АРДАК, СЫН ТАБУНЩИКА

(Дукенбай Досжанов)

(перевёл с казахского Г. Бельгер)

ГОСТЬ

Худ. Г. Бедарев

Я сын табунщика. Зовут меня Ардак. Бабушка гово­рит, что я уже большой. Я сам это знаю. Но папа смеётся, называет меня мальцом-сорванцом, пострелёнком, а то и щербатым. Мне совсем не нравятся его насмешки.

В тот день, когда я выучил букву «А», я решил на­писать книгу, чтобы доказать отцу, какой я большой. Я лёг на коврик, положил под грудь подушку, принялся грызть карандаш и вспомнил, что у меня нет бумаги.

Перерыли мы с бабушкой старый пузатый сундук, перетрясли пыльный коржун — перемётную суму, но ни клочка бумаги не нашли. Пришлось выпросить у папы газету, из которой он делает свои самокрутки. Но разве так что-нибудь путное напишешь? Надо, пожалуй, по­дождать с книгой, пока раздобуду бумагу.

Папа ворчит:

— Вечно выдумывает... Какая ещё книга? Спокойно поесть не даст!

Я молчу. Знаю: у папы опять болят раны. Он вернул­ся с фронта, когда меня и на свете ещё не было, а раны болят до сих пор.

Бабушка, как всегда, заступается за меня:

— Не перечь желаниям ребёнка. Знаешь, какой он умный! Когда ты уезжал в Москву, всё на левой ноге стоял, чтобы ты скорее вернулся.

Это правда. Было такое. Оседлал папа как-то саврасо­го коня, скрылся во-он за тем перевалом и надолго задержался в Москве, на выставке. Уже и мама забеспокои­лась, и бабушка хмурила брови, а я скучать начал. Тогда я вспомнил про бабушкину примету и постоял на левой ноге. В тот же день приехал папа, да ещё с медалью на груди. Теперь мне кажется: только подними правую ногу, так и сбудутся все желания.

Сейчас папа пойдёт ловить жеребят-сосунков, а ма­ма — доить кобылиц. Я это видел сто раз, и мне неинтересно. Хоть бы гости приехали... Я выхожу из юрты и долго смотрю на дорогу. Молчат горы, окутанные синей дымкой. Молчит безбрежная степь.

— Дурная привычка — дорогу высматривать,— гово­рит папа.

— Не путайся под ногами. Иди в юрту,— вторит мама.

Худ. Г. Бедарев

А бабушка улыбается:

— Мой внучек приветливым будет, общительным...

Бабушка всё знает. Она у нас самая умная. Ведь если на дорогу не смотреть, и гости не приедут. А без гостей скучно. Не сидится мне в юрте.

Под горкой мелькает знакомая соломенная шляпа.

— Опять этот Выдуй-Озеро едет,— бурчит папа.

— А я только что отправила кумыс косарям,— гово­рит мама.

Бабушка вздыхает и хитро поглядывает на меня.

Почтальон по прозвищу Соломенная Шляпа неуклю­же скатывается с лошади, жмёт мне руку.

— Ну, как живётся, великий потребитель кумыса?

Я здороваюсь степенно, как бабушка.

Соломенная Шляпа проходит на почётное место, меш­ком шмякается на подушку, нетерпеливо облизывает губы.

— Весь кумыс косарям отправила,— говорит опять мама.

— Да, только свежее молоко в бурдюке осталось,— вторит папа.

Соломенная Шляпа хмурится:

— Вот досада! А мне хотелось потягаться с великим потребителем кумыса. Думал, на этот раз одолею его...

«Э, нет,— думаю про себя.— Не бывать этому! Здесь, в долине двух гор, не посрамлю своего имени. И постою за честь бабушки».

Достаю заветный маленький бурдюк, спрятанный у стены под кошмой. Папа смущённо ковыряет кнутовищем землю. Мама мимоходом даёт мне подзатыльник. Бабушка посмеивается, развязывает горлышко бурдюка, наливает в большую деревянную чашу запашистый, пе­нистый кумыс. Первым пью я, потом — Соломенная Шляпа. Затем снова я, и опять Соломенная Шляпа.

— Дёрнуло же меня с Ардаком тягаться... Ой, лопну! Не могу!

— На вас, я вижу, кумыса не напасёшься,— хмурит­ся папа.

— Оставьте хоть на донышке для закваски,— умоля­ет мама.

— Ненаглядный мой! Ягнёночек мой! — воркует ба­бушка.— Как он кумыс любит! Весь в дедушку пошёл. Настоящий джигит будет!

Мы с Соломенной Шляпой выцедили весь кумыс в бурдюке.

Бабушка довольна. Гость признаёт свое поражение и дарит мне записную книжку. Она мне, пожалуй, пригодится. В ней столько листков! Теперь уж напишу книгу. О том, как проиграл Соломенная Шляпа. Как сердился папа. И какая мудрая у меня бабушка.

КОЧЁВКА

— Оскудело пастбище,— говорит папа.— Надо ме­нять стоянку.

Ур-ра-а! Значит, мы переедем на новое место. И прав­да наскучило жить одним в юрте на безлюдной равнине. Мы уедем далеко, за горы. Там очень весело. Все чудеса, о которых рассказывал Соломенная Шляпа, за горами: и диковинные машины, и грохочущие поезда.

Переезжать придётся через ущелье, по горным тро­пам. На машине там не проедешь. И потому папа при­гнал двух верблюдов. Один всё время жалобно ревел, другой равнодушно жевал свою жвачку.

Мы разобрали юрту, скатали кошму, навьючили вер­блюдов. На одном из них устроились мы с бабушкой. Хотел я забрать к себе и Белогрудого, но он трусливо поджал хвост и убежал.

Вот наш верблюд громко засопел и неуклюже встал, выпрямив сначала задние ноги. Мы с бабушкой покачнулись вперёд, едва не перелетели через его голову. Потом верблюд разогнул и передние ноги, и мы опять чуть не свалились. И точно свалились бы, если бы не бабушкины громкие вздохи. Покачавшись, уселись кое-как между тюками и тронулись в путь. Глянул я вниз, и — ой-бой-бой! — голова от такой высоты закружилась.

— Никакое животное с верблюдом не сравнится! — восхищённо говорит бабушка.

— Машина всё же лучше,— утверждаю я.

Бредёт себе верблюд да пожёвывает свою нескон­чаемую жвачку. Бабушка всё чаще вздыхает, всё громче причитает. Если у верблюда кончится жвачка, он не сде­лает ни шагу.

Худ. Г. Бедарев

Солнце припекает, точно висок мне сверлит. Однооб­разная качка навевает дрёму. Словно издалека доносится до меня голос бабушки:

— Укачало моего ненаглядного.

— Ничего!

Когда папа хочет меня похвалить, он всегда говорит так, немного врастяжку: «Ни-че-го-о!» Это значит: «Молодец сынок! Джигит!»

Вдруг мне почудилось, что мы падаем. Я испугался: может, верблюд невзначай проглотил свою жвачку? Оказалось, приехали, и верблюд опустился на колени. Ба­бушка, приговаривая, подала меня маме. От мамы шёл запах свежей, нетронутой травы. И это меня поразило. Куда же девался привычный запах кумыса? Вокруг стояла сочная, густая трава. Всё утопало в зелени. Даже морда Белогрудого была зелёной.

Солнце скрылось за вершиной горы. Папа с мамой поставили юрту. Бабушка восторженно зацокала язы­ком:

— До чего красиво!

— От такого разнотравья и кумыс слаще станет,— замечает мама.

Папа показывает плетью вокруг.

— Смотри, Ардак. И та скала, и эта речка — всё твоё!

Над скалой парит беркут. Горная речка бурлит, пе­нится, неистово бьётся о каменистый берег.

Я бегу к речке. Вода холодная и прозрачная-прозрач­ная. Каждая песчинка на дне видна. Стайка рыбок сверкает чешуёй, врассыпную проносится у моих ног. Вот где раздолье-то! Разве увидишь такое там, в низине? И поза­видует же мне Соломенная Шляпа! Ему всё это и во сне не снится.

Хорошо, когда у тебя есть озеро. И скала. И над голо­вой парит гордый беркут. Какое счастье, когда у тебя есть родной, любимый край!

Я ПИШУ КНИГУ

Я думал, если есть карандаш и бумага, написать кни­гу проще простого. И ещё думал: если напишу книгу, буду самым знаменитым в долине двух гор. Но я и не догадывался, что на свете так много букв. Знал же я только одну букву «А». Как книгу напишешь? Пришлось взяться за грамоту. С папой ученье не пошло. У него сразу не хватило терпения, он начал кричать, руками размахивать, а раза два даже больно щёлкнул меня по лбу. Стал я заниматься с мамой. И скоро мне всё стало ясно. «Б» — это бабушка. «М» — мама, а «П» —папа. «К» — кумыс, «С» —Соломенная Шляпа. До чего всё просто! До самого обеда учил я буквы и переписывал их в записную книжку. Забыл про игры и кумыс. Устал я, и мама тоже.

Худ. Г. Бедарев

Бабушка внесла самовар.

— Хватит вам. Видите, как мой ягнёнок утомился. Я для него творог приготовила. Сладкий-сладкий...

Знаю, какой у бабушки творог. Язык проглотишь.

— Мой ненаглядный книжку написал,— гордо за­являет бабушка.— Сейчас он нам почитает.

Облокотившись, я листаю исчёрканную записную книжку. Потом начинаю читать:

— «П» — папа пасёт табун. «М» — мама доит кобы­лиц.— Я могу на любую букву придумать рассказ.— «Б» — бабушка приготовила творог. «С» — Соломенная Шляпа будто сквозь землю провалился.

Папа хохочет до слёз. Мама, улыбаясь, придвигает ко мне миску с румяными пончиками. Белогрудый у порога склонил голову и навострил ухо. Завидует, навер­ное. Бабушка от удивления застыла с открытым ртом. А потом сказала:

— В старину я слыхивала про грамотея Султанбека из соседнего аула, но мой внук, кажется, и его превзошёл.

После сладкого творога я читаю уже и вовсе без за­пинки.

— «Б» — бабушка мудрее всех на свете. «М» — мама мутовкой мешает кумыс. «Б» — Белогрудый с утра голод­ный. «П» — папа повздорил с Соломенной Шляпой...

— Эй! Когда это было? — Папа смущённо смотрит на бабушку.— Из вашего внука выйдет не то сочинитель, не то просто лгунишка, какого свет не видывал.

— Бросьте! — строго говорит бабушка.— Ни тем, ни другим мой ненаглядный не станет. А будет он большим учёным. Слышали, как он читает? В его возрасте вам и в голову не приходило писать. Вы даже ни одной бук­вы не знали. Вот так!

Вечером мы с Белогрудым поднялись на пригорок. Солнце, склонившись к закату, пламенело, как раскалённые уголья в очаге. Завтра я напишу об этом в своей книге.

КТО ЖИВЕТ ЗА ГОРАМИ!

Хорошо сидеть в затишке возле юрты, смотреть на причудливые горы и думать о чём-нибудь. Но сегодня долго думать не пришлось. Белогрудый вдруг вскинул голову и глухо зарычал. Послышался дробный цокот копыт. А вскоре из-за перевала показался всадник. Я по­бежал навстречу.

Круглый, коротконогий почтальон скатился с ло­шади.

— А ну, малец, тащи бурдюк с самым лучшим кумы­сом! Небось мама припрятала где-нибудь. Получишь за это книгу.

Соломенная Шляпа, топая пыльными кирзовыми са­погами, прошёл на почётное место и плюхнулся на кошму. Мама принялась мутовкой взбалтывать кумыс. По­том подала гостю большую чашу.

— Ну, что ты привёз? Зачем несмышлёнышу «Исто­рия древнего мира»? Ему азбуку надо! — В голосе мамы слышится досада.— А что за журнал? «Кро-ко-дил»! С ума сошёл!

Худ. Г. Бедарев

Почтальон поскрёб затылок, пробормотал под нос:

— А я больше ничего не нашёл в аульной лавке...

Для меня лишь бы побольше картинок было. Глядя на них, можно говорить без умолку. Вот уж наслушает­ся теперь бабушка моих рассказов!

Запнулся я уже на первой странице. Какие-то страши­лища изображены в журнале.

— «Ш» — шайтан, «Б» — баба-яга, «У» — уродина,— бойко затараторил было я, но бабушка испугалась и вы­рвала из моих рук журнал.

— Что за чёрт! Оставь себе свои книжки! — наброси­лась она на почтальона.— Я тебя и без них накормлю- напою.

Я принялся за книгу. И здесь чудеса! Люди, почти все голые, бородатые, безглазо смотрят куда-то вдаль. Неко­торые подняли руки к небу.

— Это древние боги,— пояснил Соломенная Шля­па.— Каменные статуи.

— Что ты мелешь, ой-бай! — хмурится бабушка.— Сгинь ты со своей книжкой!..

Соломенная Шляпа запихал книгу в свою торбу, а журнал оставил мне. Потом, кряхтя, залез на лошадь и скрылся за перевалом.

Интересно, кто живёт за горами? Может, каменные боги? Или такие, как в той книге, страшилища? Живём мы здесь, в долине двух гор, и ничего не знаем.

ДОЖДЬ

На рассвете кто-то дробно забарабанил по юрте. Ка­залось, стайка козлят резвилась за стенкой. Посмотрел в отверстие на потолке. Звёзд не было. Я уловил запах дождя. Он напоминает запах мяты в пору цветения.

Дробь за юртой участилась. Шум нарастал, и теперь мне почудилось, будто уже целый табун мчится мимо юрты. Эх, поскакать бы наперегонки с ним на резвом стригунке!

Тепло и уютно под верблюжьим одеялом. Сквозь дрё­му я чувствую, как щекочет мои ноздри запах трав и дождя, слышу, как ливень хлещет по юрте, то удаляясь, то вновь налетая шквалом. Я прислушиваюсь к гулу за юртой и мечтаю. О дальних странствиях. О жизни за перевалом, за горами.

...Мне вспоминается аул дедушки, маминого отца. Он большой знаток лошадей. Тренирует их для скачек. Как он ухаживает за тёмно-рыжим скакуном! То прогуливает его, ведя под уздцы, то обтирает бока, пока не залоснится шерсть, то расчёсывает хвост и гриву.

Худ. Г. Бедарев

Дедушка меня любит. «Маленький, а толк в лошадях знает!» — говорит он обо мне.

Лежу и вспоминаю...

Полдень. С тёмно-рыжим на поводу идём мы с дедуш­кой на речку. Я долго барахтаюсь в воде на отмели, а дедушка купает скакуна.

Потом скакун с удовольствием хрумкает прибрежную травку, а дедушка ходит за ним, глаз не спускает. Я ложусь на раскалённый камень. Надо мной знойное небо. Под боком бормочет горная речка, неподалёку пофырки­вает скакун. Хорошо лежать на горячем валуне, глядеть на весёлые игры мальков-головастиков в воде и слушать бормотание быстрой речки...

«Оу! Ты что лежишь, как черепаха, на солнцепёке? Глянь, почернел-то как!» — прерывает мои наблюдения дедушка.

Мы возвращаемся. Бабушка, всплеснув руками, руга­ет дедушку:

«На кого ребёнок похож? Сгорел весь! Ты что его день-деньской за собой таскаешь?!»

«Не шуми. Мы из племени лихих наездников!»

«Нашёл чем хвастаться! Люди добрые давно уже на машинах ездят, а он всё на лошади штаны протирает!»

Бабушка спешит к очагу, разводит огонь, ставит на треногу котёл. И вот уже плывёт по юрте запах разогретого сала, поджаренного лука, нежной печёнки. Что за куырдак! Не оторвёшься!

«Ешь, ешь, батыр-богатырь! Ешь, джигит мой храб­рый!..»

...Что это я так размечтался? Ведь не в ауле дедушки я нахожусь, а в горах, в юрте папы-табунщика.

Хлещет дождь за юртой. Бабушка всполошилась:

— Ой-бай! Юрту заливает! Наводнение, ой-ой!..

Я вскакиваю. Действительно, снизу побежала, пузы­рясь, чёрная вода. В юрте страшный тарарам. Мама с бабушкой суетятся, бегают, кричат:

— Скорей скатывай ковёр! Убери постель!

— Где мотыга?

— Канаву, канаву живее выкопай!

А я смеюсь. Мне нравится ливень.

СТРИГУНОК

Папа решил: пора объездить стригунка со звёздочкой на лбу. Бабушка вздыхает: «Ох, мальчика покалечишь!» Мама просит: «Сам бы сначала объездил». Папа улы­бается. Конечно, смешно его, такого большого, представить на маленьком стригунке. А мне чуть боязно.

Папа заарканил жеребёнка. Укрепил потник. Потом взобрался на свою лошадь, зажал ногой длинный поводок. И не успел я одуматься, как, ловко подхваченный папой, взлетел на спину стригунка. Меня будто жаром обдало! Ноги мои едва касались рослой травы.

Стригунок скосил на меня удивлённый глаз, прислу­шался, постриг ушами. Потом вдруг потешно взбрыкнул и тут же кинулся в дыбки. Я едва успел вцепиться ему в загривок. Стригунок понёс бешеным намётом в степь.

Худ. Г. Бедарев

«Разобьюсь»,— мелькнула страшная догадка. Зашу­мело в ушах. Закололо в висках. Дыхание спёрло. Тут папа неожиданно натянул длинный повод, осадил оша­левшего неуча, и я шлёпнулся оземь. «Наверное, я уже разбился,— подумал я.— Лежать и лежать мне теперь на этой траве». Подъехал папа и поднял меня:

— Какой же ты, оказывается, трус!

— Скажи: голова-то хоть цела?

— Позор! Грохнулся, будто с верблюда!

— Я думал...

— Чего валяешься? Трава по пояс!

— Я думал...

Жеребёнок был весь в мыле. Тяжело водил боками, пофыркивал. И недовольно поглядывал на меня.

Папа опять сел на лошадь, меня подсадил на стригун­ка. Я намертво вцепился в гриву. Голова на этот раз не кружилась. И сердце не билось так сильно.

С места в галоп сорвался стригунок. « Держи-ис-сь!» — засвистел мне в уши ветер. Но вдруг на всём скаку жеребёнок остановился как вкопанный. Даже землю про­пахал копытцами. Полетел я через него, описав дугу, и растянулся на голой земле. Острая боль в бедре пронзила меня, но я разозлился и всё же встал. Примчался папа.

— Ты... ты... по... почему...— от досады я заикаться начал,— в сторону свернул, а?!

— Да видишь... повод ненароком выпустил,— вино­вато отвечал папа.

— Не видел разве, что он по голой земле несётся?!

— Увидел, родной, да поздно...

— А если б я убился? Думаешь, приятно на камни падать?!

— Извини, родной, не углядел...

Жеребёнок, получив свободу, радостно поскакал к ма­тери. Длинный повод волочился за ним по земле. Кобылица приветливо заржала и затрусила к увалу. Папа по­спешил вдогонку.

Худ. Г. Бедарев

Прихрамывая, притащился я домой. Мама взглянула на меня, руками всплеснула:

— Горе моё! На тебе же лица нет! Ты, наверное, не на стригунке, а на диком жеребце скакал!

Только теперь я заметил: рубаха изорвана в клочья, и весь я будто в золе вывалялся. Бабушка быстро ощупа­ла меня и, убедившись, что все кости целы, прошептала что-то непонятное, держа над моей головой чашку с водой.

— Мой внучек ненаглядный стригунка объездил! Каждый, кто родился мужчиной, обязан укротить хоть одну необъезженную лошадь. Если мальчик объездил стригунка, он вырастет сильным и смелым. Он будет настоящим джигитом!

Мама успокоилась и заложила в котёл мясо в честь такого события.

Вдруг за юртой послышался топот. Папа пригнал стригунка с кобылицей. Лошадь под ним хлопьями роняла пену. Стригунок тоже взмок и мелко-мелко дрожал.

После обеда мы вновь принялись за дело. Папа не успокоится, пока не добьётся своего. «Ой-бой! Тигра и того легче усмирить»,— сердилась мама. «По реке... по реке веди стригунка,— советовала бабушка — Упадёт — так не ушибётся». Папа ничего не ответил, осторожно направился к стригунку и поймал конец повода. Потом сел на лошадь, зажал повод ногой, меня подсадил на жеребёнка.

И тут я подумал: «Ай, зачем я столько мяса съел? Столько кумыса выпил? Какой я сейчас наездник! Поднимется на дыбы стригунок, и я свалюсь, как тугой бур­дюк. Или лопну, как переспелый арбуз».

Но что случилось со строптивым стригунком? Не бры­кается, не вскидывается. Стоит, понуро свесив голову. Тронул я его слегка пятками. Не шелохнётся. Что же он, хитрец, опять задумал? Папа тронул его кнутовищем по боку. Стригунок вскинулся. Я припал к гриве. Он круто рванул в сторону. Я и тут удержался. И вдруг страх прошёл, я почувствовал уверенность. Мы с папой поска­кали рядом наперегонки.

Худ. Г. Бедарев

— Держи повод! — крикнул папа.— И скачи, пока он не выдохнется.

Я вырвался вперёд и помчался один на быстроногом стригунке по вольной степи. Цок-цок...— дробно выбива­ют копыта. Ветер хлещет в лицо. И земля несётся подо мной. Вот равнина осталась позади, мелькнул увал, и, кажется, ещё чуть-чуть, и мы перемахнём горы. От радо­сти слёзы в глазах. Ах, какое наслаждение — скакать на коне!

Утомился стригунок. Запыхался и встал. Слез я, дер­жась за подпругу, а он не шевельнулся. Снова взобрался на него — стоит смиренно, покорно. Похлопал его по бо­кам. Гриву шёлковую погладил. Глаза его влажные вы­тер. И почудилось мне, будто плачет стригунок. И пожа­лел я его.

Подъехал папа, похвалил:

— Молодец! Вижу: достойный сын табунщика!

Лёгкой рысью поехали мы домой.

Ночью мне приснился сон. Будто лечу я над землёй и машу руками, как крыльями. Подо мной проплывают крутые скалы, глубокие овраги, зелёные холмы. Чтобы не упасть, я плавно шевелю руками-крыльями и взлетаю выше, выше к голубому небосводу...

РОДНИК

Худ. Г. БедаревИногда мне становится тесно среди гор. Не хочется играть с Белогрудым. Скучно смотреть на проплываю­щие тучи. Вот, думаю, взобраться бы на самый высокий перевал. Или уехать далеко-далеко. Или дотронуться руками до голубого горизонта.

Папа уехал в степь за табуном. Мама обругала меня за то, что не помог я ей доить кобылиц. Бабушка разворчалась, будто я нарочно опрокинул жбан с кумысом. Я обиделся и ушёл из дому.

Неподалёку от нашей юрты зеленеет лужайка. Посе­редине бьёт родничок. Вода холодная как лёд. Пьёшь — зубы ломит. И такая прозрачная, что поскребёшь дно — не замутится. Вскипает родничок, бурлит, бьёт из глуби­ны земли. Песчинками-камушками играет, забавляется.

Хорошо сидеть у родничка, глядеть на своё отраже­ние. Какой я, оказывается, смешной — с оттопыренными ушами! Я коснулся поверхности воды, прислушался к шёпоту молодого камыша. И спокойно, легко мне вдруг стало. Какой ты чистый, мой родничок! Какой ты краси­вый и ласковый, мой ручеёк! Я скоро вырасту, и буду учиться, и уеду за эти горы. Сильным и смелым стану, как папа. Мудрым и добрым, как бабушка. А тебя, мой родничок, буду помнить всегда.

Бьёт из родника вода, стекает по крутому яру в овраг, обернувшись горной речкой. День и ночь шумит-бурлит. Потому и назвали её «Бурливой».

Я встал на краю обрыва, прислушался к гулу. Мне слышится в нём то негромкая песня, которую поёт мама, то глухое бормотание бабушки в предутренний час, когда она благословляет новый день.

Солнце стоит высоко. Наверное, уже полдень. А я всё слушаю и слушаю нескончаемый рассказ родника.

Раньше я думал: волны похожи друг на дружку, как близнецы-ягнята. И течение всегда одинаковое. И ворчит- бормочет родник монотонно, однообразно. А оказывает­ся, всё не так. У каждой волны своя песня. Каких только звуков не услышишь в горном потоке! Ржание жеребён­ка. Клёкот орла. Свист ветра. Гул далёкого эха. Ласко­вый шёпот мамы. Глухой напев домбры... Тихая долина между двумя горами полна звуков! И все они исходят от родника. Как я раньше не догадывался об этом?

Я вскочил и, потрясённый своим открытием, побежал домой.

— Бабушка! Бабушка!.. Родничок... ты знаешь... на разные лады поёт! И как мама, и как ты, и как папина домбра!.. Он как живой!.. И такой чистый, светлый! Са­мый красивый на всём свете!

Бабушка пристально посмотрела на меня, прижала к себе и ласково проговорила:

— Ну конечно, мой ненаглядный! Твой родник са­мый лучший в мире!

ШКОЛА

Худ. Г. Бедарев— Завтра пойдёшь в школу,— сообщила утром мама.

— Начинается, брат, весёлая пора, — загадочно усмехнулся папа.

— Бедный мой! Ненаглядный мой! — почему-то вздохнула бабушка.

От волнения у меня запершило в горле. Приехал Со­ломенная Шляпа и обрил мне голову. Я морщился от боли, скрипел зубами, но крепился. Потом примерил но­вые брюки. Мама гневно глянула на папу:

— Для себя, что ли, их купил? Смотри, он же утонул в них!

— Ничего! Подрастёт — как раз будут.

— Когда?