаивал. Тропинка покрылась лужицами.

Худ. Я. МанухинЛуг, согретый солнцем, снова зазеленел. И только на его сере­дине никак не растаивала белая кочка. Я подошёл ближе. Это был Белый гусь.

Он лежал, раскинув могучие крылья и вытянув по траве шею. Серый немигающий глаз глядел вслед улетавшей туче. По клюву из маленькой ноздри сбегала струйка крови.

Все двенадцать пушистых «одуванчиков», целые и невредимые, толкаясь и давя друг друга, высыпали наружу. Весело попискивая, они рассыпались по траве, подбирая уцелевшие градины. Один гу­сёнок, с тёмной ленточкой на спине, неуклюже переставляя широ­кие кривые лапки, пытался взобраться на крыло гусака. Но всякий раз, не удержавшись, кубарем летел в траву.

Малыш сердился, нетерпеливо перебирал лапками и, выпутав­шись из травинок, упрямо лез на крыло. Наконец гусёнок вскараб­кался на спину своего отца и замер. Он никогда не забирался так высоко.

Перед ним открылся удивительный мир, полный сверкающих трав и солнца.

ТРИДЦАТЬ ЗЁРЕН

(Е.И. Носов)

Худ. Я. Манухин

Ночью на мокрые деревья упал снег, согнув ветви рыхлой сырой тяжестью, а потом его схватило морозцем, и снег теперь держался на ветвях крепко, будто засахаренная вата.

Я отворил форточку, положил на обе перекладины двойных рам линейку, закрепил её кнопками и через каждый сантиметр расста­вил конопляные зёрна. Первое зёрнышко оказалось в саду, зёрныш­ко под номером тридцать —в моей комнате.Прилетела синичка, попробовала расковырять намерзь. Но снег был твёрд, и она озабоченно посмотрела по сторонам, словно спра­шивая: «Как же теперь быть?»

Синичка всё видела, но долго не решалась слететь на окно. На­конец она схватила первую коноплинку и унесла её на ветку.

Проворно расклевав твёрдую скорлупу, она вытащила ядро и съела.

Всё обошлось благополучно. Тогда синичка, улучив момент, по­добрала зёрнышко номер два.

Я сидел за столом, работал и время от времени поглядывал на синицу.

А она, всё ещё робея и тревожно заглядывая в глубину форточ­ки, сантиметр за сантиметром приближалась по линейке, на кото­рой была отмерена её судьба.

— Можно, я склюю ещё одно зёрнышко?

И синичка, пугаясь шума своих собственных крыльев, улетела с очередной коноплинкой на дерево.

— Ну, пожалуйста, ещё одно, ладно?

Но вот осталось последнее зерно. Оно лежало на самом кончике линейки.

Зёрнышко казалось таким далёким, и идти за ним было так боязно!

Синичка, испуганно замирая и настораживая крылья, прокралась в самый конец линейки и оказалась в моей комнате.

Худ. Я. Манухин

С боязливым любопытством вглядывалась она в неведомый мир. Её особенно поразили живые зелёные цветы и совсем летнее тепло, которое так приятно овевало озябшие лапки.

— Ты здесь живёшь?

— Да.

— А почему здесь нет снега?

Вместо ответа я повернул выключатель. Под потолком ярко вспыхнул матовый шар плафона.

— Солнце! — изумилась синичка. — А это что?

— Это всё книги.

— Что такое «книги»?

— Они научили зажигать это солнце, растить эти цветы и те деревья, по которым ты прыгаешь, и ещё многому другому. А ещё научили насыпать тебе конопляных зёрнышек.

— Это очень хорошо. А ты совсем не страшный. Кто ты?

— Я — человек.

— Что такое «человек»?

Объяснить это было трудно, и я сказал:

— Видишь нитку? Она привязана к форточке...

Синичка испуганно оглянулась.

— Не бойся. Я этого не сделаю. Это и называется у нас — Че­ловек.

Худ. Я. Манухин— А можно мне съесть это последнее зёрнышко? 

СЛЕДЫ НА СНЕГУ

(Максим Зверев) 

ХОРЁК И ЛИСА

Худ. С. КуприяновМетель бушевала сутки. В полдень снегопад прекратился. А к вечеру и ветер стих.

Огромный звёздный мир раскинул­ся над степью, обещая на завтра солнечный морозный день.

Хорёк вылез из норы и неторопливо потянул цепочку следов-двоеточий. По следам я и узнал наутро, что делал хорёк в эту морозную ночь.

На пути хорька встретился стог сена, и зверёк два раза обежал его кругом, а затем взобрался на вершину. Здесь хорёк уселся на задних лапках и осмотрелся. Трудно уга­дать, что увидел, услышал или учуял зверёк, но со стога он спрыгнул.

На бескрайнем поле, занесённом снегом, бисером рассы­паны следы мышей и полёвок. Хорёк нырнул в снег и, надо полагать, задал там хорошую трёпку мышиному населению. Обратно он вылез сытый —игривое настроение после лёгкой победы заставило его без всякой причины покрутиться на одном месте, ловя свой хвост. Потом он бросился со всех ног по полю и вдруг затормозил. И так несколько раз. Поиграть зверьку захотелось.

На меже в бурьяне хорёк забрался в нору хомяка, вы­гнал его из норы и долго играл со своей жертвой: то отпус­кал хомяка, то хватал — совсем как кошка играет с мышкой.

Следы хорька ведут вдоль опушки — степному зверьку нечего делать в лесу.

Худ. С. Куприянов 

У осинника с подветренной стороны подстерегала хорька опасность. Лиса и хорёк заметили друг друга одновременно. Спокойная строчка следов лисы оборвалась четырьмя пар­ными вмятинами от передних и задних ног — это лиса, заме­тив добычу, прямо с ходу, без колебаний, оттолкнулась всеми лапами для первого прыжка. Второй прыжок был длиннее первого, а третий привёл лису под осину.

Казалось, спасения нет хорьку: нора далеко и скрыться негде. Но хорёк совершил отчаянный прыжок прямо на­встречу лисе — на осинку. Лиса запрыгала под осинкой, утрамбовав снег, но вскарабкаться хотя бы на метр по тон­кому стволику не смогла.

Вероятно, хорёк шипел. Но что совершенно точно — хорёк использовал «незаконный» приём войны. Доказательство «незаконного» приёма было налицо: жёлтые пятна на ство­ле и на снегу отвратительно пахнут даже сегодня, на сле­дующий день после происшествия. Лиса отскочила от осин­ки и долго каталась в снегу — несколько капель хорькового зелья попали ей на шубу.

Худ. С. Куприянов

Сытый хорёк мог сидеть на осине долго. Голодная же лиса просто не вытерпела и убежала в другой осинник ис­кать зайцев. 

Сколько времени сидел на деревце хорёк после передря­ги, сказать трудно. Домой летел самыми большими прыж­ками, на которые только был способен. След обрывался дале­ко от входа. Значит, последний прыжок привёл хорька прямо в нору.

Лиса в ту же ночь поймала зайца и забыла о хорьке. В этом было нетрудно убедиться, пройдя по её следу. 

ВОЛК И КОСУЛЯ

А вот волчий след. В рыхлом снегу тяжёлый хищник оставил глубокую борозду. Видно, и ему трудно приходится после снегопада.

След выводит на озеро. На льду озера мелкий снег, и волк побежал рысцой. Вдруг он на полном ходу затормозил все­ми четырьмя лапами и сорвал снег со льда. Затем огромными прыжками бросился в сторону, ворвался в густые трост­ники на берегу и, ломая заросли, выскочил снова на чистый глубокий снег.

Худ. С. Куприянов

Волк мчался, утопая в снегу чуть не с головой: видно, он что-то почуял. Наконец разгадка: свежая лёжка косули. За косулей и бросился волк! Впрочем, трудно решить, кто кого почуял, потому что не известно, с какой стороны ночью дул ветер. Скорее всего, косуля услышала шаги волка на озере, вскочила и бросилась в тростниковые заросли. На этот шум и помчался волк. 

Косуля пробиралась через тростники только несколько десятков метров, дальше она помчалась по торной утоптан­ной заячьей тропе, почти не проваливаясь в снегу. Вот она перескочила на тропу кабанов и легко ушла от погони.

Тяжёлый волк проламывал заячью тропу и скоро прекра­тил бесполезное преследование. Он долго лежал в снегу, тя­жело переводя дыхание: на снегу осталось много замёрзших точек — капелек его слюны, скатывавшейся с высунутого языка. 

РЫСЬ И РОСОМАХА

Следы рыси ведут в густой ельник. Долго зверь идёт по лесу и выходит, наконец, к болоту. Здесь всюду следы зай­цев. Зайцам трудно бегать по рыхлому снегу, и они прото­рили тропинки. Рысь свернула на одну из тропинок и за­шагала быстрее, ведь идти по тропинке легче.

Худ. С. Куприянов

Но вот широкие следы росомахи перекрыли следы рыси.

Росомаха вынырнула из густого ельника и пошла за рысью, которая и не подозревала, что её кто-то преследует.

Вдруг росомаха бросилась скачками по следу рыси: на­верное, заверещал заяц, попавший в зубы рыси. Взметая снег, росомаха выскочила на бугорок: внизу, в лощине, рысь расправлялась с зайцем.

Росомаха бросилась к ней.

Рысь проворно отскочила в сторону — она без боя уступи­ла свою добычу более сильному хищнику. Рысь долго стояла и смотрела издалека, как обедает росомаха. Но ничего не поделаешь. Своя шкура дороже. И рысь снова зашагала по заячьим тропам.

*****

Худ. С. КуприяновСколько замечательных рассказов прочтёт за зимний день опытный следопыт! Шаг за шагом открываются ему особен­ности жизни четвероногих и пернатых обитателей леса.

Вот лоси набили тропы болота — здесь они пережидали буран, подкрепляясь ветками кустарника.