Ваш браузер устарел. Рекомендуем обновить его до последней версии.

 

ЧИСТЫЙ ДОР

(Ю.И. Коваль)

Чистый Дор

Лесная дорога пошла через поле — стала полевой.

Дошла до деревни — превратилась в деревенскую улицу.

По сторонам стояли высокие и крепкие дома. Их крыши были покрыты сосновой щепой. На одних домах щепа стала от ветра и времени серой, а на других была новой, золотилась под солнцем.

...Вдруг на дороге я увидел старушку. Она тащила длинную берёзовую жердь.

— Давайте пособлю.

Я взял жердь и потащил её следом за старушкой.

...— Давай сюда, батюшка племянник. Вот дом наш.

Когда выстраивается шеренга солдат, то впереди становятся самые рослые и бравые, а в конце всегда бывает маленький солдатик. Так, дом Пантелевны стоял в конце и был самый ма­ленький, в три оконца. Про такие дома говорят, что они пиро­гом подпёрты, блином покрыты.

Я бросил берёзу на землю и присел на лавочку перед домом.

— Как называется ваша деревня? — спросил я.

— Чистый Дор.

— Чего — Чистый?

— Дор.

Дор... Такого слова я раньше не слыхал.

— А что это такое — Чистый Дор?

— Это, батюшка, наша деревня,— толковала Пантелевна.

— Понятно, понятно. А что такое «дор»?

— А дор — это вот он весь, дор-то. Всё, что вокруг деревни,— это всё и есть дор.

Я глядел и видел поле вокруг деревни, а за полем — лес.

— Какой же это дор? Это поле, а вовсе не дор никакой.

— Это и есть дор. Чистый весь, глянь-ка. Это всё дор, а уж там, где ёлочки,— это всё бор.

Так я и понял, что дор — это поле, но только не простое поле, а среди леса. Здесь тоже раньше был лес, а потом деревья пору­били, пеньки повыдёргивали. Дёргали, дёргали — получил­ся дор.

— Ну ладно,— сказал я,— дор так дор, а мне надо дальше идти.

— Куда ты, батюшка племянник? Вот я самовар поставлю.

Ну что ж, я подождал самовара. А потом приблизился вечер, и я остался ночевать.

— Куда ж ты? — говорила Пантелевна и на следующее утро.— Живи-ка тут. Места в избе хватит.

Я подумал-подумал, послал куда надо телеграмму и остался у Пантелевны. Уж не знаю, как получилось, но только прожил я у неё не день, и не месяц, а целый год.

Жил и писал свою книжку. Не эту, а другую.

Эту-то я пишу в Москве. Гляжу в окошко на пасмурную пожарную каланчу и вспоминаю Чистый Дор.

 

Нюрка

Нюрке дядизуевой было шесть лет.

Долго ей было шесть лет. Целый год.

А как раз в августе стало Нюрке семь лет.

На Нюркин день рождения дядя Зуй напёк калиток — это та­кие ватрушки с пшённой кашей — и гостей позвал. Меня тоже. Я стал собираться в гости и никак не мог придумать, что Нюрке подарить.

— Купи конфет килограмма два,— говорит Пантелевна. — Подушечек.

— Ну нет, тут надо чего-нибудь посерьёзнее.

Стал я перебирать свои вещи. Встряхнул рюкзак — чувству­ется в рюкзаке что-то тяжёлое. Ёлки-палки, да это же бинокль! Хороший бинокль. Всё в нём было цело, и стёкла есть, и окуляры крутятся.

...Повесил я бинокль на грудь, зашёл в магазин, купил два кило подушечек и пошёл к Нюрке.

Самый разный народ собрался. Например, Федюша Миронов пришёл в хромовых сапогах и с мамашей Миронихой. Принёс Нюрке пенал из бересты. Этот пенал дед Мироша сплёл.

Пришла Маня Клеткина в возрасте пяти лет. Принесла Нюрке фартук белый, школьный. На фартуке вышито в уголке маленькими буквами: «Нюри».

Пришли ещё ребята и взрослые, и все дарили Нюрке что- нибудь школьное: букварь, линейку, два химических каранда­ша, самописку.

Тётка Ксеня принесла специальное коричневое первоклас­сное школьное платье. Сама шила. А дядя Зуй подарил Нюрке портфель из жёлтого кожзаменителя.

...Я говорю Нюрке:

— Ну вот, Нюрка, поздравляю тебя. Тебе теперь уже семь лет. Поэтому дарю тебе два кило подушечек и вот — бинокль.

Нюрка очень обрадовалась и засмеялась, когда увидела би­нокль. Я ей объяснил, как в бинокль глядеть и как на что наво­дить. Тут же все ребята отбежали шагов на десять и стали на нас в этот бинокль по очереди глядеть.

...Нюрка была весёлая. Она положила букварь, бинокль и прочие подарки в портфель и носилась с ним вокруг стола.

Напившись чаю, ребята пошли во двор в лапту играть.

А мы сели у окна и долго пили чай и глядели в окно, как игра­ют ребята в лапту, как медленно приходит вечер и как летают над сараями и над дорогой ласточки-касатки.

Потом гости стали расходиться.

— Ну спасибо, — говорили они.— Спасибо вам за огурцы и за калитки.

— Вам спасибо,— отвечала Нюрка,— за платье спасибо, за фартук и за бинокль.

Прошла неделя после этого дня, и наступило первое сентября.

Рано утром я вышел на крыльцо и увидел Нюрку.

Она шла по дороге в школьном платье, в белом фартуке с надписью: «Нюри». В руках она держала большой букет осен­них золотых шаров, а на шее у неё висел бинокль.

Шагах в десяти за нею шёл дядя Зуй и кричал:

— Смотри-ка, Пантелевна, Нюрка-то моя в школу пошла!

— Ну-ну-ну...— кивала Пантелевна. — Какая молодец.

И все выглядывали и выходили на улицу посмотреть на Нюр­ку, потому что в этот год она была единственная у нас перво­классница.

Около школы встретил Нюрку учитель Алексей Степаныч. Он взял у неё цветы и сказал:

— Ну вот, Нюра, ты теперь первоклассница. Поздравляю тебя. А что бинокль принесла, так это тоже молодец. Мы потом залезем все на крышу и будем на звёзды смотреть.

Дядя Зуй, Пантелевна, тётка Ксеня, Мирониха и ещё много народу стояли у школы и глядели, как идёт Нюрка по ступень­кам крыльца. Потом дверь за ней закрылась.

Так и стала Нюрка первоклассницей. Ещё бы, ведь ей семь лет. И долго ещё будет. Целый год.

  

 

МЕШОК ОВСЯНКИ

(А.В. Митяев)

В ту осень шли долгие холодные дожди. Земля пропиталась водой, дороги раскисли. На просёлках, увязнув по самые оси в грязи, стояли военные грузовики. С подвозом продовольствия стало очень плохо.

В солдатской кухне повар каждый день варил только суп из сухарей: в горячую воду сыпал сухарные крошки и заправлял солыо.

В такие-то голодные дни солдат Лукашук нашёл мешок овсянки. Он не искал ничего, просто привалился плечом к стенке траншеи. Глыба сырого песка обвалилась, и все увидели в ямке край зелёного вещевого мешка.

— Ну и находка! — обрадовались солдаты.— Будет пир горой... Кашу сварим!

Один побежал с ведром за водой, другие стали искать дрова, а третьи уже приготовили ложки.

Но когда удалось раздуть огонь и он уже бился в дно ведра, в траншею спрыгнул незнакомый солдат. Был он худой и рыжий. Брови над голубыми глазами тоже рыжие. Шинель выношенная, короткая, на ногах обмотки и растоптанные башмаки.

— Эй, братва! — крикнул он сиплым, простуженным голо­сом.— Давай мешок сюда! Не клали — не берите.

Он всех просто огорошил своим появлением, и мешок ему отдали сразу.

Да и как было не отдать? По фронтовому закону надо было отдать. Вещевые мешки прятали в траншеях солдаты, когда шли в атаку. Чтобы легче было. Конечно, оставались мешки и без хозяина: или нельзя было вернуться за ними (это если атака удавалась и надо было гнать фашистов) или погибал солдат. Но раз хозяин пришёл, разговор короткий — отдать.

Солдаты молча наблюдали, как рыжий уносил на плече дра­гоценный мешок. Только Лукашук не выдержал, съязвил:

— Вон он какой тощий! Это ему дополнительный паёк дали. Пусть лопает. Если не разорвётся, может, потолстеет.

Наступили холода. Выпал снег. Земля смёрзлась, стала твёр­дой. Подвоз наладился. Повар варил в кухне на колёсах щи с мясом, гороховый суп с ветчиной. О рыжем солдате и его овсянке все забыли.

Готовилось большое наступление.

По скрытым лесным дорогам, по оврагам шли длинные вере­ницы пехотных батальонов. Тягачи по ночам тащили к передо­вой пушки, двигались танки.

Готовился к наступлению и солдат Лукашук с товарищами.

Было ещё темно, когда пушки открыли стрельбу. Посветле­ло — в небе загудели самолёты. Они бросали бомбы на фашист­ские блиндажи, стреляли из пулемётов по вражеским траншеям.

Самолёты улетели. Тогда загромыхали пушки. За ними бро­сились в атаку пехотинцы. Лукашук с товарищами тоже бежал и стрелял из автомата. Он кинул гранату в немецкую траншею, хотел кинуть ещё, но не успел: пуля попала ему в грудь. И он упал.

Лукашук лежал в снегу и не чувствовал, что снег холодный. Прошло какое-то время, и он перестал слышать грохот боя. По­том свет перестал видеть — ему казалось, что наступила тёмная тихая ночь.

Когда Лукашук пришёл в сознание, он увидел санитара. Са­нитар перевязал рану, положил Лукашука в лодочку — такие фанерные саночки. Саночки заскользили, заколыхались по снегу. От этого тихого колыхания у Лукашука стала кружиться голова. А он не хотел, чтобы голова кружилась,— он хотел вспомнить, где видел этого санитара, рыжего и худого, в выношенной ши­нели.

— Держись, браток! Не робей — жить будешь!..— слышал он слова санитара.

Чудилось Лукашуку, что он давно знает этот голос. Но где и когда слышал его раньше, вспомнить тоже не мог.

В сознание Лукашук снова пришёл, когда его перекладывали из лодочки на носилки, чтобы отнести и большую палатку под соснами: тут, в лесу, военный доктор вытаскивал у раненых пули и осколки.

Лёжа на носилках, Лукашук увидел саночки-лодку, на кото­рых его везли до госпиталя. К саночкам ремёнными постромка­ми были привязаны три собаки. Они лежали в снегу. На шерсти намёрзли сосульки. Морды обросли инеем, глаза у собак были полузакрыты.

К собакам подошёл санитар. В руках у нею была каска, пол­ная овсяной болтушки. От неё валил пар. Санитар воткнул каску в снег постудить — собакам вредно горячее. Санитар был худой и рыжий. И тут Лукашук вспомнил, где видел его. Это же он тогда спрыгнул в траншею и забрал у них мешок овсянки.

Лукашук одними губами улыбнулся санитару и, кашляя и за­дыхаясь, проговорил:

— А ты, рыжий, так н не потолстел. Один слопал мешок овсянки, а всё худой.

Санитар тоже улыбнулся и, ткнув рукой ближнюю собаку, ответил:

— Овсянку-то они съели. Зато довезли тебя в срок. А я тебя сразу узнал. Как увидел в снегу, так и узнал.. И добавил убеждённо: — Жить будешь! Не робей!..

  

 

ЛЮБИМЕЦ ВЕКА (ГАГАРИН)

(Л.А. Обухова)

...12 апреля 1961 года нашей эры от Земли отрывается пер­вый человек, герой и любимец века.

Стоя между небом и землёй, прежде чем войти в ракету, запеленаться в ремни, он только улыбнулся и поднял обе руки кверху.

— До скорой встречи!

А когда раздалась последняя команда «Пуск!» и ракета ри­нулась вверх, Гагарин лихо, бедово, с чисто русским пренебре­жением к тяготам и опасностям бросил своё знаменитое ямщиц­кое «Поехали!» — подбадривая не себя, а тех, кто остаётся.

Ракета очень медленно, томительно медленно тронулась с места.

«Взгляд мой остановился на часах. Стрелки показывали 9 часов 7 минут по московскому времени. Я услышал свист и всё нарастающий гул, почувствовал, как гигантская ракета задрожа­ла всем своим корпусом и медленно, очень медленно оторвалась от стартового устройства».

В эти мгновения он уже не испытывал ни ошеломления, ни восторга. Всё было точным и размеренным в его сознании. Толь­ко одно могло показаться странным: когда росли и росли пере­грузки, с Земли голос Королёва ему сообщил, что прошло семь­десят секунд после взлёта. Oн ответил бодро: «Самочувствие отличное. Всё хорошо,— а сам подумал: «Неужели только семь­десят? Секунды длинные, как минуты». Но тотчас утешился вос­поминанием: «На центрифуге приходилось переносить и не такое».

Одна за другой начали отделяться ступени ракеты. Их топ­ливо выгорело: они сделали своё дело — вынесли корабль на орбиту.

И в то же мгновение тяжесть схлынула, а затем Гагарина словно подняло из кресла; он повис на ремнях. Но провис не вниз, а взлетел кверху. Вернее, в том направлении, которое ещё за секунду перед тем считалось верхом. Между его громоздким скафандром и сиденьем кресла образовалась прослойка пустоты.

Раньше, на тренировках, Юрий находился в состоянии неве­сомости несколько секунд, пока самолёт низвергался вниз. Сей­час это странное, похожее на затянувшийся сон ощущение, когда «и руки, и ноги стали будто совсем не моими», должно продлить­ся более часа.

Юрий взял бортовой журнал н начал записи.

3 е м л я. Как самочувствие?

Гагарин. Самочувствие отличное. Машина работает нор­мально. В иллюминаторе наблюдаю Землю. Всё нормально. Как поняли меня?

3 е м л я. Вас поняли!

Гагарин. Продолжается полёт в тени Земли. В правый иллюминатор сейчас наблюдаю звезду. Она проходит слева на­право по иллюминатору. Ушла звёздочка. Уходит, уходит...

Мир необычайно расширился; Гагарин чувствовал себя его первооткрывателем. И это не было преувеличением.

Краски родной планеты по-детски обрадовали его.

— Красота-то какая! — воскликнул он.

Как всё переменилось! Неба не стало. Привычное голубое небо сузилось до тоненького ободка вокруг Земли. Его ракета светилась подобно новой звезде. 

Итак, Юрий мчится со скоростью близкой к 28 тысячам ки­лометров в час. Под ним поблескивают океаны, в размывах об­лаков видны континенты.

Подлетая к жёлтой Африке — так удивительно, что она оказалась в самом деле жёлтой, как на школьной карте мира! Гагарин спохватился, что он ведь уже почти опоясал Землю.

По московскому времени было 10 часов 15 минут. Через де­сять минут он начал снижаться.

Корабль сошёл с орбиты, и плотные слои воздуха встретили его упруго, как морские волны. Для Гагарина они показались стеной огня: обгорела обшивка. Он невольно с беспокойством взглянул на термометр: нет, яркое пламя не накалило воздух; в кабине двадцать градусов тепла, как и прежде. Пока что всё шло хорошо.

К нему возвращалась тяжесть. Сейчас она должна намного возрасти. А как будет на самом деле? Труднее, чем при взлёте? Юрий напряг мускулы, готовясь встретить перегрузки.

«Восток» приближался к Земле. Все системы сработали от­лично; Юрий благополучно опускался. И тут его покинули де­ловитость и напряжение. На минуту он стал тем, чем и надле­жало ему быть сейчас,— Самым Счастливым Человеком На Свете.

«От избытка счастья я громко запел:

Родина слышит,
Родина знает...»

Внизу уже хорошо различалась Волга и знакомый город — Саратов. Очень знакомый: по учёбе в техникуме, по занятиям в аэроклубе. Значит, он возвращается не только на Землю, не только на Родину, но и в обжитые, любимые им места.

...Несколько обгоревший шар приземлился на вспаханную почву.

Юрий, слегка пошатываясь, ступил на сырую комковатую землю.

Было одиннадцать часов утра. Ветрено. Он стоял среди невы­соких холмов у подножия песчаного обрыва, словно срезанного лопатой, вблизи зябких кустов лесополосы — бузинных, сморо­динных, стволов голых акаций и клёна...

Над ним небо с рваными быстрыми облаками.

После стиснутости кабины — весь простор. После комка баг­рового пламени — голубизна и неподвижность. Земной рай со­стоял из тишины и света! Только ветер переваливал с холма на холм да кровь шумела в ушах.

Юрий медленно повёл взглядом.

В эти первые полчаса у него было странное лицо: без улыб­ки, но высветленное, будто каждый солнечный луч дарился ему заново. Словно он не до конца ещё поверил, что стоит на твёр­дой земле, вспаханной под зябь, а не внутри крутящегося шара.

...Выпустив пятнистого телёнка потоптаться на вольной зем­лице, Анна Акимовна Тахтарова, жена сторожа лесничества и бабушка шестилетней Риты, пошла вместе с внучкой в огород вскопать грядки, сколько успеет до обеда.

И когда внучка Рита дёрнула её за рукав, тыча куда-то в поля замаранным кулачком, Анна Акимовна выпрямила натру­женную спину — и обомлела.

Недалеко от них, почитай, шагов за сто — кто в полях шаги меряет! — тяжело переваливаясь, двигалась диковинная фигура. Руки, ноги, туловище — всё неуклюже обтянуто в толстую ткань цвета подсолнечника. На плечах словно водолазный шар.

Чужак замахал рукою. Тахтарова, не отпуская внучку, с опаской к нему приближалась.

Юрий тоже ещё издали приметил их торопливые фигурки. Спотыкаясь, они шли по взмокшей, недавно оттаявшей почве с пупырчатыми блюдечками позднего снега по ложбинам. Но ша­ги становились всё медленнее... Через минуту перед ним стояли пожилая женщина с высоким морщинистым лбом и
прищурен­ными глазами и маленькая девочка, одетая по-зимнему и поэто­му похожая на ватную куклу.

— Свой я! Советский! — закричал Гагарин против ветра, за­хлебываясь им.

Тахтарова разглядела молодое лицо и взмокшие волосы из-под шлема. Чтобы успокоить её окончательно, он прибавил:

— Я лётчик-космонавт. Вернулся из космоса...

...Неподалёку на соседнем поле работали трактористы. Они уже раньше слышали о запуске ракеты. Сгрудились вокруг ра­диоприёмника, радостно жали друг другу руки. Сообщение кон­чалось тем, что Гагарин летит над Африкой. «Ну,— подумали они, Африка далеко, успеем ещё в поле поработать». Они про­сто не могли представить себе скорость ракеты!

Юрия Гагарина звук трактора обрадовал, он пошёл ему на­встречу. Трактористы сначала встретили его тоже недоверчиво. Но скоро всё разъяснилось. Космонавта обняли, хотели посадить на трактор. «Вы уже сеете? спросил он.— А у нас на Смолен­щине холоднее».

В это время видят: грузовик на пашню с дороги сворачивает. Это спешила поисковая группа. Гагарин сфотографировался с трактористами на прощание. За ним уже прилетел специальный самолёт из Москвы. Пока он летел к столице, с двух сторон его сопровождали семь «истребителей», как самого почётного гостя!

Боковые самолёты шли так близко, что Юрий видел улыбаю­щиеся лица лётчиков и сам улыбался им в ответ. Он даже по­просил радиста послать приветствие: «Друзьям-истребителям го­рячий привет!»

...А потом он увидел сверху толпы людей, переполненные улицы Москвы, Внуковский аэродром в разноцветных шарах — ахнул и заволновался. Самолёт, пробежав по взлётной дорож­ке, остановился за сто метров перед трибуной. По серому полю шла узкая длинная лента ковра. Она начиналась у лестницы, по которой сейчас спускался космонавт: «Надо было идти и идти одному. И я пошёл».

Воздушные шары взлетели вверх, оркестр заиграл марш, на­пряжённые торжественные лица стали наплывать ближе — Га­гарин шёл бравым размашистым шагом, хотя у него на одном ботинке развязался шнурок...

«Да, мне было страшно выступать перед тысячами людей, ви­деть их изумлённые, восторженные лица. Я был готов к испыта­нию космосом, но не подготовлен к испытанию человеческим мо­рем глаз...»

Гагарин рос таким же, как миллионы других мальчишек на Советской земле. Упорно учился, много работал, не боялся любых испытаний. Он был смелым и великодушным человеком. Таким и останется Первый Космонавт в памяти людей.

 

  

ДЕРЕВНЯ ЦАПЕЛЬКИ, ДОМ ОДИН

(Г. Н. Демыкина) 

Под вечер приехал отец. Вошёл в избу:

— Где Алёна?

— Здесь я, пап!

— На твои вещи, а вот это гостинец от бабушки.

— А бабушка?

— Не едет она к нам, дочка. «Поживу, говорит, пока что здесь, а после видно будет».

Алёна развернула белую тряпицу, в которую был закручен гостинец.

Пирог. Яблоко. Одно-единственное, большущее, наливное. И в отдельном кулёчке всего понемногу — вишенья, смородины, сливы, крыжовника...

Алёнка вдруг заплакала.

Чего ты, дочка? — спросил отец. Он подошёл, погладил сё по волосам. Обидел, что ли, кто?

— Нет. Жалко мне.

— Чего жалко?

А Алёна и сама-то не знает. Только знает, что жалко.

— Бабушка без меня скучает.

— А ты ей письмо напиши. Я поеду — передам.

Вечером Алёна попросила у мамы бумагу и цветные каран­даши. Села писать бабушке письмо.

Буквы Алёна ещё не знала, только цифры немножко. Но это не беда. Всё равно письмо получилось красивое.

Дорогая бабушка!

И Алёна нарисовала красные и жёлтые яблоки, крепко при­жатые к ветке, душистые, чуть запотевшие: проведёшь паль­нем останется след, как по росе. И вишнёвые ягоды на длин­ных черешках. И ягоды малины.

Мы с Борькой по тебе скучаем.

И она нарисовала Борьку. Он был маленький, кудрявый и держался за её, Алёнину, руку.

Передай от нас привет дедушке Младшему.

И вот уже на странице появился дедушка с бородой.

И как хорошо, что нашлась Цаплина Скаточка и что будет теперь в Цапельках большущий сад.

И пририсовала ещё одно яблоко.

До свиданьица, дорогая бабушка.

И тут у Алёны она даже сама не знала как получилась очень красивая белая птица. Она стояла посреди сада на длин­ных ногах, с отведёнными назад широкими белыми крыльями.

Низко кланяюсь. Твоя любимая внучка Алёна.

Но места уже не хватило, и любимую Алёну пришлось поме­стить в самом-самом углу странички.

Алёна отдала письмо папе. Папа положил его и конверт, за­клеил, а на конверте написал:

ДЕРЕВНЯ ЦАПЕЛЬКИ. ДОМ ОДИН.

Как получит бабушка письмо, сразу догадается, что Алёна скоро опять к ней приедет.

 

 

к содержанию