Ваш браузер устарел. Рекомендуем обновить его до последней версии.

 

ПРИКЛЮЧЕНИЯ МУРАВЬИШКИ

(В. Бианки)

 

Рис. Е.РачёваРис. Е.РачёваЗалез муравьишка на берёзу. Долез до вер­шины, посмотрел вниз, а там, на земле, его родной муравейник чуть виден.

Муравьишка сел на листок и думает:

«Отдохну немножко — и вниз».

У Муравьёв ведь строго: только солнышко на закат — все домой бегут. Сядет солнце, муравьи все ходы и выходы закроют — и спать. А кто опоздал, тот хоть на улице ночуй.

Солнце уже к лесу спускалось.

Муравей сидит на листке и думает:

«Ничего, поспею: вниз ведь скорей».

А листок был плохой: жёлтый, сухой. Дунул ветер и сорвал его с ветки.

Несётся листок через лес, над рекой, над деревней.

Летит муравьишка на листке, качается — чуть жив от страха.

Занёс ветер листок на луг за деревней да там и бросил.

Рис. Е.РачёваРис. Е.Рачёва

Упал листок на камень, муравьишка себе ноги отшиб. Лежит и думает:

«Пропала моя головушка! Не добраться мне теперь до дому. Место кругом ровное. Был бы здоров — сразу бы добежал, да вот беда — ноги болят. Обидно, хоть землю кусай!»

Смотрит муравьишка — рядом гусеница-земле­мер лежит. Червяк червяком, только спереди ножки и сзади ножки.

Муравьишка говорит землемеру:

— Землемер, землемер, снеси меня домой! У меня ножки болят.

— А кусаться не будешь?

— Кусаться не буду.

— Ну, садись, подвезу.

Муравьишка вскарабкался на спину земле­меру. Тот изогнулся дугой, задние ноги к перед­ним приставил, хвост к голове. Потом вдруг встал во весь рост да так и лёг на землю пал­кой. Отмерил на земле, сколько в нём росту, и опять в дугу скрючился. Так и пошёл, так и пошёл землю мерить. Муравьишка то к земле летит, то к небу — то вниз головой, то вверх.

— Не могу больше, — кричит, — стой! А то укушу.

Остановился землемер, вытянулся по земле. Муравьишка слез, еле отдышался.

Рис. Е.РачёваРис. Е.РачёваОгляделся. Видит — луг впереди, на лугу трава скошенная лежит. А по лугу паук-сеноко­сец шагает: ноги — как ходули, между ног голо­ва качается.

— Паук, а паук, снеси меня домой! У меня ножки болят.

— Ну что ж, садись, подвезу.

Пришлось муравьишке по паучьей ноге вверх лезть до коленки, а с коленки вниз спускаться пауку на спину: коленки у сенокосца торчат выше спины.

Начал паук свои ходули переставлять — одна нога тут, другая там; все восемь ног, будто спицы, в глазах у муравьишки замелькали. А идёт паук не быстро, брюхом по земле чир­кает. Надоела муравьишке такая езда. Чуть бы­ло не укусил он паука. Да тут, на счастье, вышли они на гладкую дорожку. Остановился паук.

— Слезай, — говорит. — Вон жужелица бе­жит: она резвей меня.

Слез муравьишка.

— Жужелка, жужелка, снеси меня домой! У меня ножки болят.

— Садись, прокачу.

Вмиг домчались до картофельного поля.Только успел муравьишка вскарабкаться жу­желице на спину, она как пустится бежать! Ноги у неё ровные, как у коня. Бежит шестиногий конь, бежит не трясёт, будто по воздуху летит.

— А теперь слезай, — говорит жужелица, — не с моими ногами по картофельным грядам прыгать. Другого коня бери.

Рис. Е.РачёваРис. Е.Рачёва

Пришлось слезть.

Картофельная ботва для муравьишки — лес густой. Тут и со здоровыми ногами целый день бежать, а солнце уж низко.

Вдруг слышит муравьишка — пищит кто-то:

— А ну, муравей, полезай ко мне на спину, поскачем.

Обернулся муравьишка — стоит рядом жучок-блошачок, чуть от земли видно.

— Да ты маленький! Тебе меня не поднять.

— А ты-то большой! Лезь, говорю.

Кое-как уместился муравей на спине у блошака. Только-только ножки поставил.

— Влез?

— Ну, влез.

—  А влез, так держись.

Рис. Е.РачёваРис. Е.Рачёва

Блошачок подобрал под себя толстые задние ножки, а они у него, как пружинки, складные,— да щёлк! — распрямил их. Глядь, уж он на гряд­ке сидит. Щёлк! — на другой. Щёлк! — на третьей.

Так весь огород и отщёлкал блошачок, до самого забора.

Муравьишка спрашивает:

— А через забор можешь?

— Через забор не могу: высок очень. Ты кузнечика попроси: он может.

— Кузнечик, кузнечик, снеси меня домой! У меня ножки болят.

— Садись на загривок.

Сел муравьишка кузнечику на загривок.

Кузнечик сложил свои длинные задние ноги пополам, потом разом выпрямил их и подскочил высоко в воздух, как блошачок. Но тут с трес­ком развернулись у него за спиной крылья, пе­ренесли кузнечика через забор и тихонько опу­стили на землю.

— Стоп! — говорит кузнечик. — Приехали.

Рис. Е.РачёваРис. Е.РачёваМуравьишка глядит вперёд, а там река: год по ней плыви — не переплывёшь.

А солнце ещё ниже.

Кузнечик говорит:

— Через реку и мне не перескочить: очень уж широкая. Стой-ка, я водомерку кликну: бу­дет тебе перевозчик.

Затрещал по-своему, глядь — бежит по воде лодочка на ножках.

Подбежала.

Нет, не лодочка, а водомерка-клоп.

— Водомер, водомер, снеси меня домой! У меня ножки болят.

— Ладно, садись, перевезу.

Сел муравьишка. Водомер подпрыгнул и за­шагал по воде, как посуху. А солнце уж совсем низко.

— Миленький, пошибче! — просит муравьиш­ка. — Меня домой не пустят.

— Можно и пошибче, — говорит водомер. Да как припустит! Оттолкнётся, оттолкнётся ножками и катит-скользит по воде, как по льду. Живо на том берегу очутился.

— А по земле не можешь? — спрашивает му­равьишка.

— По земле мне трудно: ноги не скользят. Да и гляди-ка: впереди-то лес. Ищи себе друго­го коня. 

Посмотрел муравьишка вперёд и видит: сто­ит над рекой лес высокий, до самого неба. И солнце за ним уже скрылось.

Рис. Е.РачёваРис. Е.Рачёва

Нет, не попасть муравьишке домой!

— Гляди, — говорит водомер, — вот тебе и конь ползёт;

Видит муравьишка: ползёт мимо майский хрущ — тяжёлый жук, неуклюжий жук. Разве на таком коне далеко ускачешь?

Всё-таки послушался водомера:

— Хрущ, хрущ, снеси меня домой! У меня ножки болят.

Рис. Е.РачёваРис. Е.Рачёва

— А ты где живёшь?

— В муравейнике за лесом.

— Далеконько... Ну, что с тобой делать! Садись, довезу.

Полез муравьишка по жёсткому жучьему боку.

— Сел, что ли?

— Сел.

— А куда сел?

— На спину. 

— Эх, глупый! Полезай на голову.

Влез муравьишка жуку на голову. И хорошо, что не остался на спине: разломил жук спину надвое — два жёстких крыла приподнял. Крылья у жука точно два перевёрнутых корытца, а из-под них другие крылышки лезут, разворачи­ваются тоненькие, прозрачные, шире и длиннее верхних.

Стал жук пыхтеть, надуваться: уф, уф, уф! Будто мотор заводит.

— Дяденька, — просит муравьишка, — поско­рей! Миленький, поживей!

Не отвечает жук, только пыхтит: уф, уф, уф!

Вдруг затрепетали тонкие крылышки, зарабо­тали — жжж! тук-тук-тук!..

Поднялся хрущ на воздух. Как пробку выки­нуло его ветром вверх, выше леса.

Муравьишка сверху видит: солнышко уже краем землю зацепило.

Как помчал хрущ, у муравьишки даже дух захватило.

Жжж! Тук-тук-тук! Несётся жук, буравит воздух, как пуля.

Мелькнул под ним лес — и пропал.

А вот и берёза знакомая, и муравейник под ней.

Над самой вершиной берёзы выключил жук мотор и — шлёп! — сел на сук.

— Дяденька, миленький! — взмолился му­равьишка. — А вниз-то мне как? У меня ведь ножки болят, я себе шею сломаю.

Сложил жук тонкие крылышки вдоль спины. Сверху жёсткими корытцами прикрыл. Кончики тонких крыльев аккуратно под корытца убрал. Подумал и говорит:

— А уж как тебе вниз спуститься, не знаю. Я на муравейник не полечу: уж больно вы, муравьи, кусаетесь. Добирайся сам как знаешь.

Рис. Е.РачёваРис. Е.РачёваГлянул муравьишка вниз, а там, под самой берёзой, его дом родной. Глянул на солнышко — солнышко уже по пояс в землю ушло.

Глянул вокруг себя — сучья да листья, листья да сучья. Не попасть муравьишке домой, хоть вниз головой бросайся!

Вдруг видит: рядом на листке гусеница-листовёртка сидит, шёлковую нитку из себя тянет, тя­нет и на сучок мотает.

— Гусеница, гусеница, спусти меня домой. Последняя мне минуточка осталась — не пустят меня домой ночевать.

— Отстань! Видишь, дело делаю — пряжу пряду.

— Все меня жалели, никто не гнал, ты первая!

Не удержался муравьишка, кинулся на неё да как куснёт!

С перепугу гусеница лапки поджала да кувырк с листа! — и полетела вниз. А муравьиш­ка на ней висит, крепко вцепился.

Только недолго они падали: что-то их сверху — дёрг!

И закачались они оба на шёлковой ниточке: ниточка-то на сучок была намотана.

Качается муравьишка на листовёртке, как на качелях. А ниточка всё длинней, длинней, длин­ней делается: выматывается у листовёртки из брюшка, тянется, не рвётся.

Муравьишка с листовёрткой всё ниже, ниже, ниже опускаются.

А внизу, в муравейнике, муравьи хлопочут, спешат: входы-выходы закрывают.

Все закрыли, один — последний — вход остался.

Муравьишка с гусеницы — кувырк! — и домой.

Тут и солнышко зашло.

 

 

ПЛАВУНЧИК

(В. Бианки)

 

Рис. Е.РачёваРис. Е.Рачёва

Преудивительная у нас водится птичка. На­зывается плавунчик.

Где бы вы ни жили летом — на Волге, на Кавказе или в жарких степях Казахстана, под Ленинградом, под Москвой или на Камчатке, — всюду вы можете этих птичек встретить. И всег­да неожиданно. А назавтра придёте туда, где их видели, — их уж нет. 

Ищите их на море, в озере, на реке, в пру­ду. Даже если около вашего дома есть просто большая яма, — и тут вам могут попасться на глаза плавунчики. Была бы в яме вода.

Птички эти из куликов. Кулики — стройные такие птицы, на очень длинных ногах и с очень длинным носом. Живут больше по болотам, по берегам рек, озёр. Но они не плавают, не ныря­ют: только бегают у воды по берегу и кланяют­ся, кланяются носом до земли. Носом они до­стают себе еду в тине, в иле, под камешками или в траве.

Кулики-то плавунчики — кулики, да у них, как говорит мой сынишка, всё шиворот-навыворот. Носик у них не такой уж длинный, ножки тоже. И редко увидишь их на берегу: они всё плавают.

Спросите, на кого плавунчики похожи? Как их узнать, если встретишь?

Узнать их очень легко. Ростом плавунчики примерно со скворца. Похожи они на те наряд­ные цветные поплавки, что покупают молодые удильщики в городских магазинах. Особенно по­хожи, когда сидят на воде: сидят и танцуют на волнах, как поплавки. Сами белые, и серые, и красноватенькие — пестро расписаны.

И всегда их целая стайка. Народ они очень дружный. Одиночку редко-редко встретишь. Они всё в компании.

Сынишка мой, когда в прошлом году в пер­вый раз их увидел, очень удивился. Пришёл до­мой и говорит:

—  Что за птиц таких я видел, просто не пойму! Идёшь — все птицы от тебя удирают, раз­летаются, а эти и не думают. Плавают у самого берега. Я подхожу — они не только не улетают, даже отплыть подальше не хотят. Кувыркаются головой под воду, как маленькие уточки. Ни ми­нуты не посидят спокойно: кружатся жуками на воде. А то в чехарду начнут играть: прыгают друг через друга, перепархивают — и опять на воду садятся.

Жили мы прошлый год в деревне на Урале. Домик наш стоял на самом берегу реки Камы. И всё лето стайки плавунчиков плавали у нас перед глазами — прямо из окошек видно. Сего­дня плавает стайка, а завтра исчезнет. Пройдёт два-три дня — другая стайка появится. И так всё лето.

Сынишка мой говорит:

— Вот бездельники! Другие птицы — всё на гнёздах, птенцов выводят. А эти ничего не де­лают, только в чехарду на воде играют всё лето. Наверно, это петушки: красивенькие такие, яр­кие. У всех птиц самцы красивей самок. Наш Петька вон какой франт, а курочки — серенькие.

Я ему объяснил, что он ошибается. У пла­вунчиков как раз наоборот: петушки серенькие, а курочки франтихи, ярко одеты. Далеко на се­вере, в тундре, весной курочки снесут в гнёзда яйца — и до свидания! Улетают. Петушки одни на гнёздах сидят, детей выводят, потом учат их, как жить. А курочки-франтихи всё лето по всей нашей стране летают, путешествуют себе с мес­та на место.

Сынишка мой говорит:

— Это просто какие-то птички шиворот-на­выворот! А всё-таки я их шибко полюбил, пото­му что они меня не боятся. Будто знают, что я их не трону и плохого им не сделаю. Хорошие они.

— Очень хорошие, — согласился я.

И вот раз утром прибегает мой сынишка до­мой с Камы. Он рыбу ходил удить на реку.

Прибегает и говорит:

— Смотрите, кого я принёс.

Лезет себе за пазуху, вынимает оттуда жи­вого плавунчика и пускает его на пол.

— Я, — говорит, — сидел на берегу с удочкой. Вдруг две вороны летят. Кричат, каркают. А впе­реди них, смотрю, какая-то маленькая птичка мчится. Вороны её ловят, схватить хотят. Она из стороны в сторону бросается, кричит. Увиде­ла меня — и прямо ко мне. Примчалась — и в ноги мне. И сидит. «Туик!» — говорит. Я сразу понял: «Защити меня», — просит. Ну, я на ворон удочкой замахал, закричал. Они покружились, видят — со мной не справиться, и отлетели. Я нагнулся, взял плавунчика в руки. Он и не думает улетать. Я удочку смотал — домой с ним. Вот он — видите какой.

Рис. Е.РачёваРис. Е.РачёваПлавунчик ходит себе по избе, нас ничуточки не боится.

Думали мы, думали, что с ним делать. Ко­нечно, такая милая птичка — радость в доме. Но чем её кормить? И ведь ей плавать надо. Дер­жать дома трудно.

Решили выпустить.

В деревне-то, конечно, нельзя выпускать: тут кошки, собаки и те две вороны. Решили плавунчика отнести подальше.

Сынишка наклонился, взял его в руки. Он ничего — пожалуйста! Точно век с людьми в избе жил.

Пошли мы с сынишкой за околицу, через поле, в лес.

В лесу, среди вырубки, знал я такую боль­шую яму с водой. Тины там, корму всякого птичьего много было. Днём туда разные кулики прилетали — покормиться, а на ночь — утки.

На этой яме мой сынишка и выпустил пла­вунчика. Плавунчик порхнул на воду, пискнул нам два раза — туик, туик, — вроде, значит, «спасибо» сказал, «до свиданья», и как ни в чём не бывало принялся жуком кружить по во­де, пить и есть.

Долго мы стояли с сынишкой, любовались им.

Наконец я говорю:

— Ну, пойдём. Мама давно уж, верно, нас с обедом ждёт. А плавунчик забудет нас, улетит отсюда на Каму — к своей стайке. Птица воль­ная, ей так хорошо.

Ушли мы. Но я ошибся: плавунчик не улетел и не забыл нас.

Через два дня пришли мы с сынишкой на эту яму: уток я хотел настрелять. Спрятались в елушках на берегу.

Уж солнце за лес село. Тут вдруг что-то мелькнуло у нас над головой, и видим — пла­вунчик наш на воду садится!

Я высунулся из елушек, машу на него рукой:

— Кыш, кыш, улетай отсюда скорей!

А он посмотрел на меня, — туик! — пискнул, вроде «здравствуй» сказал, и плывёт к нам. Подплыл и у наших ног кувыркается, тинку со дна носом достаёт — закусывает.

Сынишка говорит:

— Пойдём-ка, пап, домой лучше. А то ещё ты моего плавунчика вместо утки подстрелишь, как стемнеет.

Так и ушли, ни разу не выстрелив.

Рис. Е.РачёваРис. Е.РачёваИ больше уж не пришлось мне на этой яме охотиться: плавунчик наш привычку взял каж­дый вечер сюда прилетать. Плавает среди уток, кружит по воде — ну, как тут стрелять: дробь разлетится, ненароком и его заденет.

Пришла пора — с севера, из тундры, приле­тели стайки сереньких плавунчиков: петушки со своими воспитанниками — молодыми. Поплавали немножко на Каме все вместе — с франтихами-самочками. И исчезли.

Это они в своё осеннее путешествие отпра­вились на зимовки. А зимовки у них в далёких жарких странах — в Индии, в Индокитае и ещё дальше.

Улетел с ними и наш плавунчик.

Но весной он опять прилетит.

И, пожалуйста, ребята, если где встретите его или других плавунчиков, — не трогайте их, не пугайте! Они ведь совсем беззащитные и, главное, очень уж верят людям. А ведь так приятно, так хорошо на душе становится, когда в тебя крепко верят и ждут от тебя только хо­рошего. Особенно когда так в тебя верит без­защитное маленькое существо.

Пусть хоть птичка.

  

 

ЛУПЛЕНЫЙ БОЧОК

(В. Бианки)

 

Рис. Е.РачёваРис. Е.Рачёва

Думаете, все зайцы одинаковые, все трусы? Нет, зайцы тоже разные бывают. Спросите вот моего сынишку, какого мы раз поймали сканда­листа.

Мы были на охоте в лесу. Втроём: сынишка, я и Джим. Джим — это собачка наша. Коротко­ножка, уши до земли, хвостик куцый. Замеча­тельная охотничья собачка, хоть и старенькая: всякую дичь разыщет, на крыло поднимет, а подстреленную поймает, схватит и осторожно, не помяв ни пёрышка, подаст прямо в руки.

Необыкновенно умный и добрый у нас Джим. С другими собаками не дерётся, никого никогда не кусает, всем знакомым людям при встрече хвостиком часто-часто машет и, знаете, так по-собачьи, приветливо улыбается.

На охоте мы были сухой осенью — уже лист с деревьев падал, а дождей больших ещё не было. В это время охотиться в лесу всего труд­ней: высохший лист гремит под ногами, дичь тебя далеко слышит и видит сквозь поредевший кустарник и, не допустив, улетает.

Вдруг слышу — Джим залаял, залаял в ку­стах и вдруг замолк.

«На кого это он?» — думаю. И приготовился стрелять.

Но оттуда, из кустов, никто не вылетел.

А сынишка уже там — и кричит мне из кустов:

— Папа, папа, беги скорей! Кого Джим-то в плен взял!

Я к ним. И вижу: Джим лежит врастяжку на земле, а передними лапами зайчонка прижал к листьям, держит его. Зайчонок верещит отчаянно, Джим хвостиком часто-часто виляет, а сынишка мой стоит над ними и не знает, что ему делать.

Я подошёл, взял зайчонка у Джима. Держу зайчонка двумя пальцами за шиворот, — он ещё пуще верещит, лапками от меня отбивается.

Сынишка говорит:

— Это он на тебя сердится. Кричит: «Как ты смеешь меня, такого маленького, обижать!»

И вправду похоже было, что зайчонок что-то эдакое кричал.

А Джим на задние лапы встал, передними мне в колени упёрся и лижет зайчонка: успока­ивает его — что, значит, не бойся, не таковские мы, ничего плохого тебе не сделаем.

Тут вдруг сынишка говорит:

— Смотри, папа, у него левый бочок луп­леный.

Смотрю: на левом боку у зайчонка плешинка. Шерсть содрана, голая кожа — с пятак кружок.

— Эге! — говорю. — Да ведь это мне знако­мый зайчишка! Он от дяди Серёжи сбежал. Полезай-ка, дружок, в карман.

Осторожно его под пузечко перехватил и су­нул в свою охотничью куртку, в спинной карман. Такой у меня карман есть в куртке: во всю спину, а по бокам — пуговицы. Очень удобно в нём стреляную дичь носить и всякую всячину, что, бывает, на охоте попадается.

Зайчонку там темно, тепло, он и притих.

И сразу мы домой пошли.

По дороге мне пришлось, конечно, всё по­дробно рассказать сынишке, откуда я этого зай­чонка знаю и отчего у него бочок лупленый.

Дядя Серёжа — приятель мой, тоже охотник — живёт на краю деревни, у самого леса. Зайчонка он поймал недели три назад — совсем ещё крошкой — у себя в саду под кустом смо­родины. Этот зайчонок из листопадничков. У зай­чих первые зайчата родятся весной, когда ещё снег корочкой — наст. И называются они настовичками. А последние в году родятся осенью, когда уже лист с деревьев начинает падать. Их охотники так и зовут листопадничками.

Дядя Серёжа очень этому зайчонку обрадо­вался. Вот почему: у него, у дяди Серёжи, не так давно ощенилась дворовая собака, по клич­ке Клеопарда. Щенят всех он ещё раньше зна­комым своим обещал. А как их у матери отни­мешь? И без того злющая, Клеопарда совсем с ума сойдёт, на всех начнёт кидаться. Дядя Серёжа и придумал зайчонка ей вместо щенят подложить, чтобы не скучала, не люто­вала.

Так и сделал.

Щенята в ящике сидели. Он их оттуда взял, когда матери не было, а на их место зайчонка положил.

Клеопарда пришла — щенят нет, а сидит в ящике малая зверюшка и её собачьим запахом пахнет: в ящике-то всё с её запахом.

Она и не тронула зайчонка: своим признала. Утешилась им. Кости ему стала таскать, лучшие куски мяса. От такой пищи зайчонок живо бы ножки протянул, да дядя Серёжа кормил его молоком и капустой. Так и не научила Клео­парда своего приёмыша кости глодать и мясо есть — её собачью пищу. Зато научила своей собачьей храбрости.

Клеопарда была отличным сторожем и к хо­зяйскому дому никого не подпускала — ни чужо­го человека, ни собак. С таким злобным видом вылетала им навстречу, что редкая собака не подожмёт хвоста и не пустится наутёк, не дожи­даясь, пока эта серая злюка сшибёт с ног. Ростом она была с волчицу.

Зайчонок взрослел быстро. Зайчихи своих детей и двух недель не кормят. По-заячьему, двухнедельный зайчонок уже большим считается и должен сам себе разные вкусные травки ра­зыскивать и прятаться от собак.

Этот зайчонок, хоть ещё махонький, живо из ящика выскочил и бегал по всему двору за своей названой матерью. И во всём ей, как обезьянка, подражал. Клеопарда с места — и он за ней. Она на собаку — и он тоже. Она кус­нёт — и он старается куснуть собаку. А зубы у него передние — видели зайцев? — длинные, острые, ветки перегрызают. Как куснёт — из со­баки шерсть летит! Собаке не до него: только бы от Клеопарды отбиться. Он, зайчонок, и по­терял всякий страх перед собаками. Как где увидит, так и несётся навстречу — кусаться. Храбрей волчонка стал. Соседские собаки все его боялись.

Да вот раз забрёл на двор к дяде Серёже какой-то дальний щенок, который ни Клеопарды не знал, ни храброго её сынишки...

Клеопарды тут не случилось поблизости, а зайчонок её, напившись молочка, спал на сене под ящиком.

Щенок подбежал к ящику — зайчишка! И ки­нулся на него.

Собака, конечно, не то, что заяц. Если по-заячьи двухнедельный зайчонок уже большим считается, то у трёхнедельной собачонки ещё только глаза прорезаются. Она и в три месяца считается щенком.

Этому щенку месяца четыре уже стукнуло от роду, а он был ещё совсем глупый. Очень хотелось ему зайца поймать. А как за дело взяться толком, он не знал — не приходилось ему ещё на охоте бывать. Он прыгнул на зай­чонка и хвать его зубами за бочок! Надо бы за шиворот или ещё как, а он за бок.

Ну конечно, шерсти клок выдрал порядоч­ный, плешинку на боку сделал, а удержать не мог. Зайчонок как вскочит, как махнёт с пере­пугу через ящик — только его щенок и видел! А тут ещё Клеопарда прибежала — пришлось щенку поскорей убираться со двора подобру-поздорову.

Рис. Е.РачёваРис. Е.РачёваКлеопарда своему зайчонку рану зализала. Известно ведь: собачий язык лучше всякого ле­карства и раны залечивает превосходно. Но зайчонок после этого случая жить на дворе у дяди Серёжи больше не захотел. Ночью пролез сквозь забор — и в лес.

Да вот трёх дней не прошло, Джим наш его в лесу поймал...

Сынишка рассказ мой выслушал и губы на­дул, чуть не плачет. 

— Ну вот, — говорит, — ты его, значит, дяде Серёже несёшь! А я думал, он у нас поживёт...

— Что ж, — говорю, — сегодня-то, уж конеч­но, у нас переночует, а завтра сходим к дяде Серёже, попросим. Если ему не надо, может, и уступит нам.

Мы пришли домой, и я выпустил зайчонка на пол.

Он сразу в угол, под лавку, — и спрятал­ся там.

Сынишка налил ему блюдечко молока, зовёт его:

— Лупленый Бочок, Лупленый Бочок, иди молочко пить. Сладкое!

Зайчонок не выходит.

Сынишка полез за ним под лавку, схватил его за шиворот, вытащил. Зайчонок верещит, задними лапами дрыгает.

— Глупенький, мы же люди, — объясняет ему сынишка, — мы тебя не обидим!

А зайчонок изловчился — и цоп его зубами за палец! Так куснул, что даже кровь пошла.

Сынишка вскрикнул, выпустил его.

Зайчонок опять под лавку.

Тут наш котёнок — у нас ещё котёнок тогда был, ростом поменьше зайчонка, — подбежал к блюдечку и начал лакать из него молоко.

Лупленый Бочок как выскочит, как кинется на него, как куснёт!

Котёнок птицей от него на печку взвился!

Сынишка сквозь слёзы улыбается:

— Вот так заяц!

Мы поужинали, и Джим первый улёгся спать на своё место — у него свой матрасик в углу. Джим очень устал — ведь целый день по лесу бегал, дичь искал, старичок.

Смотрим — Лупленый Бочок к нему ковы­ляет. Сел на задние лапы, а передними вдруг как забарабанит по Джиму!

Джим вскочил и, ворча и оборачиваясь, ушёл под лавку: не драться же с маленьким,—да всё-таки обидно свою постель такому уступать!..

А Лупленый Бочок преспокойно себе улёгся на его матрасике.

Переспали мы ночь. Утром встаём — Джим так и спит под лавкой на голом полу, а котё­нок всё на печке сидит, слезть боится.

Я сынишку спрашиваю:

— Ну что ж, пойдём к дяде Серёже зайчон­ка себе просить?

Рис. Е.РачёваРис. Е.РачёваСынишка посмотрел на котёнка, на Джима, на свой завязанный палец и говорит:

— Знаешь что? Пойдём лучше отнесём зай­чонка дяде Серёже насовсем.

Так мы и сделали. Ну как, в самом деле, такого скандалиста дома держать! Со всеми де­рётся. Уж на что добряк Джим — и с ним не ужился. 

Отнесли мы зайчонка дяде Серёже, а он го­ворит:

— Мне тоже такого не надо. Тащите его, откуда взяли.

Пришлось в лес нести. Там выпустили.

Зайчонок прыг-прыг — и в кусты. Даже «до свиданья» не сказал.

Вот какие зайцы бывают.

 

 

ПЕРВАЯ ОХОТА

(В. Бианки)

 

Худ. Е. ЧарушинХуд. Е. ЧарушинНадоело щенку гонять кур по двору.

«Пойду-ка, — думает, — на охоту за дикими зверями и птицами».

Шмыгнул в подворотню и побежал по лугу.

Увидели его дикие звери, птицы и насекомые и думают каждый про себя.

Выпь думает: «Я его обману».

Удод думает: «Я его удивлю».

Вертишейка думает: «Я его напу­гаю».

Ящерка думает: «Я от него вывер­нусь».

Гусеницы, бабочки, кузнечики ду­мают: «Мы от него спрячемся».

«А я его прогоню», — думает жук-бомбардир. 

«Мы все за себя постоять умеем, каждый по-своему», — думают они про себя.

А щенок уже подбежал к озер­ку и видит: стоит у камыша выпь на одной ноге, по ко­лено в воде.

Худ. Е. ЧарушинХуд. Е. Чарушин

«Вот я её сей­час поймаю!» — думает щенок и совсем уж приго­товился прыгнуть ей на спину.

А выпь глянула на него и шагнула в камыш.

Ветер по озер­ку бежит, камыш колышет. Камыш качается взад-вперёд, взад-впе­рёд...

У щенка перед глазами жёлтые и коричневые полосы качаются взад-вперёд, взад-вперёд...

А выпь стоит в камыше, вытяну­лась тонкая-тонкая и вся в жёлтые и коричневые полосы раскрашена. Стоит качается взад-вперёд, взад-вперёд...

Щенок глаза выпучил, смотрел, смотрел — не видит выпи в ка­мыше.

«Ну, — думает, — обманула меня выпь. Не прыгать же мне в пустой камыш! Пойду другую птицу пой­маю».

Взбежал на пригорок, смотрит — сидит на земле удод, хохлом играет: то развернёт, то сложит.

«Вот я на него сейчас с пригорка прыгну», — думает щенок.

А удод припал к земле, крылья распластал, хвост раскрыл, клюв вверх поднял.

Смотрит щенок: нет птицы, а ле­жит на земле пёстрый лоскут и торчит из него кривая игла. 

Удивился щенок: «Куда же удод девался? Неужели я эту пёструю тряпку за него принял? Пойду поско­рей маленькую птицу поймаю». 

Подбежал к дереву и видит — си­дит за пеньком маленькая верти­шейка.

Кинулся к ней, а вертишейка — юрк в дупло.

Худ. Е. ЧарушинХуд. Е. Чарушин

«Ага, — думает щенок, — попа­лась!»

Поднялся на задние лапы, загля­нул в дупло, а в чёрном дупле чёр­ная змея извивается и страшно ши­пит.

Отшатнулся щенок, шерсть дыбом поднял — и наутёк.

А вертишейка шипит ему вслед из дупла, головой крутит — по спине у неё змейкой извивается полоска
чёр­ных перьев.

«Уф, напугала как! Еле ноги унёс. Больше не стану на птиц охотиться. Пойду лучше ящерку поймаю».

Ящерка сидела на камне, глаза закрыла, грелась на солнышке.

Тихонько к ней подкрался щенок, прыг — и ухватился за хвост. 

А ящерка извернулась, хвост в зу­бах у него оставила — сама под ка­мень.

Фыркнул щенок, бросил хвост — и за ней. Да куда там! Ящерка давно под камнем сидит, новый хвост себе отращивает.

«Ну, — думает щенок, — уж если ящерка и та вывернулась, так я хоть насекомых наловлю».

Посмотрел кругом, а по земле жу­ки бегают, в траве кузнечики прыга­ют, по веткам гусеницы ползают, по воздуху бабочки летают.

Бросился щенок ловить их — и вдруг стало кругом как на загадочной картинке: все тут, а никого не видно, спрятались все.

Зелёные кузнечики в зелёной тра­ве притаились.

Худ. Е. ЧарушинХуд. Е. Чарушин

Гусеницы на веточках вытянулись и замерли: их от сучков не отличишь. 

Бабочки сели на деревья, крылья сложили — не разберёшь, где кора, где листья, где бабочки. 

Один только крошечный жук-бом­бардир идёт себе по земле, никуда не прячется.

Догнал его щенок, хотел схватить, а жук-бомбардир остановился да как пальнёт в него летучей едкой
струй­кой — прямо в нос попал!

Взвизгнул щенок, хвост поджал, повернулся — да через луг, да в под­воротню...

Забился в конуру и нос высунуть боится.

А звери, птицы и насекомые все опять за свои дела принялись.

 

 

КУПАНИЕ МЕДВЕЖАТ 

(В. Бианки)

Наш знакомый охотник шёл берегом лесной реки и вдруг ус­лышал громкий треск сучьев. Он испугался
и влез на дерево.

Из чаши вышли на берег большая бурая медведица и с ней два весёлых медвежонка. Медведица схватила одного медвежон­ка зубами за шиворот и давай окунать в речку.

Медвежонок визжал и барахтался, но мать не выпускала его, пока хорошенько не выполоскала в воде.

Другой медвежонок испугался холодной ванны и пустился удирать в лес.

Мать догнала его, надавала шлепков, а потом — в воду, как первого.

Очутившись снова на земле, оба медвежонка остались очень довольны купанием: день был знойный
и им было очень жарко в густых лохматых шубках. Вода хорошо освежила их. После купания медведи опять скрылись в лесу, а охотник слез с дерева и пошёл домой.

 

 

к содержанию