Ваш браузер устарел. Рекомендуем обновить его до последней версии.

 

Е.А. БАРАТЫНСКИЙ

СТИХОТВОРЕНИЯ

 

Предисловие

ОРИГИНАЛЕН — ИБО МЫСЛИТ
(П.А. Стеллиферовский)

 

Худ.  Ю. ИгнатьевХуд. Ю. Игнатьев«Из всех поэтов, появившихся вместе с Пушкиным, первое место бесспорно принадлежит
г. Баратынскому». Не исключено, что эти слова несколько удивят кого-то из нас, читателей конца XX века, открывающих — может быть, впервые? — книгу стихов давно жившего поэта. Конечно, авторитет взыскательного Белинского, которому они принадлежат, высок, но все-таки вдумайтесь: пер­вый после Пушкина, чье имя давно стало эталоном правды и таланта в литературе. Не слишком ли смелое утвержде­ние?

Сам Пушкин подтверждает, что нет. И лучше, чем он, никто об этом, пожалуй, не сказал: «Баратынский при­надлежит к числу отличных наших поэтов. Он у нас ориги­нален — ибо мыслит. Он был бы оригинален и везде, ибо мыслит по-своему, правильно и независимо, между тем как чувствует сильно и глубоко. Гармония его стихов, свежесть слога, живость и точность выражения должны пора­зить всякого, хоть несколько одаренного вкусом и чув­ством».

Может быть, и Пушкин не всех убедил — ведь так давно это было? А вдруг в его суждениях перевесила долгая и крепкая любовь к близкому другу и собрату по музам? Что ж, давайте решать самостоятельно: книга перед нами — надо лишь начать... Но скажу сразу: чтение легким не будет, хотя Баратынский большой мастер слова. Дело в том, что его произведения не совсем привычны. Их ав­тор — поэт-философ, или, как говорили в старину, «поэт мысли». Делясь с читателями откровениями своей поэти­ческой философии, Баратынский требует истинного со­творчества, ответной работы ума и сердца. Не сразу
откры­вается напряженный мир его дум и переживаний. Не вдруг ощущаешь высокую и трагичную красоту глубоко выстраданных стихов.

Но происходит это, и ты уже не можешь бесстрастно отложить книгу в сторону. «Читая Баратынского,— будто бы специально для нас говорил полтора столетия назад Белинский,— забываешь о поэте и тем более видишь перед собою человека, с которым можешь не соглашаться, но которому не можешь отказать в своей симпатии, потому что этот человек, сильно чувствуя, много думал... Мыслящий человек всегда перечтет с удовольствием стихотворения Баратынского, потому что всегда найдет в них человека — предмет вечно интересный для человека».

Многие высокие умы России ценили поэзию Баратын­ского. При жизни — Пушкин, Жуковский, Рылеев, Кюхельбекер, Дельвиг, Вяземский, Иван Киреевский, Гоголь, Владимир и Александр Одоевские... Позже Тургенев, Лев Толстой, Бунин, Блок, Брюсов, Есе­нин, Горький... Труд Баратынского вдохновлял видных советских мастеров слова более близкого к нам вре­мени.

Не менее любим поэт и сейчас, в конце XX столетия. Он дорог и интересен нам бесстрашием своей мысли и высотой чувств, человечностью и поэтической честностью, неприми­римостью к подражательству. И не только творческому. В жизни и в поэзии Баратынский всегда шел, по слову Пушкина, «своею дорогой один и независим», требуя от себя и других незаемности чувств, мыслей, слов, поступков. Вызывает глубокое уважение его тщательная работа над стихом, многократное возвращение к написанному, переделка опубликованного.

Если вдуматься, эти качества человеческого и поэтического таланта Баратынского, его постоянный поиск ис­тины жажда правды и красоты на удивление созвучны нашему времени.

***

Евгений Абрамович Баратынский прожил сравнитель­но короткую — всего 44 года — и небогатую внешними событиями жизнь. Познал и радости, и обиды, и горечь утрат, и счастье обретений, сладость и тяжесть поэтиче­ского вдохновения и заботы повседневного труда во имя близких. Жил скромно, сдержанно, порядочно, не изменяя себе и выполняя свой долг — гражданина, поэта, семья­нина.

Он родился 7 марта (19 — по новому стилю) 1800 года (по другим сведениям, дата рождения поэта —
19 февраля
) в небольшом поместье Мара Кирсановского уезда Тамбов­ской губернии. Детство было счастливым. Маленький Бубинька, как ласково называли его родные, рос в дружном семейном кругу. Живо впитывал неспешные впечатления деревенского бытия, чутко откликался на доброту и заботу. С ранних лет накрепко привязался к родному краю, часто потом приезжал сюда, в разные минуты жизни нередко мысленно обращался к «родным степям» и «дубравам мирным» и навсегда сберег в сердце свою «начальную любовь» к местам детства.

Мальчику едва минуло десять лет, как умер его отец, отставной генерал-лейтенант Абрам Андреевич
Бара­тынский. Семейные тяготы легли на плечи Александры Федоровны, матери будущего поэта, оставшейся с семью маленькими детьми. В результате ее хлопот Евгений, старший сын, был по высочайшему указу зачислен в Пажеский корпус, одно из самых престижных военно-учебных заведений того времени. Его ожидала блестящая карьера, но жизнь распорядилась иначе.

Поначалу, искренне желая заслужить одобрение воспи­тателей и стремясь оправдать надежды матери, мальчик прилежно учился, отличался примерным поведением. Он много читал, занимался переводами с французского, кото­рый хорошо знал с самого детства, увлекался математикой и рисованием. Но Пажеский корпус не Царскосельский лицей, где в то время учились будущие друзья поэта — Пушкин, Дельвиг, Кюхельбекер. Здешние преподаватели оказались людьми педагогически неподготовленными, а зачастую и малообразованными. По отзывам воспитан­ников, они не имели ни времени, ни желания всерьез заниматься своим делом и ограничивались «внешним соблюдением форм и приемов», довольствуясь «без­отчетным послушанием страха ради». Не обрел Бара­тынский и того дружеского круга, что сложился у лице­истов.

Тоскуя по дому и начитавшись романов о благородных разбойниках, впечатлительный подросток составил «Об­щество мстителей», проделки которого, в общем не вы­ходившие за рамки детских шалостей, естественно, не понравились начальству. Одна из них оказалась действи­тельно серьезным проступком, и Баратынского исключили из корпуса и отдали родственникам. Ему было запрещено поступать на государственную и военную службу, разве только «попроситься в солдаты». По понятиям того вре­мени, такая неопределенность общественного положения означала для дворянина практическое лишение граждан­ских прав. За вину подростка должен был долгие годы расплачиваться взрослый человек. Случившееся круто переменило всю жизнь Баратынского и наложило тяжелый отпечаток на его дальнейшую судьбу.

Прошло почти три года мучительных переживаний. Потеряв надежду на скорое прощение, о котором
хлопо­тали родственники и знакомые семьи, осенью 1818 года Баратынский вновь приехал в Петербург и через несколько месяцев поступил рядовым в лейб-гвардии Егерский полк, расквартированный в столице.

Он приехал, по собственному выражению, «с мадри­галом в кармане», ощущая в себе бурно зреющий
поэти­ческий дар. В одном из отроческих писем к матери не­удавшийся паж, рассуждая о смысле жизни и назначении человека, признавался: «...Я больше всего люблю поэзию. Я очень бы хотел быть автором». С годами эта любовь нара­стала, но ей не хватало дружеской и творческой питатель­ной среды. И вот теперь Баратынский, познакомившись с лучшими столичными литераторами, наконец-то обрел единомышленников. Особенно тесно он сошелся с недав­ними лицеистами, которые приняли его в свой «союз поэтов» и стали верными друзьями.

Дворянское звание и положение вольноопределяю­щегося освобождали Баратынского от ряда тягот
солдат­ской службы, которая отнимала сравнительно немного времени. Пользуясь правом жить на частной квартире, он поселился вместе с Дельвигом. Бывал на поэтических «средах» Жуковского и «субботах» Плетнева. С Пуш­киным и Дельвигом посещал заседания общества «Зеленая лампа», литературного филиала декабристского «Союза благоденствия».

В самом начале 1819 года в журнале «Благонамерен­ный» появляется несколько его стихотворений. Еще
две-три публикации, и имя Баратынского становится извест­ным. Лучшие журналы и альманахи стремятся заполучить его произведения, критики дружно хвалят оригинальный талант. В январе 1820 года Баратынского избирают членом-корреспондентом, а через год с небольшим — действительным членом «Вольного общества любителей россий­ской словесности». «Не знаю,— заметит позже он об этом времени,— удачны ли были опыты мои для света; но знаю наверно, что для души моей они были спаси тельны».

Вскоре Баратынский испытал новый «судьбы пере­ворот». 4 января 1820 года он произведен в
унтер-офицеры, но не оставлен в гвардии, а переведен в Нейшлотский пехотный полк, расквартированный в Финляндии. Каза­лось бы, добрый знак: началось продвижение по службе, конечная цель которого — офицерский чин, дающий обще­ственное положение и свободу выбора. Но современники поняли истинный смысл перемен. Нарушение порядка производства (при переводе из гвардии в армию обычно присваивался внеочередной чин) и удаление из столицы в глухую провинцию были не признаками скорого прощения, но недовольства поведением молодого человека, находив­шегося «на замечании».

В одном из доносов его стихи упомянуты в числе не благонадежных, а сам он вместе с товарищами обвинен в желании «блеснуть своим неуважением правительства». Южная ссылка Пушкина и финляндское изгнание Бара­тынского стали звеньями одной цепи. Именно поэтому Герцен позже назвал имя поэта среди тех, кто «осмелился поднять голову выше уровня, начертанного императорским скипетром».

Лишь весной 1825 года после многочисленных прошений и ходатайств пришло долгожданное избавление. Получив офицерский чин, Баратынский вышел в отставку и поселился в Москве. В июне 1826 года он женился на Анастасии Львовне Энгельгардт, ставшей ему не только доброй женой, но и умелой помощницей в литературных делах.

Живя в Москве, Баратынский попытался еще раз обе­лить себя в глазах правительства и поступил на службу в Межевую канцелярию. Но хватило его ненадолго. Еще в 1825 году, находясь в Финляндии, поэт признавался своему сослуживцу и другу Н. В. Путяте: «Не рожден я для службы царской». Вот и теперь сообщал ему: «Не гожусь я ни в какую канцелярию...» Примерно тогда же он писал И. В. Киреевскому, с которым подружился в Москве: «Пора мне приняться за перо: оно у меня слишком долго отдыхало. К тому же чем я более размышляю, тем тверже уверяюсь, что в свете нет ничего дельнее поэзии». Это уже окончательный — на всю жизнь — выбор своей судьбы, ибо, как твердо заявил Баратынский в одном из писем, «настоящее место мое в мире поэтическом».

Ко времени переезда в Москву Баратынский был уже вполне сложившимся поэтом, известным не только кругу друзей, но и широкой публике. Его перу принадлежали ставшие знаменитыми элегии «Разуверение», «Ропот», «Уныние», «Дельвигу», «Две доли», «Безнадежность», «Истина», «Признание», «Череп», которые принесли их автору, по выражению Пушкина, титул «нашего пер­вого элегического поэта». За создание стихотворения «Финляндия» современники нарекли его «певцом Финлян­дии».

Естественно, что в начале творческого пути Баратын­ский учился у предшественников. В ранних произведениях «Певца Пиров и грусти томной», как назвал его Пушкин в третьей главе «Евгения Онегина», чувствуется близость русских и французских элегиков конца XVIII — начала XIX века, слышны отзвуки державинской лиры, видна дружба с музой Жуковского и Батюшкова. Но лишь немногие литературные традиции и веяния находили от­клик в стихах Баратынского — он брал у других только свое.

Уже в первых стихотворениях Баратынский заявил о себе как о самобытном поэте философского склада. Элегии, дружеские послания, поэмы, эпиграммы, прозаи­ческие опыты — какой бы темы ни касалось его перо, в какую бы форму ни облекал он свое слово, на всем лежал отпечаток углубленного раздумья о мире и человеке в нем. За каждым фактом, событием Баратынский стремился увидеть закономерность, из частного явления сделать все­охватный вывод. На глазах у читателей традиционные элегические ситуации, своего рода поэтические штампы, получали одновременно конкретное психологическое и обобщенное философское истолкование. Это делало лучшие произведения Баратынского маленькими исследованиями с афористическими заключениями.

Счастливцы нас бедней, и праведные боги
Им дали чувственность, а чувство дали нам.
                                                   «К-ну», 1820

Нe вечный для времен, я вечен для себя...
Мгновенье мне принадлежит,
Как я принадлежу мгновенью!
                  «Финляндия», 1820

Не упоения, а счастья
Искать для сердца должно нам.
                            «К...ну», 1821

Одну печаль свою, уныние одно
Унылый чувствовать способен.
                         «Уныние» 1821

Не властны мы в самих себе
И, в молодые наши леты.
Даем поспешные обеты,
Смешные, может быть, всевидящей судьбе.
                                      «Признание» 1823

Баратынский принадлежал к поэтам романтического направления, выразившего остроту драматических перемен русской жизни в первой трети XIX столетия. Отечествен­ная война 1812 года и рост самосознания победившего народа, создание тайных обществ, объединявших лучшие умы и сердца нации, надежды на политическое, экономи­ческое и духовное раскрепощение страны — вот что рож­дало тогда новые идеалы, вселяло веру в их достижение, творило пламенные мысли и строки.

Ужесточение крепост­нических порядков, своеволие бездушной государственно-бюрократической машины, гонения на свободолюбивое слово — вот что губило «души прекрасные порывы», при­носило неверие и разочарование.

«Вынужденные молчать, сдерживая слезы,— писал после поражения декабристов в трактате «О развитии революционных идей в России» А. И. Герцен,— мы научились, замыкаясь в себе вынаши­вать свои мысли — и какие мысли! Это уже не были идеи просвещенного либерализма, идеи прогресса,— то бы­ли сомнения, отрицания, мысли, полные ярости...» Про­тиворечие между желаемым и действительным, разлад между идеальным и существующим стали творческой и социальной первопричиной романтических настрое­ний.

Поэт-философ, склонный к универсальным обобще­ниям, счел эту ситуацию отсветом изначальной борьбы двух составных жизни: материальной и духовной. В чело­веке они явлены в виде «телесной» и «умственной» при­роды («Последняя смерть», 1827). Духовное начало суть возвышенное, истинное. Материальное чуждо «искре не­бесной» («Дельвигу», 1821). Это противоречие, по Бара­тынскому,— внутренний источник трагедии человека, для которого настоящая жизнь есть жизнь духа.

Такое мироощущение обусловило в его творчестве характерное для романтизма возвеличивание духовного и враждебное отношение ко всему, что не проникнуто возвышенной идеей. Этой мысли Баратынский останется верен всегда. Отсюда у него — и привычная для романти­ков поэтизация гармонической древности в противовес разъедающему душу рационализму «железного века», который несет человеку одни страдания. Позднее проти­воборство враждебных в человеке сил Баратынский перенесет на все явления бытия, включая и общест­венные, а несовершенство людей объяснит несовершенст­вом мироздания («Последний поэт», «Приметы», «Рифма»).

Противостояние материального и духовного в мире и в человеке видится Баратынскому по-разному, в виде едино­борства чувства и рассудка, мечты и реальности, надежды и опыта, веры и истины. Поэзия же, как высшее воплоще­ние духовности, противоположна «холодности, прозаизму, положительности и вообще исключительному стремлению к практической деятельности» (выражение И. В. Киреев­ского из статьи «Девятнадцатый век»). «Прекрасное положительнее полезного» — так образно определил свое кредо Баратынский.

Но мы погрешили бы против истины, сказав, что подоб­ные романтические представления исчерпывали суть раз­думий «Гамлета-Баратынского», как однажды назвал его Пушкин. Настоящий поэт творит не по теоретическим предписаниям, а в меру собственного таланта. До конца своих дней Баратынский искал выход из тупика, стремясь вернуть миру и человеку утерянное счастье и гармонию.

Заинтересованный читатель сам может в этом убедиться, проследив, как на протяжении всего творческого пути решалась Баратынским столь важная для русской литера­туры тема «поэта и поэзии». Верно заметил Белинский, что мысль его «является в скорбях рождения» и выходит «не из праздно мечтающей головы, а из глубоко растерзанного сердца».

В поэтической философии Баратынского, основы кото­рой сложились уже к середине 1820-х годов, кроме отрицания действительности, было и утверждение творческой самостоятельности и личной независимости, прославление свободолюбивых порывов духа и вера в высокое назначение художника. Было понимание искусства как активной и действенной общественной силы и протест против ростовщических методов и «торговой логики» продажных литературных дельцов. Одним словом, Баратынский романтик не оставался в стороне от жгучих вопросов времени.

В Москве Баратынскому писалось мало и трудно, особенно на первых порах. Не было рядом Пушкина, Дельвига, Кюхельбекера, Жуковского... Много времени и сил отбирал и домашние и хозяйственные заботы. Росла семья поэта — всего у Баратынского было девять детей, двое умерли в малолетстве. Нередко приходилось наезжать в родовую Мару, где жила мать, в Тамбов, бывать по делам в Казани; после смерти тестя на Баратынского легли хлопоты о хозяйстве семьи Энгельгардтов. Да еще приведение в порядок дома в Москве и пригородного Муранова.

Но постепенно поэт сблизился с кругом московских писателей, критиков и журналистов, которые после
14 де­кабря 1825 года стали играть заметную роль в развитии русской общественной мысли. Среди его знакомых — чле­ны знаменитого философского «Общества любомудрия», посетители кружка Елагиных — Киреевских, где, как считали современники, собиралось все, «что было в Москве даровитого и просвещенного — весь цвет поэзии и науки».

Своим человеком стал Баратынский и в знаменитом салоне 3.А. Волконской, где бывали многие известные литера­торы, артисты, ученые. Здесь он познакомился с польским поэтом Адамом Мицкевичем. Общение с образованной литературной молодежью, прежде всего с Иваном Киреев­ским, стало для Баратынского подлинным университетом мысли и плодотворно сказалось на его поэзии.

Часто наезжал в Москву Пушкин. Сблизился поэт с Вяземским, Языковым, Владимиром Одоевским, Денисом Давыдовым, которых знал и раньше. Продолжалась дру­жеская переписка с Дельвигом.

Не оставлял Баратынский и литературных занятий. То немногое, что выходило из-под его пера, имело, по общему признанию, печать истинной поэзии и творческой ориги­нальности. Время от времени произведения Баратын­ского — стихи и отрывки из новых поэм — появлялись в петербургских журналах и альманахах, чаще всего у Дель­вига в «Северных цветах». Кое-что попадало в «Москов­ский телеграф» и «Московский вестник». Несколько сти­хотворений, статью «Антикритика» и прозаическую по­весть «Перстень» напечатал Киреевский в своем журнале «Европеец».

В 1826 году в Петербурге отдельным изданием вышли «Эда, финляндская повесть и Пиры, описательная поэма Евгения Баратынского», ранее публиковавшиеся в жур­налах. Через два года там же увидели свет «Две повести в стихах», составленные из «Графа Нулина» Пушкина и «Бала» Баратынского. В 1831 году в Москве напечатано отдельное издание поэмы «Наложница», получившей позже название «Цыганка», с обширным предисловием, в котором были высказаны взгляды поэта на развитие современной литературы.

Но, конечно, самым значительным для него событием стал выход в 1827 году сборника «Стихотворения Евгения Баратынского». Сюда вошло лучшее, что было создано за недолгую поэтическую жизнь, — элегии, дружеские посла­ния, эпиграммы. Замысел сборника родился еще в 1823 го­ду, когда Баратынский находился в Финляндии. По его просьбе за издание взялись друзья и редакторы альманаха «Полярная звезда» Рылеев и Бестужев. Тогда по ряду причин задуманное не осуществилось. Сборник, выпущен­ный в Москве, был восторженно встречен читателями и критикой. Открывала его элегия «Финляндия», с которой пошла настоящая известность и поэтическая слава Бара­тынского.

Она же начинает и «Стихотворения Евгения Баратынского» в двух частях, изданные в Москве весной
1835 года. Из 83 произведений, бывших в книге 1827 года, сюда перешло 77, многие в сильно переработанном виде. Вклю­чено 54 новых, как уже публиковавшихся в периодике, так и впервые обнародованных. Все стихотворения, соста­вившие первую часть, напечатаны под цифрами, без учета времени создания, часто без прежних заголовков. Видимо, они должны восприниматься как главки лирической био­графии поэта, раскрывающие этапы его духовной жизни. Впервые под одной обложкой — во второй части книги — были собраны написанные в разные годы поэмы «Пиры», «Эда», «Бал», «Телема и Макар», «Переселение душ», « Цыганка».

Эту книгу Баратынский считал итоговой. С одной сто­роны, она вместила главное, что было написано за полтора десятилетия литературной работы. С другой — показала читателям новые грани таланта поэта, ибо все, что было создано им после декабрьской трагедии, несло в себе от печаток сильного разочарования в действительности и не­верия в будущее. Это знаменитые «Последняя смерть» и «Болящий дух врачует песнопенье...», «Судьбой на­ложенные цепи...» и «На смерть Гете», «В дни безгранич­ных увлечений...» и «Мой дар убог, и голос мой не громок...», «Не ослеплен я музою моею...» и «Когда исчезнет омраченье...», «К чему невольнику мечтания свободы?..» и «Чудный град порой сольется...». Баратынский решил, что это его последняя встреча с читателями, ибо новое время требует иных идеалов, другой поэзии. «Будем мыслить в молчании»,— написал он в одном из писем тех лет.

Первоначально Баратынский хотел предпослать сбор­нику 1835 года стихотворное предисловие «Вот верный список впечатлений...», в котором подводил итоги своих поэтических трудов и сообщал о намерении оставить перо. Но здесь же были и строки другого свойства.

Но что? с бессонною душой.
С душою чуткою поэта
Ужели вовсе чужд я света?
Проснуться может пламень мой
Еще, быть может, я возвышу
Мой голос, родина моя!
Ни бед твоих я не услышу
Ни славы струны утая

Видимо, эти сокровенные думы Баратынский не решился доверить читающей публике. А вот
П.А. Плетневу, духовно близкому человеку, другу юности, доверил: «Знаю, что поэзия не заключается в мертвой букве, что молча мож­но быть поэтом; но мне жаль, что ты оставил искусство, которое лучше всякой философии утешает нас в печалях жизни. Выразить чувство значит разрешить его, значит овладеть им. Вот почему самые мрачные поэты могут сохранить бодрость духа. Примись опять за перо, мой милый Плетнев; не изменяй своему назначению. Совершим с твердостию наш жизненный подвиг. Дарование есть поручение. Должно исполнить его, несмотря ни на какие препятствия...»

Литературная деятельность Баратынского в конце 1830-х начале 1840-х годов значительно сократилась. Все написанное поэт отсылал в Петербург. Несколько стихотво­рений появилось в «Отечественных записках», которые возглавил А.А. Краевский, сумевший привлечь к сотруд­ничеству и литераторов пушкинского круга — Жуков­ского, Вяземского, В. Одоевского, Д. Давыдова, и писателей нового поколения — Лермонтова, Соллогуба, Панаева.

Большинство же было напечатано в пушкинском «Совре­меннике», руководство которым перешло к Плетневу. Баратынский по-прежнему считал себя представителем и продолжателем пушкинского направления в литературе, «звездой разрозненной плеяды», как он назвал Вяземского в послании, которым открыл последний прижизненный сборник стихов.

Весной 1842 года в Москве вышла тоненькая книжечка под названием «Сумерки. Сочинение Евгения Боратынского», включавшая 26 стихотворений, написанных за период с 1834-го по 1841 год (27-е — «Коттерие» — было изъято цензурой). Ни одно из публиковавшихся в прежних сборниках сюда не попало.

Первое, что должно было удивить читателей,— написа­ние фамилии поэта через «о». Все прежние публикации, в том числе и стихотворений, включенных в «Сумерки», подписывались Баратынским. Это — его поэтическое имя, которое знали читатели, употребляли критики и под кото­рым он вошел в русскую литературу.

Боратынским же за редким исключением, он назывался в письмах и деловых бумагах, то есть когда выступал как частное лицо — сын, муж, знакомый, служащий. Значит, «Сумерки» — это прежде всего слово человека, который в стихах выражает свое личное мнение о современной эпохе, о судьбе поэта в «железный век», о том «сне зимней ночи» (так перво­начально Баратынский хотел назвать книгу), что опускает­ся на землю, когда на ней не остается места добру и кра­соте.

Послание к Вяземскому, открывшее книгу и ставшее своего рода эпиграфом, тоже, видимо, должно было под­черкнуть ее особый характер. В нем есть строки, по духу очень близкие тем, что завершали «Вот верный список впечатлений...». Называя свою жизнь исполненной «тоски глубокой, Противоречий, слепоты И между тем любви вы­сокой, Любви, добра и красоты», Баратынский признается:

Еще, порою, покидаю
Я Лету, созданную мной,
И степи мира облетаю
С тоскою жаркой и живой.

Не правда ли, между двумя поэтическими предисловия­ми есть самая прямая связь? Но тогда, в 1835 году, для последнего откровенного разговора время, возможно, еще не наступило. Тогда к читателям с рассказом о своей судьбе обратился поэт Баратынский, который пока не мог или не хотел ставить отчетливый знак равенства между миром собственной поэзии и тем внутренним сердечным миром, который его порождал. Теперь же со страниц «Сумерек» звучало открытое слово Боратынского – ч е л о в е к а.

Прочитайте внимательно стихотворения, вошедшие в сборник,— они расположены так, как расставил их Бара­тынский. Вы, без сомнения, почувствуете, что это взволно­ванный монолог человека, который больше не может мол­чать и стремится рассказать тем, кто его поймет, о самом главном для себя. Это итог многолетних поисков ответа на труднейшие вопросы бытия. Начиная с «Последнего поэта» и кончая «Рифмой», все стихотворения сборника — каж­дое с особой интонацией, как инструмент оркестра — сливаются в торжественный реквием прекрасному в мире и в человеке. И венчает этот крик страдающего сердца бесстрашное признание мыслителя: «Перед то­бой таков отныне свет, И в нем тебе грядущей жатвы нет!»

В последние годы жизни Баратынский серьезно поду­мывал о переезде на жительство в Петербург. Здесь он родился как поэт, сюда тянули воспоминания, тут обосно­вались близкие друзья. Зимой 1840 года поэту удалось од­ному, без семьи, на несколько недель съездить в столицу. Это как глоток свежей воды. Свидания и долгие разговоры со старыми товарищами — как будто не было долгих лет одиночества.

Разбор с Жуковским последних произведений Пушкина, которые, по признанию Баратынского, от­личаются «силою и глубиною». Академия художеств, где выставлен «Последний день Помпеи» Карла Брюллова, спектакли Большого театра со знаменитой Марией Тальоне, салон Софьи Карамзиной, дочери известного писателя и историографа, встречи с Н.П. Пушкиной, знакомство с молодыми литераторами, в числе которых Лермонтов, читавший «прекрасную новую пьесу» и показавшийся Баратынскому «человеком без сомнения с большим та­лантом». Да, было от чего прийти в восторг и сожа­леть, что окончательный переезд откладывается из-за хозяйственных дел, отсутствия денег, болезней домочадцев.

Долгое время по тем же причинам оставалась мечтой и поездка в Италию. Знакомая и любимая с детства по рассказам домашнего воспитателя, «дядьки-итальянца» Джьячинто Боргезе, она всегда представлялась сказочной страной — обителью поэзии и красоты. Лишь осенью 1843 года Баратынские отправились в путешествие. Пере­секли Германию и Францию, на зиму обосновались в Париже. Здесь Баратынский познакомился со многими литераторами, часто бывал в салонах, для почитателей перевел на французский около двадцати своих стихотво­рений.

Встречался поэт и с соотечественниками. Это в первую очередь декабрист Н.И. Тургенев и его брат
А.И. Турге­нев, давний друг, помогавший в трудные минуты жизни. Это и молодые русские революционеры, входившие в круг Герцена,— поэт и публицист П.П. Огарев, поэт и пере­водчик П.М. Сатин, публицисты
Н.И. Сазонов и И.Г. Головин. Вынужденные жить в эмиграции, они видели в Баратынском друга Пушкина и декабристов, дело которых продолжали, а потому считали его своим союзником в борьбе за новую Россию. Встречи с ними для Баратынского, давно мечтавшего об уничтожении крепостного права, оказались желанными и целительными.

Удивительные превращения! Чем дольше длится путе­шествие, тем чаще мысленно возвращается поэт в Россию. Уехав с тяжелым сердцем, он все с большей надеждой ду­мает о судьбе Родины. Гордостью и радостью проникнуты его письма домой: «Поздравляю вас с будущим, — воскли­цает Баратынский в преддверии нового, 1844 года,— ибо у нас его больше, чем где-либо... поздравляю вас с тем, что мы в самом деле моложе 12-ю днями других наро­дов и посему переживем их, может быть, 12-ю сто­летьями» .

Весной 1844 года Баратынские сели на пароход, иду­щий из Марселя в Неаполь. Во время переезда сложилось стихотворение «Пироскаф», читая которое сегодня, ясно чувствуешь, что в душе поэта совершался перелом, и она, как он сам писал в середине 1830-х годов, отныне «раз­решена от всех своих скорбей»:

Много земель я оставил за мною;
Вынес я много смятенной душою
Радостен ложных, истинных зол;
Много мятежных решил я вопросов,
Прежде чем руки марсельских матросов
Подняли якорь, надежды символ!

Этими настроениями наполнены и письма домой из Неаполя, где Баратынские, почти ни с кем не общаясь, наслаждались красотой «Элизия земного». Там родилось стихотворение «Дядьке-итальянцу», пронизанное светлой грустью о прошлом — той грустью, которая бывает у чело­века, когда он задумывается о будущем. Как и «Пиро­скаф» — оба были посланы в Петербург для публикации в «Современнике»,— оно почти не переправлялось (ред­чайший случай!) поэтом. Так искренне и легко, от всего сердца писалось Баратынскому. Может быть, впервые в жизни. Во всяком случае, в последний раз.

Утром 29 июня (11 июля — по новому стилю) Евгений Абрамович Баратынский скоропостижно скончался. Через год кипарисовый гроб с останками поэта был перевезен из Неаполя в Петербург и захоронен на Тихвинском кладбище Александро-Невской лавры, близ Крылова, Гнедича и Карамзина. Через пятнадцать лет рядом с мужем положили Анастасию Львовну.

***

Мой дар убог, и голос мой не громок,
Но я живу, и на земли мое
Кому-нибудь любезно бытие:
Его найдет далекий мой потомок
В моих стихах; как знать? душа моя
Окажется с душой его в сношеньи,
И как нашел я друга в поколеньи,
Читателя найду в потомстве я.

Сказано скромно, достойно и честно, как все у мастера, вписавшего одну из лучших страниц в золотую книгу рус­ской поэзии.

  

(После каждого стихотворения указан год его создания. Если он точно неизвестен, дата заключена в скобки. Это значит, что стихотворение написано не позднее данного года — времени первого появления в печати. Даты со знаком вопроса  — предположительные и основаны на косвенных сведениях).

 

 

 

ФИНЛЯНДИЯ

(Е.А. Баратынский)

В свои расселины вы приняли певца,
Граниты финские, граниты вековые,
Земли ледяного венца
Богатыри сторожевые.
Он с лирой между вас.
Поклон его, поклон
Громадам, миру современным;
Подобно им, да будет он
Во все годины неизменным!

Как все вокруг меня пленяет чудно взор!
Там необъятными водами
Слилося море с небесами;
Тут с каменной горы к нему дремучий бор
Сошел тяжелыми стопами,
Сошел — и смотрится в зерцале гладких вод!
Уж поздно, день погас; но ясен неба свод,
На скалы финские без мрака ночь нисходит,
И только что себе в убор
Алмазных звезд ненужный хор
На небосклон она выводит!
Так вот отечество Одиновых детей
Грозы народов отдаленных!
Так это колыбель их беспокойных дней,
Разбоям громким посвященных!

Умолк призывный щит, не слышен скальда глас,
Воспламененный дуб угас,
Развеял буйный ветр торжественные клики;
Сыны не ведают о подвигах отцов,
И в дольнем прахе их богов
Лежат низверженные лики!
И все вокруг меня в глубокой тишине!
О вы, носившие от брега к брегу бои,
Куда вы скрылися, полночные герои?
Ваш след исчез в родной стране.
Вы ль, на скалы ее вперив скорбящи очи.
Плывете в облаках туманною толпой?

Вы ль? дайте мне ответ, услышьте голос мой
Зовущий к вам среди молчанья ночи.
Сыны могучие сих грозных, вечных скал!
Как отделились вы от каменной отчизны?
Зачем печальны вы? зачем я прочитал
На лицах сумрачных улыбку укоризны?
И вы сокрылися в обители теней!
И ваши имена не пощадило время!
Что ж наши подвиги, что слава наших дней.
Что наше ветреное племя?

О, все своей чредой исчезнет в бездне лет!
Для всех один закон, закон уничтоженья,
Во всем мне слышится таинственный привет Обетованного забвенья!

Но я, в безвестности, для жизни жизнь любя,
Я, беззаботливый душою,
Вострепещу ль перед судьбою?
Не вечный для времен, я вечен для себя:
Не одному ль воображенью
Гроза их что-то говорит?
Мгновенье мне принадлежит,
Как я принадлежу мгновенью!
Что нужды до былых иль будущих племен?
Я не для них бренчу незвонкими струнами;
Я, невнимаемый, довольно награжден
За звуки звуками, а за мечты мечтами.

1820

  

 

РОПОТ

(Е.А. Баратынский)

Он близок, близок день свиданья,
Тебя, мой друг, увижу я!
Скажи: восторгом ожиданья
Что ж не трепещет грудь моя?
Не мне роптать; но дни печали,
Быть может, поздно миновали:
С тоской на радость я гляжу,
Не для меня ее сиянье,
И я напрасно упованье
В больной душе моей бужу.
Судьбы ласкающей улыбкой
Я наслаждаюсь не вполне:
Все мнится, счастлив я ошибкой,
И не к лицу веселье мне.

(1820)

  

 

РАЗЛУКА

(Е.А. Баратынский)

Расстались мы; на миг очарованьем,
На краткий миг была мне жизнь моя,
Словам любви внимать не буду я,
Не буду я дышать любви дыханьем!
Я все имел, лишился вдруг всего;
Лишь начал сон... исчезло сновиденье!
Одно теперь унылое смущенье
Осталось мне от счастья моего.

(1820)

 

 

КОНШИНУ

(Е.А. Баратынский)

Поверь, мой милый, друг, страданье нужно нам;
Не испытав его, нельзя попять и счастья:
Живой источник сладострастья
Дарован в нем его сынам.
Одни ли радости отрадны и прелестны?
Одно ль веселье веселит?
Бездейственность души счастливцев тяготит;
Им силы жизни неизвестны.
Не нам завидовать ленивым чувствам их:
Что в дружбе ветреной, в любви однообразной
И в ощущениях слепых
Души рассеянной и праздной?
Счастливцы мнимые, способны ль вы понять Участья нежного сердечную услугу?
Способны ль чувствовать, как сладко поверять Печаль души своей внимательному другу? Способны ль чувствовать, как дорог верный друг?Но кто постигнут роком гневным,
Чью душу тяготит мучительный недуг,
Тот дорожит врачом душевным.
Что, что дает любовь веселым шалунам?
Забаву легкую, минутное забвенье;
В ней благо лучшее дано богами нам
И нужд живейших утоленье!
Как будет сладко, милый мой,
Поверить нежности чувствительной подруги.
Скажу ль? Все раны, все недуги
Все расслабление души твоей больной;
Забыв и свет, и рок суровый,
Желанья смутные в одно желанье слить
И на устах ее, в ее дыханье пить
Целебный воздух жизни новой!
Хвала всевидящим богам!
Пусть мнимым счастием для света мы убоги, Счастливцы нас бедней, и праведные боги
Им дали чувственность, а чувство дали нам.

(1820)

 

  

УНЫНИЕ

(Е.А. Баратынский)

Рассеивает грусть пиров веселый шум.
Вчера, за чашей круговою,
Средь братьев полковых, в ней утопив мой ум,
Хотел воскреснуть я душою.

Туман полуночный на холмы возлегал;
Шатры над озером дремали,
Лишь мы не знали сна — и пенистый бокал
С весельем буйным осушали.

Но что же? вне себя я тщетно жить хотел:
Вино и Вакха мы хвалили;
Но я безрадостно с друзьями радость пел:
Восторги их мне чужды были.

Того не приобресть, что сердцем не дано,
Рок злобный к нам ревниво злобен,
Одну печаль свою, уныние одно
Унылый чувствовать способен.

(1821)

  

 

РОДИНА

(Е.А. Баратынский)

Я возвращуся к вам, поля моих отцов,
Дубравы мирные, священный сердцу кров!
Я возвращуся к вам, домашние иконы!
Пускай другие чтут приличия законы;
Пускай другие чтут ревнивый суд невежд; Свободный наконец от суетных надежд,
От беспокойных снов, от ветреных желаний,
Испив безвременно всю чашу испытаний,
Не призрак счастия, но счастье нужно мне. Усталый труженик, спешу к родной стране
Заснуть желанным сном под кровлею родимой.
О дом отеческий! о край, всегда любимый!
Родные небеса! незвучный голос мой
В стихах задумчивых вас пел в стране чужой,
Вы мне повеете спокойствием и счастьем.
Как в пристани пловец, испытанный ненастьем,
С улыбкой слушает, над бездною воссев,
И бури грозный свист, и волн мятежный рев,
Так, небо не моля о почестях и злате,
Спокойный домосед, в моей безвестной хате, Укрывшись от толпы взыскательных судей,
В кругу друзей своих, в кругу семьи своей,
Я буду издали глядеть на бури света.
Нет, нет, не отменю священного обета!
Пускай летит к шатрам бестрепетный герой; Пускай кровавых битв любовник молодой
С волненьем учится, губя часы златые,
Науке размерять окопы боевые —
Я с детства полюбил сладчайшие труды. Прилежный мирный плуг, взрывающий бразды. Почтеннее меча; полезный в скромной доле,
Хочу возделывать отеческое ноле.
Оратай, ветхих дней достигший над сохой,
В заботах сладостных наставник будет мой;
Мне дряхлого отца сыны трудолюбивы
Помогут утучнять наследственные нивы.
А ты, мой старый друг, мой верный доброхот, Усердный пестун мой, ты, первый огород
На отческих полях разведший в дни былые!
Ты поведешь меня в сады свои густые,
Деревьев и цветов расскажешь имена;
Я сам, когда с небес роскошная весна
Повеет негою воскреснувшей природе,
С тяжелым заступом явлюся в огороде;
Приду с тобой садить коренья и цветы.
О подвиг благостный! не тщетен будешь ты: Богиня пажитей признательней фортуны!
Для них безвестный век, для них свирель 
                                                           и струны;
Они доступны всем и мне за легкий труд 
Плодами сочными обильно воздадут.
От гряд и заступа спешу к полям и плугу;
А там, где ручеек по бархатному лугу
Катит задумчиво пустынные струи,
В весенний ясный день я сам, друзья мои,
У брега насажу лесок уединенный,
И липу свежую, и тополь осребренный;
В тени их отдохнет мой правнук молодой;
Там дружба некогда сокроет пепел мой
И вместо мрамора положит на гробницу
И мирный заступ мой, и мирную цевницу.

(1821)

  

 

РАЗУВЕРЕНИЕ

(Е.А. Баратынский)

Не искушай меня без нужды
Возвратом нежности твоей:
Разочарованному чужды
Все обольщенья прежних дней!
Уж я не верю увереньям,
Уж я не верую в любовь
И не могу предаться вновь
Раз изменившим сновиденьям!
Слепой тоски моей не множь,
Не заводи о прежнем слова
И, друг заботливый, больнова
В его дремоте не тревожь!
Я сплю, мне сладко усыплепье;
Забудь бывалые мечты:
В душе моей одно волненье,
А не любовь пробудишь ты.

(1821)

 

 

ДЕЛЬВИГУ

(Е.А. Баратынский)

Напрасно мы, Дельвиг, мечтаем найти
В сей жизни блаженство прямое:
Небесные боги не делятся им
С земными детьми Прометея.

Похищенной искрой созданье свое
Дерзнул оживить безрассудный;
Бессмертных он презрел — и страшная казнь Постигнула чад святотатства.

Наш тягостный жребий: положенный срок Питаться болезненной жизнью,
Любить и лелеять недуг бытия
И смерти отрадной страшиться.

Нужды непреклонной слепые рабы,
Рабы самовластного рока!
Земным ощущеньям насильственно нас
Случайная жизнь покоряет.

Но в искре небесной прияли мы жизнь.
Нам памятно небо родное,
В желании счастья мы вечно к нему
Стремимся неясным желаньем!..

Вотще! Мы надолго отвержены им!
Сияет красою над нами,
На бренную землю беспечно оно
Торжественный свод опирает...

Но нам недоступно! Как алчный Тантал
Сгорает средь влаги прохладной!
Так, сердцем постигнув блаженнейший мир, Томимся мы жаждою счастья.

(1821)

 

 

КОНШИНУ

(Е.А. Баратынский)

Пора покинуть, милый друг,
Знамена ветреной Киприды
И неизбежные обиды
Предупредить, пока досуг.
Чьих ожидать увещеваний!
Мы лишены старинных прав
На своеволие забав,
На своеволие желаний.
Уж отлетает век младой,
Уж сердце опытнее стало:
Теперь ни в чем, любезный мой,
Нам исступленье не пристало!
Оставим юным шалунам
Слепую жажду сладострастья;
Не упоения, а счастья
Искать для сердца должно нам.
Пресытясь буйным наслажденьем,
Пресытясь ласками цирцей,
Шепчу я часто с умиленьем
В тоске задумчивой моей:
Нельзя ль найти любви надежной?
Нельзя ль найти подруги нежной,
С кем мог бы в счастливой глуши
Предаться неге безмятежной
И чистым радостям души
В чье неизменное участье
Беспечно веровал бы я,
Случится ль вёдро иль ненастье
На перепутье бытия?
Где ж обреченная судьбою?
На чьей груди я успокою
Свою усталую главу?
Или с волненьем и тоскою
Ее напрасно я зову?
Или в печали одинокой
Я проведу остаток дней,
И тихий свет ее очей
Не озарит их тьмы глубокой,
Не озарит души моей!..

(1821)

 

 

ДОБРЫЙ СОВЕТ
( Коншину )

(Е.А. Баратынский)

Живи смелей, товарищ мой.
Разнообразь досуг шутливой!
Люби, мечтай, пируй и пой,
Пренебреги молвы болтливой
И порицаньем и хвалой!
О, как безумна жажда славы!
Равно исчезнут в бездне лет
И годы шумные побед,
И миг незнаемый забавы!
Всех смертных ждет судьба одна:
Всех чередом поглотит Лета,
И философа-болтуна,
И длинноусого корнета,
И в молдаванке шалуна,
И в рубище анахорета.
Познай же цену срочных дней,
Лови пролетное мгновенье!
Исчезнет жизни сновиденье:
Кто был счастливей, был умней.
Будь дружен с музою моею,
Оставим мудрость мудрецам;
На что чиниться с жизнью нам,
Когда шутить мы можем с нею?

(1821)

 

 

ВОДОПАД

(Е.А. Баратынский)

Шуми, шуми с крутой вершины,
Не умолкай, поток седой!
Соединяй протяжный вой
С протяжным отзывом долины.

Я слышу: свищет аквилон,
Качает елию скрипучей,
И с непогодою ревучей
Твой рев мятежный соглашен.

Зачем с безумным ожиданьем
К тебе прислушиваюсь я?
Зачем трепещет грудь моя
Каким-то вещим трепетаньем?

Как очарованный, стою
Над дымной бездною твоею
И, мнится, сердцем разумею
Речь безглагольную твою.

Шуми, шуми с крутой вершины,
Не умолкай, поток седой!
Соединяй протяжный вой
С протяжным отзывом долины!

1821

 

 

ОТЪЕЗД

(Е.А. Баратынский)

Прощай, отчизна непогоды,
Печальная страна,
Где, дочь любимая природы,
Безжизненна весна; 
Где солнце нехотя сияет,
Где сосен вечный шум,
И моря рев, и все питает
Безумье мрачных дум;
Где, отлученный от отчизны
Враждебною судьбой,
Изнемогал без укоризны
Изгнанник молодой;
Где, позабыт молвой гремучей,
Но все душой пиит,
Своею музою летучей
Он не был позабыт!
Теперь, для сладкого свиданья,
Спешу к стране родной;
В воображенье край изгнанья
Последует за мной:
И камнем мшистые громады,
И вид полей нагих,
И вековые водопады,
И шум угрюмый их!
Я вспомню с тайным сладострастьем
Пустынную страну,
Где я в размолвке с тихим счастьем
Провел мою весну,
Но где порою, житель неба,
Наперекор судьбе,
Не изменил питомец Феба
Ни музам, ни себе.

(1821)

 

 

ТОВАРИЩАМ

(Е.А. Баратынский)

Так! отставного шалуна
Вы вновь шалить не убеждайте
Иль золотые времена
Младых затей ему отдайте!

Переменяют годы нас
И с нами вместе наши нравы:
От всей души люблю я вас;
Но ваши чужды мне забавы.

Уж Вакх, увенчанный плющом,
Со мной по улицам не бродит
И к вашим нимфам вечерком
Меня шатаясь, не заводит.

Весельчакам я запер дверь,
Я пресыщен их буйным счастьем
И заменил его теперь
Пристойным, тихим сладострастьем.

В пылу начальном дней младых
Неодолимы наши страсти:
Проказим мы, но мы у них,
Не у себя тогда во власти.

В своей отваге молодой
Товарищ ваш блажил довольно,
Не видит он нужды большой
Вновь сумасбродить добровольно.

1821 (?)

 

 

ДЕЛЬВИГУ

(Е.А. Баратынский)

Дай руку мне, товарищ добрый мой,
Путем одним пойдем до двери гроба,
И тщетно нам за грозною бедой
Беду грозней пошлет судьбины злоба.
Ты помнишь ли, в какой печальный срок
Впервые ты узнал мой уголок?
Ты помнишь ли, с какой судьбой суровой
Боролся я, почти лишенный сил?
Я погибал: — ты дух мой оживил
Надеждою возвышенной и новой.
Ты ввел меня в семейство добрых муз;
Деля досуг меж ими и тобою,
Я ль чувствовал ее свинцовый груз
И перед ней унизился душою?
Ты сам порой глубокою печаль
В душе носил, но что? не мне ли вверить
Спешил ее? И дружба не всегда ль
Хоть несколько могла ее умерить?
Забытые фортуною слепой,
Мы ей назло друг в друге все имели
И, дружества твердя обет святой,
Бестрепетно в глаза судьбе глядели.

О! верь мне в том: чем жребий ни грозит. Упорствуя в старинной неприязни,
Душа моя не ведает боязни,
Души моей ничто не изменит!
Так, милый друг! позволят ли мне боги
Ярмо забот сложить когда-нибудь
И весело на светлый мир взглянуть,
По-прежнему ль ко мне пребудут строги.
Всегда я твой. Судьей души моей
Ты должен быть и в вёдро и в ненастье.
Удвоишь ты моих счастливых дней
Неполное без разделенья счастье;
В дни бедствия я знаю, где найти
Участие в судьбе своей тяжелой;
Чего ж робеть на жизненном пути?
Иду вперед с надеждою веселой.
Еще позволь желание одно
Мне произнесть: молюся я судьбине
Чтоб для тебя я стал хотя отныне,
Чем для меня ты стал уже давно.

Конец 1821 (?)

 

 

ДОГАДКА

(Е.А. Баратынский)

Любви приметы
Я не забыл,
Я ей служил
В былые леты!
В ней говорит
И жар ланит,
И вздох случайной...
О! я знаком
С сим языком
Любови тайной!
В душе твоей
Уж нет покоя
Давным-давно я
Читаю в ней:
Любви приметы
Я не забыл,
Я ей служил
В былые леты!

(1822)

 

 

ПОЦЕЛУЙ

(Е.А. Баратынский)

Сей поцелуй, дарованный тобой,
Преследует мое воображенье:
И в шуме дня, и в тишине ночной
Я чувствую его напечатленье!
Сойдет ли сон и взор сомкнет ли мой,
Мне снишься ты, мне снится наслажденье;
Обман исчез, нет счастья! и со мной
Одна любовь, одно изнеможенье.

(1822)

 

 

ЭПИЛОГ

(Е.А. Баратынский)

Чувствительны мне дружеские пени,
Но искренне забыл я Геликон
И признаюсь: неприхотливой лени
Мне нравится приманчивый закон;
Охота петь уж не владеет мною:
Она прошла, погасла, как любовь.
Опять любить, играть струнами вновь
Желал бы я, но утомлен душою.
Иль жить нельзя отрадою иною?
С бездействием любезен мне союз;
Лелеемый счастливым усыпленьем,
Я не хочу притворным исступленьем
Обманывать ни юных дев, ни муз.

(1823)

 

 

ДВЕ ДОЛИ

(Е.А. Баратынский)

Дало две доли провидение
На выбор мудрости людской:
Или надежду и волнение,
Иль безнадежность и покой.

Верь тот надежде обольщающей,
Кто бодр неопытным умом,
Лишь по молве разновещающей
С судьбой насмешливой знаком.

Надейтесь, юноши кипящие!
Летите, крылья вам даны;
Для вас и замыслы блестящие,
И сердца пламенные сны!

Но вы, судьбину испытавшие,
Тщету утех, печали власть,
Вы, знанье бытия приявшие
Себе на тягостную часть!

Гоните прочь их рой прельстительный:
Так! доживайте жизнь в тиши
И берегите хлад спасительный
Своей бездейственной души.

Своим бесчувствием блаженные,
Как трупы мертвых из гробов,
Волхва словами пробужденные,
Встают со скрежетом зубов;

Так вы, согрев в душе желания,
Безумно вдавшись в их обман,
Проснетесь только для страдания,
Для боли новой прежних ран.

(1823)

 

 

РАЗМОЛВКА

(Е.А. Баратынский)

Мне о любви твердила ты шутя
И холодно сознаться можешь в этом.
Я исцелен; нет, нет, я не дитя!
Прости, я сам теперь знаком со светом.
Кого жалеть? печальней доля чья?
Кто отягчен утратою прямою?
Легко решить: любимым не был я;
Ты, может быть, была любима мною.

(1823)

 

 

БЕЗНАДЕЖНОСТЬ

(Е.А. Баратынский)

Желанье счастия в меня вдохнули боги:
Я требовал его от неба и земли
И вслед за призраком, манящим издали,
Жизнь перешел до полдороги;
По прихотям судьбы я боле не служу:
Счастливый отдыхом, на счастие похожим,
Отныне с рубежа на поприще гляжу
И скромно кланяюсь прохожим.

(1823)

 

 

ИСТИНА

(Е.А. Баратынский)

О счастии с младенчества тоскуя,
Все счастьем беден я,
Или вовек его не обрету я
В пустыне бытия?

Младые сны от сердца отлетели.
Не узнаю я свет;
Надежд своих лишен я прежней цели,
А новой цели нет.

Безумен ты и все твои желанья —
Мне тайный голос рек;
И лучшие мечты моей созданья
Отвергнул я навек.

Но для чего души разуверенье
Свершилось не вполне?
Зачем же в ней слепое сожаленье
Живет о старине?

Так некогда обдумывал с роптаньем
Я тяжкий жребий свой,
Вдруг Истину (то не было мечтаньем)
Узрел перед собой.

«Светильник мой укажет путь ко счастью! — Вещала.— Захочу
И, страстного, отрадному бесстрастью
Тебя я научу.

Пускай со мной ты сердца жар погубишь.
Пускай, узнав людей,
Ты, может быть, испуганный, разлюбишь
И ближних и друзей.

Я бытия все прелести разрушу,
Но ум наставлю твой;
Я оболью суровым хладом душу,
Но дам душе покой».

Я трепетал, словам ее внимая,
И горестно в ответ
Промолвил ей: «О гостья неземная!
Печален твой привет.

Светильник твой — светильник погребальный Последних благ моих!
Твой мир, увы! могилы мир печальный,
И страшен для живых.

Нет, я не твой! в твоей науке строгой
Я счастья не найду;
Покинь меня: кой-как моей дорогой
Один я побреду.

Прости! иль нет: когда мое светило
Во звездной вышине
Начнет бледнеть и все, что сердцу мило,
Забыть придется мне,

Явись тогда! раскрой тогда мне очи,
Мой разум просвети,
Чтоб, жизнь презрев, я мог в обитель ночи Безропотно сойти».

(1823)

 

 

ПРИЗНАНИЕ

(Е.А. Баратынский)

Притворной нежности не требуй от меня:
Я сердца моего не скрою хлад печальный.
Ты права, в нем уж нет прекрасного огня
Моей любви первоначальной.
Напрасно я себе на память приводил
И милый образ твой, и прежние мечтанья: Безжизненны мои воспоминанья,
Я клятвы дал, но дал их выше сил.

Я не пленен красавицей другою,
Мечты ревнивые от сердца удали;
Но годы долгие в разлуке протекли,
Но в бурях жизненных развлекся я душою.
Уж ты жила неверной тенью в ней;
Уже к тебе взывал я редко, принужденно,
И пламень мой, слабея постепенно,
Собою сам погас в душе моей.
Верь, жалок я один. Душа любви желает,
Но я любить не буду вновь;
Вновь не забудусь я: вполне упоевает
Нас только первая любовь.

Грущу я; но и грусть минует, знаменуя
Судьбины полную победу надо мной.
Кто знает? мнением сольюся я с толпой;
Подругу, без любви — кто знает? — изберу я.
На брак обдуманный я руку ей подам
И в храме стану рядом с нею,
Невинной, преданной, быть может, лучшим снам,
И назову ее моею;
И весть к тебе придет, но не завидуй нам:
Обмена тайных дум не будет между нами, Душевным прихотям мы воли не дадим,
Мы не сердца под брачными венцами,
Мы жребии свои соединим.

Прощай! Мы долго шли дорогою одною;
Путь новый я избрал, путь новый избери;
Печаль бесплодную рассудком усмири
И не вступай, молю, в напрасный суд со мною Невластны мы в самих себе
И, в молодые наши леты,
Даем поспешные обеты,
Смешные, может быть, всевидящей судьбе.

(1823)                                 

 

 

ЛЮБОВЬ

(Е.А. Баратынский)

Мы пьем в любви отраву сладкую;
Но все отраву пьем мы в ней,
И платим мы за радость краткую
Ей безвесельем долгих дней.
Огонь любви, огонь живительный!
Все говорят; но что мы зрим?
Опустошает, разрушительный
Он душу, объятую им!
Кто заглушит воспоминания
О днях блаженства и страдания,
О чудных днях твоих, любовь?
Тогда я ожил бы для радости,
Для снов златых цветущей младости
Тебе открыл бы душу вновь.

(1824)

 

 

ЧЕРЕП

(Е.А. Баратынский)

Усопший брат! кто сон твой возмутил?
Кто пренебрег святынею могильной?
В разрытый дом к тебе я нисходил,
Я в руки брал твой череп желтый, пыльный!

Еще носил волос остатки он;
Я зрел на нем ход постепенный тленья.
Ужасный вид! как сильно поражен
Им мыслящий наследник разрушенья!

Со мной толпа безумцев молодых
Над ямою безумно хохотала;
Когда б тогда, когда б в руках моих
Глава твоя внезапно провещала!

Когда б она цветущим, пылким нам
И каждый час грозимым смертным часом
Все истины, известные гробам,
Произнесла своим бесстрастным гласом!

Что говорю? Стократно благ закон,
Молчаньем ей уста запечатлевший;
Обычай прав, усопших важный сон
Нам почитать издревле повелевший.

Живи живой, спокойно тлей мертвец!
Всесильного ничтожное созданье,
О человек! уверься наконец,
Не для тебя ни мудрость, ни всезнанье!

Нам надобны и страсти и мечты,
В них бытия условие и пища:
Не подчинишь одним законам ты
И света шум и тишину кладбища!

Природных чувств мудрец не заглушит
И от гробов ответа не получит:
Пусть радости живущим жизнь дарит,
А смерть сама их умереть научит.

(1824)

 

 

ЗВЕЗДА

(Е.А. Баратынский)

Взгляни на звезды: много звезд
В безмолвии ночном
Горит, блестит кругом луны
На небе голубом.

Взгляни на звезды: между них
Милее всех одна!
За что же? Ранее встает,
Ярчей горит она?

Нет! утешает свет ее
Расставшихся друзей:
Их взоры, в синей вышине,
Встречаются на ней.

Она на небе чуть видна.
Но с думою глядит.
Но взору шлет ответный взор
И нежностью горит.

С нее в лазоревую ночь
Не сводим мы очес,
И провожаем мы ее
На небо и с небес.

Себе звезду избрал ли ты?
В безмолвии ночном
Их много блещет и горит
На небе голубом.

Не первой вставшей сердце вверь
И, суетный в любви,
Не лучезарнейшую всех
Своею назови.

Ту назови своей звездой,
Что с думою глядит,
И взору шлет ответный взор,
И нежностью горит.

(24 сентября) 1824

 

 

БУРЯ

(Е.А. Баратынский)

Завыла буря; хлябь морская
Клокочет и ревет, и черные валы
Идут, до неба восставая,
Бьют, гневно пеняся, в прибрежные скалы.

Чья неприязненная сила,
Чья своевольная рука
Сгустила в тучи облака
И на краю небес ненастье зародила?
Кто, возмутив природы чин, 
Горами влажными на землю гонит море? 
Не тот ли злобный дух, геенны властелин,
Что по вселенной розлил горе.
Что человека подчинил
Желаньям, немощи, страстям и разрушенью
И на творенье ополчил
Все силы, данные творенью?
Земля трепещет перед ним:
Он небо заслонил огромными крылами
И двигает ревущими водами,
Бунтующим могуществом своим.

Когда придет желанное мгновенье?
Когда волнам твоим я вверюсь, океан?
Но знай: красой далеких стран
Не очаровано мое воображенье.
Под небом лучшим обрести
Я лучшей доли не сумею;
Вновь не смогу душой моею
В краю цветущем расцвести.
Меж тем от прихоти судьбины,
Меж тем от медленной отравы бытия,
В покое раболепном я
Ждать не хочу своей кончины;
На яростных волнах, в борьбе со гневом их.
Она отраднее гордыне человека!
Как жаждал радостей младых
Я на заре младого века.
Так ныне, океан, я жажду бурь твоих!

Волнуйся, восставай на каменные грани;
Он веселит меня, твой грозный, дикий рев,
Как зов к давно желанной брани,
Как мощного врага мне чем-то лестный гнев.

1824

 

 

ПЕСНЯ

(Е.А. Баратынский)

Когда взойдет денница золотая.
Горит эфир,
И ото сна встает, благоухая,
Цветущий мир,
И славит все существованья сладость
С душой твоей
Что в пору ту? скажи: живая радость,
Тоска ли в ней?

Когда на дев цветущих и приветных,
Перед тобой
Мелькающих в одеждах разноцветных,
Глядишь порой,
Глядишь и пьешь их томных взоров сладость;
С душой твоей
Что в пору ту? скажи: живая радость,
Тоска ли в ней?

Страдаю я! Из-за дубравы дальной
Взойдет заря,
Мир озарит, души моей печальной
Не озаря.
Будь новый день любимцу счастья в сладость! Душе моей
Противен он! что прежде было в радость,
То в муку ей.

Что красоты, почти всегда лукавой,
Мне долгий взор?
Обманчив он! знаком с его отравой
Я с давних пор.
Обманчив он! его живая сладость
Душе моей
Страшна теперь! что прежде было в радость.
То в муку ей.

1824 или 1825

 

 

* * *

Отчизны враг, слуга царя,
К бичу народов — самовластью
Какой-то адскою любовию горя,
Он незнаком с другою страстью.
Скрываясь от очей, злодействует впотьмах,
Чтобы злодействовать свободней.
Не нужно имени: у всех оно в устах,
Как имя страшное владыки преисподней.

1824-1825

 

 

* * *

Как много ты в немного дней
Прожить, прочувствовать успела!
В мятежном пламени страстей
Как страшно ты перегорела!
Раба томительной мечты!
В тоске душевной пустоты,
Чего еще душою хочешь?
Как Магдалина, плачешь ты,
И, как русалка, ты хохочешь!

1824-1825

 

 

НАДПИСЬ

(Е.А. Баратынский)

Взгляни на лик холодный сей,
Взгляни: в нем жизни нет;
Но как на нем былых страстей
Еще заметен след!
Так ярый ток, оледенев,
Над бездною висит,
Утратив прежний грозный рев,
Храня движенья вид.

1825 (?)

 

СТАНСЫ

(Е.А. Баратынский)

В глуши лесов счастлив один,
Другой страдает на престоле;
На высоте земных судьбин
И в незаметной, низкой доле
Всех благ возможных тот достиг,
Кто дух судьбы своей постиг.

Мы все блаженствуем равно,
Но все блаженствуем различно;
Уделом нашим решено,
Как наслаждаться им прилично,
И кто нам лучший дал совет,
Иль Эпикур, иль Эпиктет?

Меня тягчил печалей груз;
Но не упал я перед роком,
Нашел отраду в песнях муз
И в равнодушии высоком,
И светом презренный удел
Облагородить я умел.

Хвала вам, боги! предо мной
Вы оправдалися отныне!
Готов я с бодрою душой
На все угодное судьбине,
И никогда сей лиры глас
Не оскорбит роптаньем вас!

(1825)

 

 

ДОРОГА ЖИЗНИ

(Е.А. Баратынский)

В дорогу жизни снаряжая
Своих сынов, безумцев нас,
Снов золотых судьба благая
Дает известный нам запас:

Нас быстро годы почтовые
С корчмы довозят до корчмы,
И снами теми путевые
Прогоны жизни платим мы.

(1825)

 

 

Д. ДАВЫДОВУ

(Е.А. Баратынский)

Пока с восторгом я умею
Внимать рассказу славных дел,
Любовью к чести пламенею
И к песням муз не охладел,
Покуда русский я душою,
Забуду ль о счастливом дне,
Когда приятельской рукою
Пожал Давыдов руку мне!
О ты, который в пыл сражений
Полки лихие бурно мчал
И гласом бранных песнопений
Сердца бесстрашных волновал!
Так, так! покуда сердце живо
И трепетать ему не лень,
В воспоминанье горделиво
Хранить я буду оный день!
Клянусь, Давыдов благородный,
Я в том отчизною свободной,
Твоею лирой боевой
И в славный год войны народной
В народе славной бородой!

1825

 

 

ЭПИГРАММА

(Е.А. Баратынский)

Что ни болтай, а я великий муж!
Был воином, носил недаром шпагу;
Как секретарь, судебную бумагу
Вам начерню, перебелю; к тому ж
Я знаю свет,— держусь Христа и беса,
С ханжой ханжа, с повесою повеса;
В одном лице могу все лица я
Представить вам! Хотя под старость века,
Фаддей, мой друг, Фаддей, душа моя.
Представь лицо честного человека.

(1826)

 

К* * *

(Е.А. Баратынский)

Не бойся едких осуждений,
Но упоительных похвал:
Не раз в чаду их мощный гений
Сном расслабленья засыпал.

Когда, доверясь их измене,
Уже готов у моды ты
Взять на венок своей Камене
Ее тафтяные цветы;

Прости, я громко негодую;
Прости, наставник и пророк,
Я с укоризной указую
Тебе на лавровый венок.

Когда по ребрам крепко стиснут
Пегас удалым седоком,
Не горе, ежели прихлыстнут
Его критическим хлыстом.

(1827)

 

 

ЭПИГРАММА

(Е.А. Баратынский)

Окогченная летунья,
Эпиграмма-хохотунья,
Эпиграмма-егоза
Трется, вьется средь народа,
И завидит лишь урода —
Разом вцепится в глаза.

(1827)

 

 

ЭПИГРАММА

(Е.А. Баратынский)

Как сладить с глупостью глупца?
Ему впопад не скажешь слова;
Другого проще он с лица,
Но мудреней в житье другого. 

Он всем превратно поражен,
И все навыворот он видит;
И бестолково любит он,
И бестолково ненавидит.

(1827)

 

 

ОНА

(Е.А. Баратынский)

Есть что-то в ней, что красоты прекрасней,
Что говорит не с чувствами — с душой;
Есть что-то в ней над сердцем самовластней Земной любви и прелести земной.

Как сладкое душе воспоминанье,
Как милый свет родной звезды твоей,
Какое-то влечет очарованье
К ее ногам и под защиту к ней.

Когда ты с ней, мечты твоей неясной
Неясною владычицей она:
Не мыслишь ты — и только лишь прекрасной Присутствием душа твоя полна.

Бредешь ли ты дорогою возвратной,
С ней разлучась, в пустынный угол твой —
Ты полон весь мечтою необъятной,
Ты полон весь таинственной тоской.

(1827)

 

 

СТАНСЫ

(Е.А. Баратынский)

Судьбой наложенные цепи
Упали с рук моих, и вновь
Я вижу вас, родные степи,
Моя начальная любовь.

Степного неба свод желанный,
Степного воздуха струн,
На вас я в неге бездыханной
Остановил глаза мои.

Но мне увидеть было слаще
Лес на покате двух холмов
И скромный дом в садовой чаще —
Приют младенческих годов.

Промчалось ты, златое время!
С тех пор по свету я бродил
И наблюдал людское племя
И, наблюдая, восскорбил.

Ко благу пылкое стремленье
От неба было мне дано:
Но обрело ли разделенье,
Но принесло ли плод оно?..

Я братьев знал; но сны младые
Соединили нас на миг:
Далече бедствуют иные,
И в мире нет уже других.

Я твой, родимая дуброва!
Но от насильственных судьбин
Молить хранительного крова
К тебе пришел я не один.

Привел под сень твою святую
Я соучастницу в мольбах:
Мою супругу молодую
С младенцем тихим на руках.

Пускай, пускай в глуши смиренной,
С ней, милой, быт мой утая,
Других урочищей вселенной
Не буду помнить бытия.

Пускай, о свете не тоскуя,
Предав забвению людей,
Кумиры сердца сберегу я
Одни, одни в любви моей.

1827

 

 

ПОСЛЕДНЯЯ СМЕРТЬ

(Е.А. Баратынский)

Есть бытие; но именем каким
Его назвать? Ни сон оно, ни бденье;
Меж них оно, и в человеке им
С безумием граничит разуменье.
Он в полноте понятья своего,
А между тем, как волны, на него,
Одни других мятежней, своенравней,
Видения бегут со всех сторон:
Как будто бы своей отчизны давней
Стихийному смятенью отдан он;
Но иногда, мечтой воспламененный,
Он видит свет, другим не откровенный.

Созданье ли болезненной мечты
Иль дерзкого ума соображенье,
Во глубине полночной темноты
Представшее очам моим виденье?
Не ведаю; но предо мной тогда
Раскрылися грядущие года;
События вставали, развивались,
Волнуяся, подобно облакам,
И полными эпохами являлись
От времени до времени очам,
И наконец я видел без покрова
Последнюю судьбу всего живого.

Сначала мир явил мне дивный сад;
Везде искусств, обилия приметы;
Близ веси весь и подле града град,
Везде дворцы, театры, водометы,
Везде народ, и хитрый свой закон
Стихии все признать заставил он.
Уж он морей мятежные пучины
На островах искусственных селил,
Уж рассекал небесные равнины
По прихоти им вымышленных крил;
Все на земле движением дышало,
Все на земле как будто ликовало.

Исчезнули бесплодные года,
Оратаи по воле призывали
Ветра, дожди, жары и холода,
И верною сторицей воздавали
Посевы им, и хищный зверь исчез
Во тьме лесов, и в высоте небес,
И в бездне вод, сраженный человеком,
И царствовал повсюду светлый мир.
Вот, мыслил я, прельщенный дивным веком,
Вот разума великолепный пир!
Врагам его и в стыд и в поученье,
Вот до чего достигло просвещенье!

Прошли века. Яснеть очам моим
Видение другое начинало:
Что человек? что вновь открыто им?
Я гордо мнил, и что же мне предстало?
Наставшую эпоху я с трудом
Постигнуть мог смутившимся умом.
Глаза мои людей не узнавали;
Привыкшие к обилью дольних благ,
На все они спокойные взирали,
Что суеты рождало в их отцах,
Что мысли их, что страсти их, бывало,
Влечением всесильным увлекало.

Желания земные позабыв,
Чуждаяся их грубого влеченья,
Душевных снов, высоких снов призыв
Им заменил другие побужденья,
И в полное владение свое
Фантазия взяла их бытие,
И умственной природе уступила
Телесная природа между них:
Их в эмпирей и в хаос уносила
Живая мысль на крылиях своих;
Но по земле с трудом они ступали,
И браки их бесплодны пребывали.

Прошли века, и тут моим очам
Открылася ужасная картина:
Ходила смерть по суше, по водам,
Свершалася живущего судьбина.
Где люди? где? скрывалися в гробах!
Как древние столпы на рубежах,
Последние семейства истлевали;
В развалинах стояли города,
По пажитям заглохнувшим блуждали
Без пастырей безумные стада;
С людьми для них исчезло пропитанье;
Мне слышалось их гладное блеянье.

И тишина глубокая вослед
Торжественно повсюду воцарилась,
И в дикую порфиру древних лет
Державная природа облачилась.
Величествен и грустен был позор
Пустынных вод, лесов, долин и гор.
По-прежнему животворя природу,
На небосклон светило дня взошло,
Но на земле ничто его восходу
Произнести привета не могло.
Один туман над ней, синея, вился
И жертвою чистительной дымился.

(1827)

  

 ФЕЯ

(Е.А. Баратынский)

Порою ласковую фею
Я вижу в обаяньи сна,
И всей наукою своею
Служить готова мне она.
Душой обманутой ликуя,
Мои мечты ей лепечу я;
Но что же? странно и во сне
Непокупное счастье мне:
Всегда дарам своим предложит
Условье некое она,
Которым, злобно смышлена,
Их отравит иль уничтожит.
Знать, самым духом мы рабы
Земной насмешливой судьбы;
Знать, миру явному дотоле
Наш бедный ум порабощен,
Что переносит поневоле
И в мир мечты его закон!

1828 (?)

 

 

* * *

Старательно мы наблюдаем свет,
Старательно людей мы наблюдаем
И чудеса постигнуть уповаем:
Какой же плод науки долгих лет?
Что наконец подсмотрят очи зорки?
Что наконец поймет надменный ум
На высоте всех опытов и дум,
Что? точный смысл народной поговорки.

(1828)

 

 

* * *

Мой дар убог, и голос мой не громок,
Но я живу, и на земли мое
Кому-нибудь любезно бытие:
Его найдет далекий мой потомок
В моих стихах; как знать? душа моя
Окажется с душой его в сношеньи,
И как нашел я друга в поколеньи,
Читателя найду в потомстве я.

(1828)

 

* * *

Глупцы не чужды вдохновенья; Им также пылкие мгновенья Оно, как гениям, дарит: Слетая с неба, все растенья Равно весна животворит. Что ж это сходство знаменует? Что им глупец приобретет? Его капустою раздует, А лавром он не расцветет.

(1828)

 

 

БЕСЕНОК

(Е.А. Баратынский)

Слыхал я, добрые друзья,
Что наши прадеды в печали,
Бывало, беса призывали;
Им в этом подражаю я.
Но не пугайтесь: подружился
Я не с проклятым сатаной,
Кому душою поклонился
За деньги старый Громобой;
Узнайте: ласковый бесенок
Меня младенцем навещал
И колыбель мою качал
Под шепот легких побасенок.
С тех пор я вышел из пеленок,
Между мужами возмужал,
Но для него еще ребенок.
Случится ль горе иль беда,
Иль безотчетно иногда
Сгрустнется мне в моей конурке —
Махну рукой: по старине
На сером волке, сивке-бурке
Он мигом явится ко мне.
Больному духу здравьем свистнет,
Бобами думу разведет,
Живой водой веселье вспрыснет,
А горе мертвою зальет.
Когда в задумчивом совете
С самим собой из-за угла
Гляжу на свет, и, видя в свете
Свободу глупости и зла,
Добра и разума прижимку,
Насильем сверженный закон,
Я слабым сердцем возмущен;
Проворно шапку-невидимку
На шар земной набросит он;
Или, в мгновение зеницы,
Чудесный коврик-самолет
Он подо мною развернет,
И коврик тот в сады жар-птицы,
В чертоги дивной царь-девицы
Меня по воздуху несет.
Прощай, владенье грустной были,
Меня смущавшее досель:
Я от твоей бездушной пыли
Уже за тридевять земель.

1828

 

 

ДЕРЕВНЯ

(Е.А. Баратынский)

Люблю деревню я и лето:
И говор вод, и тень дубров,
И благовоние цветов;
Какой душе не мило это?
Быть так, прощаю комаров!
Но признаюсь — пустыни житель,
Покой пустынный в ней любя,
Комар двуногий, гость-мучитель,
Нет, не прощаю я тебя!

(1828)

 

 

СМЕРТЬ

(Е.А. Баратынский)

Смерть дщерью тьмы не назову я
И, раболепною мечтой
Гробовый остов ей даруя.
Не ополчу ее косой.

О дочь верховного эфира!
О светозарная краса!
В руке твоей олива мира,
А не губящая коса.

Когда возникнул мир цветущий
Из равновесья диких сил,
В твое храненье всемогущий
Его устройство поручил.

И ты летаешь над твореньем,
Согласье прям его лия,
И в нем прохладным дуновеньем
Смиряя буйство бытия.

Ты укрощаешь восстающий
В безумной силе ураган,
Ты, на брега свои бегущий,
Вспять возвращаешь океан.

Даешь пределы ты растенью,
Чтоб не покрыл гигантский лес
Земли губительною тенью.
Злак не восстал бы до небес.

А человек! Святая дева!
Перед тобой с его ланит
Мгновенно сходят пятна гнева,
Жар любострастия бежит.

Дружится праведной тобою
Людей недружная судьба:
Ласкаешь тою же рукою
Ты властелина и раба.

Недоуменье, принужденье,
Условье смутных наших дней:
Ты всех загадок разрешенье,
Ты разрешенье всех цепей.

(1828)

 

 

* * *

Чудный град порой сольется
Из летучих облаков;
Но лишь ветр его коснется,
Он исчезнет без следов.
Так мгновенные созданья
Поэтической мечты
Исчезают от дыханья
Посторонней суеты.

(1829)

 

 

В АЛЬБОМ

(Е.А. Баратынский)

По замечанью моему,
Альбом походит на кладбище:
И не подобно ли ему
Он всем открытое жилище?
Он также множеством имен
Самолюбиво испещрен.
Увы! народ добросердечный
Равно туда или сюда
Несет надежду жизни вечной
И трепет Страшного суда.
Но я, смиренно признаюся,
Я не надеюсь, не страшуся;
Я в ваших памятных листах
Спокойно имя помещаю:
Философ я; у вас в глазах
Мое ничтожество я знаю.

(1829)

 

 

ПОДРАЖАТЕЛЯМ

(Е.А. Баратынский)

Когда печалью вдохновенный
Певец печаль свою поет,
Скажите: отзыв умиленный
В каком он сердце не найдет?
Кто, вековых проклятий жаден,
Дерзнет осмеивать ее?
Но для притворства всякий хладен,
Плач подражательный досаден,
Смешно жеманное вытье!
Не напряженного мечтанья
Огнем услужливым согрет,
Постигнул таинства страданья
Душемутительный поэт.
В борьбе с тяжелою судьбою
Познал он меру вышних сил,
Сердечных судорог ценою
Он выраженье их купил.
И вот нетленными лучами
Лик песнопевца окружен,
И чтим земными племенами,
Подобно мученику, он.
А ваша муза площадная,
Тоской заемного мечтая
Родить участие в сердцах,
Подобна нищей развращенной,
Молящей лепты незаконной
С чужим ребенком на руках.

(1829)

 

 

МУЗА

(Е.А. Баратынский)

Не ослеплен я музою моею:
Красавицей ее не назовут,
И юноши, узрев ее, за нею
Влюбленною толпой не побегут.
Приманивать изысканным убором,
Игрою глаз, блестящим разговором
Ни склонности у ней, ни дара нет;
Но поражен бывает мельком свет
Ее лица необщим выраженьем,
Ее речей спокойной простотой;
И он скорей, чем едким осужденьем,
Ее почтит небрежной похвалой.

(1829)

 

 

* * *

Бывало, отрок, звонким кликом
Лесное эхо я будил,
И верный отклик в лесе диком
Меня смятенно веселил.
Пора другая наступила,
И рифма юношу пленила,
Лесное эхо заменя.
Игра стихов, игра златая!
Как звуки, звукам отвечая,
Бывало, нежили меня!
Но все проходит. Остываю
Я и к гармонии стихов —
И как дубров не окликаю,
Так не ищу созвучных слов.

1831

 

 

* * *

Где сладкий шепот
Моих лесов?
Потоков ропот,
Цветы лугов?
Деревья голы;
Ковер зимы
Покрыл холмы,
Луга и долы.
Под ледяной
Своей корой
Ручей немеет;
Все цепенеет,
Лишь ветер злой,
Бушуя, воет
И небо кроет
Седою мглой.

Зачем, тоскуя,
В окно слежу я
Метели лет?
Любимцу счастья
Кров от ненастья
Оно дает.
Огонь трескучий
В моей печи;
Его лучи
И пыл летучий
Мне веселят
Беспечный взгляд.
В тиши мечтаю
Перед живой
Его игрой,
И забываю
Я бури вой.

О провиденье,
Благодаренье!
Забуду я
И дуновенье
Бурь бытия.

Скорбя душою,
В тоске моей,
Склонюсь главою
На сердце к ней
И под мятежной
Метелью бед,
Любовью нежной
Ее согрет,
Забуду вскоре
Крутое горе,
Как в этот миг
Забыл природы
Гробовый лик
И непогоды
Мятежный крик.

1831 (?)

 

 

* * *

В дни безграничных увлечений,
В дни необузданных страстей
Со мною жил превратный гений,
Наперсник юности моей. 

Он жар восторгов несогласных
Во мне питал и раздувал;
Но соразмерностей прекрасных
В душе носил я идеал:
Когда лишь праздников смятенья
Алкал безумец молодой,
Поэта мерные творенья
Блистали стройной красотой.

Страстей порывы утихают,
Страстей мятежные мечты
Передо мной не затмевают
Законов вечной красоты;
И поэтического мира
Огромный очерк я узрел,
И жизни даровать, о лира!
Твое согласье захотел.

1831

 

 

ЯЗЫКОВУ

(Е.А. Баратынский)

Бывало, свет позабывая
С тобою, счастливым певцом,
Твоя Камена молодая
Венчалась гроздьем и плющом
И песни ветреные пела,
И к ней, безумна и слепа,
То, увлекаясь, пламенела
Любовью грубою толпа,
То, на свободные напевы
Сердяся в ханжестве тупом,
Она ругалась чудной девы
Ей непонятным божеством.
Во взорах пламень вдохновенья,
Огонь восторга на щеках,
Был жар хмельной в ее глазах
Или румянец вожделенья...
Она высоко рождена,
Ей много славы подобает:
Лишь для любовника она
Наряд менады надевает;
Яви ж, яви ее скорей,
Певец, в достойном блеске миру:
Наперснице души твоей
Дай диадему и порфиру;
Державный сан ее открой,
Да изумит своей красой,
Да величавый взор смущает
Ее злословного судью,
Да в ней хулитель твой познает
Мою царицу и свою.

1831

 

 

НА СМЕРТЬ ГЕТЕ

(Е.А. Баратынский)

Предстала, и старец великий смежил
Орлиные очи в покое;
Почил безмятежно, зане совершил
В пределе земном все земное!
Над дивной могилой не плачь, не жалей,
Что гения череп — наследье червей.

Погас! но ничто не оставлено им
Под солнцем живых без привета;
На все отозвался он сердцем своим,
Что просит у сердца ответа;
Крылатою мыслью он мир облетел,
В одном беспредельном нашел ей предел.

Все дух в нем питало: труды мудрецов,
Искусств вдохновенных созданья.
Преданья, заветы минувших веков,
Цветущих времен упованья.
Мечтою по воле проникнуть он мог
И в нищую хату, и в парский чертог.

С природой одною он жизнью дышал:
Ручья разумел лепетанье,
И говор древесных листов понимал,
И чувствовал трав прозябанье;
Была ему звездная книга ясна,
И с ним говорила морская волна.

Изведан, испытан им весь человек!
И ежели жизнью земною
Творец ограничил летучий наш век
И нас за могильной доскою,
За миром явлений, не ждет ничего:
Творца оправдает могила его.

И если загробная жизнь нам дана,
Он, здешней вполне отдышавший
И в звучных, глубоких отзывах сполна
Все дольное долу отдавший,
К предвечному легкой душой возлетит,
И в небе земное его не смутит.

1832

 

 

* * *

Наслаждайтесь: все проходит!
То благой, то строгий к нам,
Своенравно рок приводит
Нас к утехам и бедам.
Чужд он долгого пристрастья
Вы, чья жизнь полна красы,
На лету ловите счастья Ненадежные часы.

Не ропщите: все проходит
И ко счастью иногда
Неожиданно приводит
Нас суровая беда.
И веселью и печали
На изменчивой земле
Боги праведные дали
Одинакие криле.

(1834)

 

 

ЗАПУСТЕНИЕ

(Е.А. Баратынский)

Я посетил тебя, пленительная сень,
Не в дни веселые живительного мая,
Когда зелеными ветвями помавая,
Манишь ты путника в свою густую тень,
Когда ты веешь ароматом
Тобою бережно взлелеянных цветов,—
Под очарованный твой кров
Замедлил я моим возвратом.
В осенней наготе стояли дерева
И неприветливо чернели;
Хрустела под ногой замерзлая трава,
И листья мертвые, волнуяся, шумели;
С прохладой резкою дышал
В лицо мне запах увяданья;
Но не весеннего убранства я искал,
А прошлых лет воспоминанья.
Душой задумчивый, медлительно я шел
С годов младенческих знакомыми тропами; Художник опытный их некогда провел.
Увы! рука его изглажена годами!
Стези заглохшие, мечтаешь, пешеход
Случайно протоптал. Сошел я в дол заветный,
Дол, первых дум моих лелеятель приветный!
Пруда знакомого искал красивых вод,
Искал прыгучих вод мне памятной каскады;
Там, думал я, к душе моей
Толпою полетят виденья прежних дней...
Вотще! лишенные хранительной преграды,
Далече воды утекли,
Их ложе поросло травою,
Приют хозяйственный в нем улья обрели
И легкая тропа исчезла предо мною,
Ни в чем знакомого мой взор не обретал!
Но вот по-прежнему, лесистым косогором, Дорожка смелая ведет меня... обвал
Вдруг поглотил ее... Я стал
И глубь нежданную измерил грустным взором,
С недоумением искал другой тропы.
Иду я: где беседка тлеет
И в прахе перед ней лежат ее столпы,
Где остов мостика дряхлеет.
И ты, величественный грот,
Тяжело-каменный, постигнут разрушеньем,
И угрожает уж паденьем,
Бывало, в летний зной, прохлады полный свод!
Что ж? пусть минувшее минуло сном летучим!
Еще прекрасен ты, заглохший Элизей,
И обаянием могучим
Исполнен для души моей.
Он не был мыслию, он не был сердцем хладен,
Тот, кто, глубокой неги жаден,
Их своенравный бег тропам сим указал,
Кто, преклоняя слух к мечтательному шуму
Сих кленов, сих дубов, в душе своей питал
Ему сочувственную думу.
Давно кругом меня о нем умолкнул слух,
Прияла прах его далекая могила,
Мне память образа его не сохранила,
Но здесь еще живет его доступный дух;
Здесь, друг мечтанья и природы,
Я познаю его вполне:
Он вдохновением волнуется во мне,
Он славить мне велит леса, долины, воды;
Он убедительно пророчит мне страну,
Где я наследую несрочную весну,
Где разрушения следов я не примечу,
Где в сладостной тени невянущих дубров,
У нескудеющих ручьев,
Я тень священную мне встречу.

1834

 

 

к содержанию

 

 

 

Худ.  Ю. ИгнатьевХуд. Ю. Игнатьев 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Худ.  Ю. ИгнатьевХуд. Ю. Игнатьев

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Худ.  Ю. ИгнатьевХуд. Ю. Игнатьев

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Худ.  Ю. ИгнатьевХуд. Ю. Игнатьев

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Худ.  Ю. ИгнатьевХуд. Ю. Игнатьев

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Худ.  Ю. ИгнатьевХуд. Ю. Игнатьев

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Худ.  Ю. ИгнатьевХуд. Ю. Игнатьев

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 Худ.  Ю. ИгнатьевХуд. Ю. Игнатьев

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Худ.  Ю. ИгнатьевХуд. Ю. Игнатьев

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Худ.  Ю. ИгнатьевХуд. Ю. Игнатьев

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Худ.  Ю. ИгнатьевХуд. Ю. Игнатьев

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Худ.  Ю. ИгнатьевХуд. Ю. Игнатьев

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Худ.  Ю. ИгнатьевХуд. Ю. Игнатьев

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Худ.  Ю. ИгнатьевХуд. Ю. Игнатьев

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Худ.  Ю. ИгнатьевХуд. Ю. Игнатьев

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Худ.  Ю. ИгнатьевХуд. Ю. Игнатьев

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Худ.  Ю. ИгнатьевХуд. Ю. Игнатьев

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 Худ.  Ю. ИгнатьевХуд. Ю. Игнатьев

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Худ.  Ю. ИгнатьевХуд. Ю. Игнатьев

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Худ.  Ю. ИгнатьевХуд. Ю. Игнатьев

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Худ.  Ю. ИгнатьевХуд. Ю. Игнатьев

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Худ.  Ю. ИгнатьевХуд. Ю. Игнатьев

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Худ.  Ю. ИгнатьевХуд. Ю. Игнатьев