И двое мальчуганов, стоящих перед огромным, из цельного стекла, окном гастрономического магазина, принялись неудержимо хохотать, толкая друг друга в бок локтями, но невольно приплясывая от жестокой стужи. Они уже более пяти минут торчали перед этой вели­колепной выставкой, возбуждавшей в одинаковой степе­ни их умы и желудки.

Здесь, освещенные ярким светом висящих ламп, возвышались целые горы красных креп­ких яблоков и апельсинов; стояли правильные пирами­ды мандаринов, нежно золотившихся сквозь окутываю­щую их папиросную бумагу; протянулись на блюдах, уродливо разинув рты и выпучив глаза, огромные коп­ченые и маринованные рыбы; ниже, окруженные гирлян­дами колбас, красовались сочные разрезанные окорока с толстым слоем розоватого сала...

Худ. Г. МазуринБесчисленное множе­ство баночек и коробочек с солеными, вареными и коп­чеными закусками довершало эту эффектную картину, глядя на которую оба мальчика на минуту забыли о двенадцатиградусном морозе и о важном поручении, возложенном на них матерью,— поручении, окончившем­ся так неожиданно и так плачевно.

Старший мальчик первый оторвался от созерцания очаровательного зрелища. Он дернул брата за рукав и произнес сурово:

— Ну, Володя, идем, идем... Нечего тут...

Одновременно подавив тяжелый вздох (старшему из них было только десять лет, и к тому же оба с утра ни­чего не ели, кроме пустых щей) и кинув последний влюбленно-жадный взгляд на гастрономическую выстав­ку, мальчуганы торопливо побежали по улице. Иногда сквозь запотевшие окна какого-нибудь дома они видели елку, которая издали казалась громадной гроздью яр­ких, сияющих пятен, иногда они слышали даже звуки веселой польки... Но они мужественно гнали от себя прочь соблазнительную мысль: остановиться на несколь­ко секунд и прильнуть глазком к стеклу.

По мере того как шли мальчики, все малолюднее и темнее становились улицы. Прекрасные магазины, сия­ющие елки, рысаки, мчавшиеся под своими синими и красными сетками, визг полозьев, праздничное оживле­ние толпы, веселый гул окриков и разговоров, разрумя­ненные морозом смеющиеся лица нарядных дам — все осталось позади.

Худ. Г. МазуринПотянулись пустыри, кривые, узкие переулки, мрачные, неосвещенные косогоры... Наконец они достигли покосившегося ветхого дома, стоявшего особняком; низ его — собственно подвал — был камен­ный, а верх — деревянный. Обойдя тесным, обледене­лым и грязным двором, служившим для всех жильцов естественной помойной ямой, они спустились вниз, в подвал, прошли в темноте общим коридором, отыскали ощупью свою дверь и отворили ее.

Уже более года жили Мерцаловы в этом подземелье. Оба мальчугана давно успели привыкнуть и к этим закоптелым, плачущим от сырости стенам, и к мокрым от­репкам, сушившимся на протянутой через комнату веревке, и к этому ужасному запаху керосинового чада, детского грязного белья и крыс — настоящему запаху нищеты.

Но сегодня, после всего, что они видели на улице, после этого праздничного ликования, которое они чувствовали повсюду, их маленькие детские сердца сжа­лись от острого, недетского страдания. В углу, на грязной широкой постели, лежала девочка лет семи; ее ли­цо горело, дыхание было коротко и затруднительно, ши­роко раскрытые блестящие глаза смотрели пристально и бесцельно. Рядом с постелью, в люльке, привешенной к потолку, кричал, морщась, надрываясь и захлебыва­ясь, грудной ребенок.

Высокая, худая женщина, с из­можденным, усталым, точно почерневшим от горя ли­цом, стояла на коленях около больной девочки, поправ­ляя ей подушку и в то же время не забывая подталки­вать локтем качающуюся колыбель. Когда мальчики вошли и следом за ними стремительно ворвались в под­вал белые клубы морозного воздуха,— женщина обер­нула назад свое встревоженное лицо. 

— Ну? Что же? — спросила она отрывисто и нетер­пеливо.

Мальчики молчали. Только Гриша шумно вытер нос рукавом своего пальто, переделанного из старого ватно­го халата.

— Отнесли вы письмо?.. Гриша, я тебя спрашиваю, отдал ты письмо?

— Отдал,— сиплым от мороза голосом ответил Гриша.

— Ну, и что же? Что ты ему сказал?

Худ. Г. Мазурин

— Да все, как ты учила. Вот, говорю, от Мерцалова письмо, от вашего бывшего управляющего. А он нас обругал: «Убирайтесь вы, говорит, отсюда... Сволочи вы...»

— Да кто же это? Кто же с вами разговаривал?.. Говори толком, Гриша!

— Швейцар разговаривал... Кто же еще? Я ему го­ворю: «Возьмите, дяденька, письмо, передайте, а я здесь внизу ответа подожду». А он говорит: «Как же, гово­рит, держи карман... Есть тоже у барина время ваши письма читать...»

Худ. Г. Мазурин— Ну, а ты?

— Я ему все, как ты учила, сказал: «Есть, мол, не­чего... Машутка больна... Помирает...» Говорю: «Как папа место найдет, так отблагодарит вас, Савелий Пет­рович, ей-богу, отблагодарит». Ну, а в это время звонок как зазвонит, как зазвонит, а он нам и говорит: «Уби­райтесь скорее отсюда к черту! Чтобы духу вашего здесь не было!..» А Володьку даже по затылку ударил.

— А меня он по затылку,— сказал Володя, следив­ший со вниманием за рассказом брата, и почесал заты­лок.

— Вот оно, письмо-то...Старший мальчик вдруг принялся озабоченно рыть­ся в глубоких карманах своего халата. Вытащив, нако­нец, оттуда измятый конверт, он положил его на стол и сказал:

Худ. Г. Мазурин

Больше мать не расспрашивала. Долгое время в душ­ной, промозглой комнате слышался только неистовой крик младенца да короткое, частое дыхание Машутки, больше похожее на беспрерывные однообразные стоны. Вдруг мать сказала, обернувшись назад:

— Там борщ есть, от обеда остался... Может, поели бы? Только холодный,— разогреть-то нечем...

В это время в коридоре послышались чьи-то неуве­ренные шаги и шуршание руки, отыскивающей в темно­те дверь. Мать и оба мальчика — все трое даже поблед­нев от напряженного ожидания — обернулись в эту сторону.

Вошел Мерцалов. Он был в летнем пальто, летней войлочной шляпе и без калош. Его руки взбухли и по­синели от мороза, глаза провалились, щеки облипли вок­руг десен, точно у мертвеца. Он не сказал жене ни од­ного слова, она ему не задала ни одного вопроса. Они поняли друг друга по тому отчаянию, которое прочли друг у друга в глазах.

В этот ужасный роковой год несчастье за несчастьем настойчиво и безжалостно сыпались на Мерцалова и его семью. Сначала он сам заболел брюшным тифом, и на его лечение ушли все их скудные сбережения. Потом, когда он поправился, он узнал, что его место, скромное место управляющего домом на двадцать пять рублей в месяц, занято уже другим...

Началась отчаянная, судо­рожная погоня за случайной работой, за перепиской, за ничтожным местом, залог и перезалог вещей, продажа всякого хозяйственного трепья.

Худ. Г. Мазурин

А тут еще пошли болеть дети. Три месяца тому назад умерла одна девочка, те­перь другая лежит в жару и без сознания. Елизавете Ивановне приходилось одновременно ухаживать за боль­ной девочкой, кормить грудью маленького и ходить поч­ти на другой конец города в дом, где она поденно сти­рала белье.

Весь сегодняшний день был занят тем, чтобы посред­ством нечеловеческих усилий выжать откуда-нибудь хоть несколько копеек на лекарство Машутке. С этой целью Мерцалов обегал чуть ли не полгорода, клянча и унижаясь повсюду; Елизавета Ивановна ходила к своей ба­рыне, дети были посланы с письмом к тому барину, до­мом которого управлял раньше Мерцалов... Но все от­говаривались или праздничными хлопотами, или неимением денег... Иные, как, например, швейцар бывшего патрона, просто-напросто гнали просителей с крыльца.

Минут десять никто не мог произнести ни слова. Вдруг Мерцалов быстро поднялся с сундука, на кото­ром он до сих пор сидел, и решительным движением надвинул глубже на лоб свою истрепанную шляпу.

— Куда ты?— тревожно спросила Елизавета Ива­новна.

Мерцалов, взявшийся уже за ручку двери, обер­нулся.

— Все равно, сидением ничего не поможешь,— хрип­ло ответил он.— Пойду еще... Хоть милостыню попро­бую просить.

Худ. Г. МазуринВыйдя на улицу, он пошел бесцельно вперед. Он ни­чего не искал, ни на что не надеялся. Он давно уже пережил то жгучее время бедности, когда мечтаешь най­ти на улице бумажник с деньгами или получить внезап­но наследство от неизвестного троюродного дядюшки. Теперь им овладело неудержимое желание бежать куда попало, бежать без оглядки, чтобы только не видеть молчаливого отчаяния голодной семьи.

Просить милостыни? Он уже попробовал это средст­во сегодня два раза. Но в первый раз какой-то госпо­дин в енотовой шубе прочел ему наставление, что надо работать, а не клянчить, а во второй — его обещали от­править в полицию.

Незаметно для себя Мерцалов очутился в центре города, у ограды густого общественного сада. Так как ему пришлось все время идти в гору, то он запыхался и почувствовал усталость. Машинально он свернул в ка­литку и, пройдя длинную аллею лип, занесенных снегом, опустился на низкую садовую скамейку.

Тут было тихо и торжественно. Деревья, окутанные в свои белые ризы, дремали в неподвижном величии. Иногда с верхней ветки срывался кусочек снега, и слыш­но было, как он шуршал, падая и цепляясь за другие ветви. Глубокая тишина и великое спокойствие, сторо­жившие сад, вдруг пробудили в истерзанной душе Мерцалова нестерпимую жажду такого же спокойствия, та­кой же тишины.

«Вот лечь бы и заснуть,— думал он,— и забыть о жене, о голодных детях, о больной Машутке». Просунув руку под жилет, Мерцалов нащупал довольно толстую веревку, служившую ему поясом. Мысль о самоубийстве совершенно ясно встала в его голове. Но он не ужаснул­ся этой мысли, ни на мгновение не содрогнулся перед мраком неизвестного.

Худ. Г. Мазурин«Чем погибать медленно, так не лучше ли избрать более краткий путь?» Он уже хотел встать, чтобы ис­полнить свое страшное намерение, но в это время в кон­це аллеи послышался скрип шагов, отчетливо раздав­шийся в морозном воздухе.

Мерцалов с озлоблением обернулся в эту сторону. Кто-то шел по аллее. Сначала был виден огонек то вспыхивающей, то потухавшей си­гары.

Потом Мерцалов мало-помалу мог разглядеть ста­рика небольшого роста, в теплой шапке, меховом паль­то и высоких калошах.

Худ. Г. Мазурин

Поравнявшись со скамейкой, незнакомец вдруг круто повернул в сторону Мерцалова и, слегка дотрагиваясь до шапки, спросил:

— Вы позволите здесь присесть?

Мерцалов умышленно резко отвернулся от незнаком­ца и подвинулся к краю скамейки. Минут пять прошло в обоюдном молчании, в продолжение которого незна­комец курил сигару и (Мерцалов это чувствовал) иско­са наблюдал за своим соседом.

— Ночка-то какая славная,— заговорил вдруг не­знакомец.— Морозно... тихо. Что за прелесть — русская зима!

Голос у него был мягкий, ласковый, старческий. Мер­цалов молчал, не оборачиваясь.

— А я вот ребятишкам знакомым подарочки ку­пил,— продолжал незнакомец (в руках у него было не­сколько свертков).—Да вот по дороге не утерпел, сде­лал круг, чтобы садом пройти: очень уж здесь хорошо.

Мерцалов вообще был кротким и застенчивым чело­веком, но при последних словах незнакомца его охватил вдруг прилив отчаянной злобы. Он резким движением повернулся в сторону старика и закричал, нелепо размахивая руками и задыхаясь:

Худ. Г. Мазурин

— Подарочки!.. Подарочки!.. Знакомым ребятиш­кам подарочки!.. А я... а у меня, милостивый государь, в настоящую минуту мои ребятишки с голоду дома по­дыхают... Подарочки!.. А у жены молоко пропало, и грудной ребенок целый день не ел... Подарочки!..

Мерцалов ожидал, что после этих беспорядочных, озлобленных криков старик поднимется и уйдет, но он ошибся. Старик приблизил к нему свое умное, серьезное лицо с седыми баками и сказал дружелюбно, но серьез­ным тоном:

— Подождите... не волнуйтесь! Расскажите мне все по порядку и как можно короче. Может быть, вместе мы придумаем что-нибудь для вас.

В необыкновенном лице незнакомца было что-то до того спокойное и внушающее доверие, что Мерцалов тотчас же без малейшей утайки, но страшно волнуясь и спеша, передал свою историю. Он рассказал о своей болезни, о потере места, о смерти ребенка, обо всех своих несчастиях, вплоть до нынешнего дня.

Незнакомец слу­шал, не перебивая его ни словом, и только все пытли­вее и пристальнее заглядывал в его глаза, точно желая проникнуть в самую глубь этой наболевшей, возмущен­ной души. Вдруг он быстрым, совсем юношеским движе­нием вскочил с своего места и схватил Мерцалова за руку. Мерцалов невольно тоже встал.

Худ. Г. Мазурин

— Едемте! — сказал незнакомец, увлекая за руку Мерцалова.— Едемте скорее!.. Счастье ваше, что вы встретились с врачом. Я, конечно, ни за что не могу ручаться, но... поедемте!

Минут через десять Мерцалов и доктор уже входили в подвал. Елизавета Ивановна лежала на постели рядом со своей больной дочерью, зарывшись лицом в грязные, замаслившиеся подушки. Мальчишки хлебали борщ, сидя на тех же местах. Испуганные долгим отсутствием отца и неподвижностью матери, они плакали, размазы­вая слезы по лицу грязными кулаками и обильно про­ливая их в закопченный чугунок. Войдя в комнату, док­тор скинул с себя пальто и, оставшись в старомодном, довольно поношенном сюртуке, подошел к Елизавете Ивановне. Она даже не подняла головы при его прибли­жении.

— Ну, полно, полно, голубушка,— заговорил док­тор, ласково погладив женщину по спине.— Вставайте-ка! Покажите мне вашу больную.

И точно так же, как недавно в саду, что-то ласковое и убедительное, звучавшее в его голосе, заставило Елизавету Ивановну мигом подняться с постели и беспре­кословно исполнить все, что говорил доктор.

Через две минуты Гришка уже растапливал печку дровами, за ко­торыми чудесный доктор послал к соседям, Володя раз­дувал изо всех сил самовар, Елизавета Ивановна обворачивала Машутку согревающим компрессом... Немного погодя явился и Мерцалов. На три рубля, полученные от доктора, он успел купить за это время чаю, сахару, булок и достать в ближайшем трактире горячей пищи.

Худ. Г. Мазурин

Доктор сидел за столом и что-то писал на клочке бумаж­ки, который он вырвал из записной книжки. Окончив это занятие и изобразив внизу какой-то своеобразный крючок вместо подписи, он встал, прикрыл написанное чайным блюдечком и сказал:

— Вот с этой бумажкой вы пойдете в аптеку... да­вайте через два часа по чайной ложке. Это вызовет у малютки отхаркивание... Продолжайте согревающий компресс... Кроме того, хотя бы вашей дочери и сдела­лось лучше, во всяком случае пригласите завтра доктора Афросимова. Это дельный врач и хороший человек. Я его сейчас же предупрежу. Затем прощайте, господа! Дай бог, чтобы наступающий год немного снисходитель­нее отнесся к вам, чем этот, а главное — не падайте ни­когда духом.

Пожав руки Мерцалову и Елизавете Ивановне, все еще не оправившимся от изумления, и потрепав мимохо­дом по щеке разинувшего рот Володю, доктор быстро всунул свои ноги в глубокие калоши и надел пальто. Мерцалов опомнился только тогда, когда доктор уже был в коридоре, и кинулся вслед за ним.

Так как в темноте нельзя было ничего разобрать, то Мерцалов закричал наугад:

— Доктор! Доктор, постойте!.. Скажите мне ваше имя, доктор! Пусть хоть мои дети будут за вас мо­литься!

И он водил в воздухе руками, чтобы поймать неви­димого доктора. Но в это время в другом конце кори­дора спокойный старческий голос произнес:

— Э! Вот еще пустяки выдумали!.. Возвращайтесь-ка домой скорей!

Когда он возвратился, его ожидал сюрприз: под чайным блюдцем вместе с рецептом чудесного доктора лежало несколько крупных кредитных билетов...

Я слышал этот рассказ, и неоднократно, из уст са­мого Григория Емельяновича Мерцалова — того самого Гришки, который в описанный мною сочельник проли­вал слезы в закоптелый чугунок с пустым борщом.

Худ. Г. Мазурин

В тот же вечер Мерцалов узнал и фамилию своего неожиданного благодетеля. На аптечном ярлыке, прикрепленном к пузырьку с лекарством, четкою рукою ап­текаря было написано: «По рецепту профессора Пирогова».

Теперь он занимает довольно крупный, ответственный пост в одном из банков, слывя образцом честности и отзыв­чивости на нужды бедности. И каждый раз, заканчивая свое повествование о чудесном докторе, он прибавляет голосом, дрожащим от скрываемых слез:

— С этих пор точно благодетельный ангел снизо­шел в нашу семью. Все переменилось. В начале января отец отыскал место, Машутка встала на ноги, меня с братом удалось пристроить в гимназию на казенный счет. Просто чудо совершил этот святой человек. А мы нашего чудесного доктора только раз видели с тех пор — это когда его перевозили мертвого в его соб­ственное имение Вишню. Да и то не его видели, пото­му что то великое, мощное и святое, что жило и горе­ло в чудесном докторе при его жизни, угасло невоз­вратимо.

к содержанию