КЛАДОВАЯ СОЛНЦА

(М. М. Пришвин)

Сказка-быль

  I 

Рисунки Е. РачёваВ одном селе, возле Блудова болота, в районе города Переславля-Залесского, осиротели двое детей. Их мать умерла от болезни, отец погиб на войне.

Мы жили в этом селе всего только через один дом от де­тей. И, конечно, мы тоже вместе с другими соседями стара­лись помочь им, чем только могли. Они были очень милые. Настя была как золотая курочка на высоких ногах. Волосы у неё, ни тёмные, ни светлые, отливали золотом, веснушки по всему лицу были крупные, как золотые монетки, и частые, и тесно им было, и лезли они во все стороны. Только носик один был чистенький и глядел вверх попугайчиком.

Митраша был моложе сестры на два года. Ему было всего только десять лет с хвостиком. Он был коротенький, но очень плотный, лобастый, затылок широкий. Это был мальчик упря­мый и сильный.

«Мужичок-в-мешочке», улыбаясь, называли его между со­бой учителя в школе.

Мужичок-в-мешочке, как и Настя, был весь в золотых вес­нушках, а носик его, чистенький тоже, как у сестры, глядел вверх попугайчиком.

После родителей всё их крестьянское хозяйство досталось детям: изба пятистенная, корова Зорька, телушка Дочка, коза Дереза, безыменные овцы, куры, золотой петух Петя и поросё­нок Хрен.

Вместе с этим богатством досталась, однако, детишкам бедным и большая забота о всех этих живых существах. Но с такой ли бедой справлялись наши дети в тяжкие годы Оте­чественной войны! Вначале, как мы уже говорили, к детям приходили помогать их дальние родственники и все мы, сосе­ди. Но очень что-то скоро умненькие дружные ребята сами всему научились и стали жить хорошо.

И какие это были умные детишки! Если только возможно было, они присоединялись к общественной работе. Их носики можно было видеть и на колхозных полях, лугах, на скотном дворе, на собраниях, в противотанковых рвах: носики такие задорные.

В этом селе мы, хотя и приезжие люди, знали хорошо жизнь каждого дома. И теперь можем сказать: не было ни од­ного дома, где бы жили и работали так дружно, как жили на­ши любимцы.

Точно так же, как и покойная мать, Настя вставала дале­ко до солнца, в предрассветный час, по трубе пастуха. С хво­ростиной в руке выгоняла она своё любимое стадо и катилась обратно в избу. Не ложась уже больше спать, она растопляла печь, чистила картошку, заправляла обед и так хлопотала по хозяйству до ночи.

Митраша выучился у отца делать деревянную посуду: бо­чонки, шайки, лоханки. У него есть ладило — фуганок дли­ной больше чем в два его роста. И этим ладилом он подгоняет дощечки одну к одной, складывает и обдерживает железными или деревянными обручами. При корове двум детям не было такой уж нужды, чтобы продавать на рынке деревянную по­суду, но добрые люди просят: кому шайку на умывальник, ко­му нужен под капели бочонок, кому кадушечка —- солить огур­цы или грибы, или далее простая посудинка с зубчиками — до­машний цветок посадить.

Сделает, и потом ему тоже отплатят добром. Но, кроме бондарства, на нём лежит и всё мужское хозяйство и общест­венное дело. Он бывает на всех собраниях, старается понять общественные заботы и, наверное, что-то смекает.

Очень хорошо, что Настя постарше брата на два года, а то бы он непременно зазнался и в дружбе у них не было бы, как теперь, прекрасного равенства. Бывает, и теперь Митраша вспомнит, как отец наставлял мать, и вздумает, подражая отцу, тоже учить свою сестру Настю. Но сестрёнка мало слушается, стоит и улыбается. Тогда Мужичок-в-мешочке начинает злиться и хорохориться и всегда говорит, задрав нос:

— Вот ещё!

— Да чего ты хорохоришься? — возражает сестра.

— Вот ещё! — сердится брат. — Ты, Настя, сама хорохо­ришься.

— Нет, это ты!

— Вот ещё!

Так, помучив строптивого брата, Настя оглаживает его по затылку, и как только маленькая ручка сестры кос­нётся широкого затылка брата, отцовский задор покидает хозяина.

— Давай-ка вместе полоть! — скажет сестра.

И брат начинает полоть огурцы, или свёклу мотыжить, или картошку сажать.

Да, очень, очень трудно было всем во время Отечественной войны, так трудно, что, наверно, и на всём свете так никогда не бывало. Вот и детям пришлось хлебнуть много всяких за­бот, неудач, огорчений. Но их дружба перемогла всё, они жили хорошо. И мы опять можем твёрдо сказать: во всём селе ни у кого не было такой дружбы, как жили между собой Митра­ша и Настя Весёлкины. И думаем, наверное, это горе о роди­телях так тесно соединило сирот.

II

Кислая и очень полезная для здоровья ягода клюква растёт в болотах летом, а собирают её поздней осенью. Но не все знают, что самая-самая хорошая клюква — сладкая, как у нас говорят, — бывает, когда она перележит зиму под снегом. Эту весеннюю тёмно-красную клюкву парят у нас в горшках вместе со свёклой и пьют чай с ней, как с сахаром. У кого же нет сахарной свёклы, то пьют чай и с одной клюквой.

Мы это сами пробовали — и ничего, пить можно: кислое заменяет сладкое и очень даже хорошо в жаркие дни. А какой замечательный кисель получается из сладкой клюквы, какой морс! И ещё в народе у нас считают эту клюкву целебным лекарством от всех болезней.

Этой весной снег в густых ельниках ещё держался и в кон­це апреля, но в болотах всегда бывает много теплее — там в это время снега уже не было вовсе. Узнав об этом от людей, Митраша и Настя стали собираться за клюквой. Ещё до свету Настя задала корм всем своим животным. Митраша взял от­цовское двуствольное ружьё «тулку», манки на рябчиков и не забыл тоже и компас. Никогда, бывало, отец его, отправляясь в лес, не забудет этого компаса. Не раз Митраша спрашивал отца:

— Всю жизнь ты ходишь по лесу, и тебе лес известен весь, как ладонь. Зачем же тебе ещё нужна эта стрелка?

— Видишь, Дмитрий Павлович, — отвечал отец, — в лесу эта стрелка тебе добрей матери: бывает, небо закроется туча­ми и по солнцу в лесу ты определиться не можешь, пойдёшь наугад, ошибёшься, заблудишься, заголодаешь. Вот тогда взгляни только на стрелку, и она укажет тебе, где твой дом; пойдёшь прямо по стрелке домой, и тебя там покормят. Стрелка эта тебе верней друга: бывает, друг твой изменит тебе, а стрелка неизменно всегда, как её ни верти, всё на се­вер глядит.

Осмотрев чудесную вещь, Митраша запер компас, чтобы стрелка в пути зря не дрожала. Он хорошо, по-отцовски, обернул вокруг ног портянки, вправил в сапоги, картузик надел — такой старый, что козырёк его разделился надвое: верхняя, кожаная корочка задралась выше солнца, а нижняя спуска­лась почти до самого носика. Оделся же Митраша в отцовскую старую куртку, вернее же, в воротник, соединяющий полосы когда-то хорошей домотканой материи.

На животике своём мальчик связал эти полосы кушаком, и отцовская курт­ка села на нём, как пальто, до самой земли. Ещё сын охот­ника заткнул за пояс топор, сумку с компасом повесил на правое плечо, двуствольную «тулку» на левое — и так сде­лался ужасно страшным для всех птиц и зверей.

Настя, начиная собираться, повесила себе через плечо на полотенце большую корзину.

— Зачем тебе полотенце? — спросил Митраша.

— А как же, — ответила Настя, — ты разве не помнишь, как мама за грибами ходила?

— За грибами! Много ты понимаешь: грибов бывает мно­го, так плечо режет.

— А клюквы, может быть, у нас ещё больше будет.

И только хотел сказать Митраша своё «вот ещё», вспом­нилось ему, как отец о клюкве сказал, ещё когда собирали его на войну.

— Ты это помнишь, — сказал Митраша сестре, — как отец нам говорил о клюкве, что есть палестинка в лесу...

— Помню, — ответила Настя, — о клюкве говорил, что знает местечко и клюква там осыпучая, но что он о какой-то палестинке говорил, не знаю. Ещё помню, говорил про страш­ное место Слепую елань.

—     Вот там, возле елани, и есть палестинка, — сказал Митраша. — Отец говорил: идите на Высокую гриву и после того держите на север и, когда перевалите через Звонкую борину, держите всё прямо на север и увидите — там придёт вам палестинка, вся красная, как кровь, от одной клюквы. На этой палестинке ещё никто не бывал.

Митраша говорил это уже в дверях. Настя во время рас­сказа вспомнила: у неё от вчерашнего дня остался целый, нетронутый чугунок варёной картошки. Забыв о палестинке, она тихонечко шмыгнула к загнётке и опрокинула в корзину весь чугунок.

«Может быть, ещё и заблудимся, — подумала она. — Хле­ба у нас взято довольно, есть бутылка молока, и картошка, может быть, тоже пригодится».

А брат в это время, думая, что сестра всё стоит за его спи­ной, рассказывал ей о чудесной палестинке и что, правда, на пути к ней есть Слепая елань, где много погибло и людей, и коров и коней.

— Ну, так что это за палестинка? — спросила Настя.

— Так ты ничего не слыхала! — схватился он.

И терпеливо повторил ей уже на ходу всё, что слышал от отца о не известной никому палестинке, где растёт сладкая клюква.

III 

Блудово болото, где и мы сами не раз тоже блуждали, начиналось, как почти всегда начинается большое болото, непроходимою зарослью ивы, ольхи и других кустарников. Первый человек прошёл эту приболотицу с топором в руке и вырубил проход для других людей. Под нога­ми человеческими после осели кочки, и тропа стала канавкой, по которой струилась вода.

Дети без особого труда перешли эту приболотицу в предрассветной темноте. И когда кустарни­ки перестали заслонять вид впереди, при первом утреннем све­те им открылось болото, как море. А впрочем, оно же и было, это Блудово болото, дном древнего моря. И как там, в насто­ящем море, бывают острова, как в пустынях оазисы, так и в болотах бывают холмы. У нас в Блудовом болоте эти холмы песчаные, покрытые высоким бором, называются боринами.

Пройдя немного болотом, дети поднялись на первую борину, известную под названием Высокая грива. Отсюда, с высокой пролысинки, в серой дымке первого рассвета чуть виднелась борина Звонкая. Ещё не доходя до Звонкой борины, почти воз­ле самой тропы, стали показываться отдельные кроваво-красные ягоды. Охотники за клюквой поначалу клали эти яго­ды в рот. Кто не пробовал в жизни своей осеннюю клюкву и сразу бы хватил весенней, у него бы дух захватило от кисло­ты. Но деревенские сироты знали хорошо, что такое осенняя клюква, и оттого когда теперь ели весеннюю, то повторяли:

— Какая сладкая!

Борина Звонкая охотно открыла детям свою широкую про­секу, покрытую и теперь, в апреле, тёмно-зелёной брусничной травой. Среди этой зелени прошлого года кое-где виднелись новые цветочки белого подснежника и лиловые мелкие и аро­матные цветочки волчьего лыка.

— Они хорошо пахнут, попробуй сорви цветочек волчьего лыка, — сказал Митраша.

Настя попробовала надломить прутик стебелька и никак не могла.

— А почему это лыко называется волчьим? — спросила она.

—  Отец говорил, — ответил брат, — волки из него себе корзинки плетут.

И засмеялся.

— А разве тут есть ещё волки?

— А как же! Отец говорил, тут есть страшный волк, Се­рый Помещик.

— Помню: тот самый, что порезал перед войной наше стадо.

— Отец говорил, он живёт теперь на Сухой речке, в зава­лах.

— Нас с тобой он не тронет?

— Пусть попробует! — ответил охотник с двойным ко­зырьком.

Рисунки Е. РачёваПока дети так говорили и утро подвигалось всё больше к рассвету, борина Звонкая наполнялась птичьими песнями, во­ем, стоном и криком зверьков. Не все они были тут, на борине, но с болота сырого, глухого все звуки собирались сюда. Бори­на с лесом сосновым и звонким на суходоле отзывалась всему.

Но бедные птички и зверушки, как мучились они, стараясь выговорить какое-то общее всем, единое прекрасное слово! И даже дети, такие простые, как Настя и Митраша, понимали их усилие. Им всем хотелось сказать одно только какое-то сло­во прекрасное.

Видно, как птица поёт на сучке и каждое пёрышко дрожит у неё от усилия. Но всё-таки слова, как мы, они сказать не мо­гут, и им приходится выпевать, выкрикивать, выстукивать.

— Тэк-тэек! — чуть слышно постукивает огромная птица глухарь в тёмном лесу.

— Шварк-шварк! — дикий селезень в воздухе пролетал над речкой.

— Кряк-кряк! — дикая утка кряква на озере.

— Гу-гу-гу! — красная птичка снегирь на берёзе.

Бекас, небольшая серая птичка с носом длинным, как сплющенная шпилька, раскатывается в воздухе диким бараш­ком. Вроде как бы «жив, жив!» кричит большой кулик крон­шнеп. Тетерев там где-то бормочет и чуфыкает, белая куропат­ка, как будто ведьма, хохочет.

Мы, охотники, давно, с детства своего, слышим эти звуки и знаем их и различаем. Мы радуемся и хорошо понимаем, над каким словом все они трудятся и не могут сказать. Вот почему мы, когда придём в лес на рассвете и услышим, так и скажем им, как людям, это слово:

— Здравствуйте!

И как будто они тогда тоже обрадуются, как будто тогда они тоже все подхватят чудесное слово, слетевшее с языка человеческого. И закрякают в ответ, и зачуфыкают, и затэтэкают, и зашваркают, и закаркают, стараясь всеми голосами этими ответить нам:

— Здравствуйте, здравствуйте, здравствуйте!

Но вот среди всех этих звуков вырвался один, ни на что не похожий.

— Ты слышишь? — спросил Митраша.

— Как же не слышать! — ответила Настя. — Давно слы­шу, и как-то страшно.

— Ничего нет страшного! Мне отец говорил и показывал: это так весной заяц кричит.

— А зачем так?

— Отец говорил, он кричит: «Здравствуй, зайчиха!»

— А это что ухает?

— Отец говорил: это ухает выпь, бык водяной.

— И чего он ухает?

— Отец говорил, у него есть тоже своя подруга и он ей по- своему тоже так говорит, как и все: «Здравствуй, выпиха!»

И вдруг стало свежо и бодро, как будто вся земля сразу умылась, и небо засветилось, и все деревья запахли корой сво­ей и почками. Вот тогда, как будто над всеми звуками вы­рвался, вылетел и всё покрыл собою торжествующий крик, похожий, как если бы все люди радостно, в стройном согласии могли закричать:

— Победа, победа!

— Что это? — спросила обрадованная Настя.

— Отец говорил, это так журавли солнце встречают. Это значит, что скоро солнце взойдёт.

Но солнце ещё не взошло, когда охотники за сладкой клюквой спустились в большое болото. Тут ещё совсем и не начиналось торжество встречи солнца. Над маленькими коря­выми ёлочками и берёзками серой мглой висело ночное одея­ло и глушило все чудесные звуки Звонкой борины. Только слышался тут тягостный, щемящий и нерадостный вой.

Настенька вся сжалась от холода, и в болотной сырости пахнул на неё резкий, одуряющий запах багульника. Маленькой и слабой почувствовала себя Золотая Курочка на высоких ножках перед этой какой-то неминучей силой погибели.

— Что это, Митраша, — спросила она, ёжась, — так страшно воет вдали?

— Отец говорил, — ответил Митраша, — это воют на Сухой речке волки, и, наверное, сейчас это воет волк Серый Помещик. Отец говорил, что все волки на Сухой речке убиты, но Серого убить невозможно.

— Так отчего же он так страшно воет теперь?

— Отец говорил, волки воют весной оттого, что им есть теперь нечего. А Серый ещё остался один, вот и воет.

Болотная сырость, казалось, проникала сквозь тело к ко­стям и студила их. И так не хотелось ещё ниже спускаться в сырое, топкое болото!

— Мы куда же пойдём? — спросила Настя.

V

Деревья так жалобно стонали, что из полуобва­лившейся картофельной ямы возле сторожки Антипыча вылезла его гончая собака Травка и точно так же, в тон деревьям, жалобно завыла. Зачем же надо было выле­зать собаке так рано из тёплого, налёжанного подвала и жа­лобно выть, отвечая деревьям?

Среди звуков стона, рычанья, ворчанья, воя в это утро у де­ревьев иногда выходило так, будто где-то горько плакал в лесу потерянный или покинутый ребёнок.

Вот этот плач и не могла выносить Травка и, заслышав его, вылезала из ямы в ночь и в полночь. Этот плач сплетённых на­веки деревьев не могла выносить собака: деревья животному напоминали о его собственном горе. Уже целых два года про­шло, как случилось ужасное несчастье в жизни Травки: умер обожаемый ею лесник, старый охотник Антипыч.

Мы с давних лет ездили к этому Антипычу на охоту, и ста­рик, думается, сам позабыл, сколько ему было лет. Всё жил, жил в своей лесной сторожке, и казалось, он никогда не ум­рёт.

— Сколько тебе лет, Антипыч? — спрашивали мы. — Во­семьдесят?

— Мало, — отвечал он.

— Сто?

— Много.

Думая, что он это шутит с нами, а сам хорошо знает, мы спрашивали:

— Антипыч, ну брось свои шутки, скажи нам по правде, сколько же тебе лет?

— По правде, — отвечал старик, — я вам скажу, если вы вперёд скажете мне, что есть правда, какая она, где живёт и как её найти.

Трудно было ответить нам.

— Ты, Антипыч, старше нас, — говорили мы, — и ты, на­верное, сам лучше нас знаешь, где правда.

— Знаю, — усмехнулся Антипыч.

— Ну скажи.

— Нет, пока жив я, сказать не могу, вы сами ищите. Ну, а как умирать буду, приезжайте: я вам тогда на ушко пере­шепну всю правду. Приезжайте!

— Хорошо, приедем. А вдруг не угадаем, когда надо, и ты без нас помрёшь?

Дедушка прищурился по-своему, как он всегда щурился, когда хотел посмеяться и пошутить.

— Деточки вы, — сказал он, — не маленькие, пора бы са­мим знать, а вы всё спрашиваете. Ну ладно уж, когда помирать соберусь и вас тут не будет, я Травке своей перешепну. Травка! — позвал он.

В хату вошла большая рыжая собака с чёрным ремешком по всей спине. У неё под глазами были чёрные полоски с заги­бом вроде очков. И от этого глаза казались очень большими, и ими она спрашивала:

— Зачем позвал меня, хозяин?

Рисунки Е. РачёваАнтипыч как-то особенно поглядел на неё, и собака сразу поняла человека: он звал её по приятельству, по дружбе, ни для чего, а просто так, пошутить, поиграть... Травка замахала хвостом, стала снижаться на ногах, всё ниже и ниже, и, когда подползла так к коленям старика, легла на спину и повернула вверх светлый живот с шестью парами чёрных сосков. Анти­пыч только руку протянул было, чтобы погладить её, она как вдруг вскочит — и лапами на плечи, и чмок и чмок его: и в нос, и в щёки, и в самые губы.

— Ну, будет, будет, — сказал он, успокаивая собаку и вы­тирая лицо рукавом.

Погладил её по голове и сказал:

— Ну, будет, теперь ступай к себе.

Травка повернулась и вышла на двор.

— Ну-те, ребята, — сказал Антипыч, — вот Травка, со­бака гончая, с одного слова всё понимает, а вы, глупенькие, спрашиваете, где правда живёт. Ладно же, приезжайте; а упу­стите меня, Травке я всё перешепну.

И вот умер Антипыч. Вскоре началась Великая Отечест­венная война. Другого сторожа на место Антипыча не назначили и сторожку его бросили. Очень ветхий был домик, стар­ше много самого Антипыча, и держался уже на подпорках. Как-то раз без хозяина ветер поиграл с домиком, и он сразу весь развалился, как разваливается карточный домик от одно­го дыхания младенца.

В один год высокая трава иван-чай про­росла через брёвнушки, и от всей избушки остался на лесной поляне холмик, покрытый красными цветами. А Травка пере­селилась в картофельную яму и стала жить в лесу, как и вся­кий зверь.

Только очень трудно было Травке привыкать к дикой жиз­ни. Она гоняла зверей для Антипыча, своего великого и мило­стивого хозяина, но не для себя. Много раз случалось ей на гону поймать зайца. Подмяв его под себя, она ложилась и ждала, когда Антипыч придёт, и часто, вовсе голодная, не по­зволяла себе есть зайца.

Даже если Антипыч почему-нибудь не приходил, она брала зайца в зубы, высоко задирала голо­ву, чтобы он не болтался, и тащила домой. Так она и работа­ла на Антипыча, но не на себя. Хозяин любил её, кормил и бе­рёг от волков. А теперь, когда умер Антипыч, ей нужно было, как и всякому дикому зверю, жить для себя.

Случалось, не один раз на жарком гону она забывала, что гонит зайца толь­ко для того, чтобы поймать его и съесть. До того забывалась Травка на такой охоте, что, поймав зайца, тащила его к Антипычу и тут иногда, услыхав стон деревьев, взбиралась на холм, бывший когда-то избушкой, и выла, и выла...

К этому вою давно уже прислушивался волк Серый Поме­щик...

VI 

Сторожка Антипыча была вовсе не далеко от Сухой речки, куда несколько лет тому назад, по заявке местных крестьян, приезжала наша «волчья коман­да». Местные охотники проведали, что большой волчий выво­док жил где-то на Сухой речке. Мы приехали помочь крестья­нам и приступили к делу по всем правилам борьбы с хищным зверем.

Ночью, забравшись в Блудово болото, мы выли по-волчьи и так вызвали ответный вой всех волков на Сухой речке. И так мы точно узнали, где они живут и сколько их. Они жили в са­мых непроходимых завалах Сухой речки. Тут давным-давно вода боролась с деревьями за свою свободу, а деревья должны были закреплять берега. Вода победила, деревья попадали, а после того и сама вода разбежалась в болоте.

Многими ярусами были навалены деревья и гнили. Сквозь деревья пробилась трава, лианы плюща завили частые моло­дые осинки. И так создалось «крепкое место», по-нашему, по- охотничьи, или даже, можно сказать, волчья крепость.

Определив место, где жили волки, мы обошли его на лы­жах и по лыжнице по кругу в три километра развесили по кустикам на верёвочке флаги, красные и пахучие. Красный цвет пугает волков и запах кумача страшит, и особенно боязливо им бывает, если ветерок, пробегая сквозь лес, там и тут шеве­лит этими флагами.

Сколько у нас было стрелков, столько мы сделали ворот в непрерывном кругу этих флагов. Против каждых ворот становился где-нибудь за густой ёлочкой стрелок. Осторожно по­крикивая и постукивая палками, загонщики взбудили волков, и они сначала тихонько пошли в свою сторону. Впереди шла сама волчица, за ней молодые переярки и сзади, в стороне, от­дельно и самостоятельно, — огромный лобастый матёрый волк, известный крестьянам злодей, прозванный Серым Поме­щиком.

Волки шли очень осторожно. Загонщики нажали. Волчица пошла на рысях. И вдруг...

Стоп! Флаги!

Она повернула в другую сторону, и там тоже:

Стоп! Флаги!

Загонщики нажимали всё ближе и ближе. Старая волчица потеряла волчий смысл и, ткнувшись туда, сюда, как придётся, нашла себе выход и в самых воротцах была встречена вы­стрелом в голову всего в десятке шагов от охотника.

Так погибли все волки, но Серый не раз бывал в таких пе­ределках и, услыхав первые выстрелы, махнул через флаги. На прыжке в него было пущено два заряда: один оторвал ему левое ухо, другой — половину хвоста.

Волки погибли, но Серый за одно лето порезал коров и овец не меньше, чем резала их раньше целая стая. Из-за кустика можжевельника он дожидался, когда отлучатся или ус­нут пастухи. И, определив нужный момент, врывался в стадо и подряд резал овец и портил коров. После того, схватив себе одну овцу на спину, мчал её, прыгая с овцой через изгороди, к себе в недоступное логовище на Сухой речке.

Зимой, когда стада в поле не выходили, ему очень редко приходилось во­рваться в какой-нибудь скотный двор. Зимой он ловил больше собак в деревнях и питался почти только собаками. И до того обнаглел, что однажды, преследуя собаку, бегущую за саня­ми хозяина, загнал её в сани и вырвал её прямо из рук хо­зяина.

Серый Помещик сделался грозой края, и опять крестьяне приехали за нашей волчьей командой. Пять раз мы пытались его зафлажить, и все пять раз он у нас махал через флаги. И вот теперь, ранней весной, пережив суровую зиму в страшном холоде и голоде, Серый в своём логове дожидался с не­терпением, когда лее наконец придёт настоящая весна и затру­бит деревенский пастух.

В то утро, когда дети между собой поссорились и пошли по разным тропам, Серый лежал голодный и злой. Когда ветер замутил утро и завыли деревья возле Лежачего камня, он не выдержал и вылез из своего логова. Он стал над завалом, под­нял голову, подобрал и так тощий живот, поставил единствен­ное ухо на ветер, выпрямил половинку хвоста и завыл.

Какой это жалобный вой! Но ты, прохожий человек, если услышишь и у тебя поднимется ответное чувство, не верь жалости: воет не собака, вернейший друг человека, это — волк, злейший враг его, самой злобой своей обречённый на гибель. Ты, прохожий, побереги свою жалость не для того, кто о себе воет, как волк, а для того, кто, как собака, потерявшая хозяи­на, воет, не зная, кому же теперь после него ей послужить.

VII                                       

Сухая речка большим полукругом огибает Блудово болото. На одной стороне полукруга воет со­бака, на другой воет волк. А ветер нажимает на деревья и раз­носив их вой и стон, вовсе не зная, кому он служит; ему всё равно, кто воет: дерево, собака — друг человека или волк — злейший враг его, — лишь бы выл. Ветер предательски доно­сит волку жалобный вой покинутой человеком собаки.

И Се­рый, разобрав живой стон собаки от стона деревьев, тихонечко выбрался из завалов и с насторожённым единственным ухом и прямой половинкой хвоста поднялся на взлобок. Тут, опре­делив место воя возле сторожки Антипыча, с холма прямо на широких махах пустился в том направлении.

К счастью для Травки, сильный голод заставил её прекра­тить свой печальный плач или, может быть, призыв к себе нового человека. Может быть, для неё, в её собачьем понимании, Антипыч вовсе даже не умирал, а только отвернул от неё ли­цо своё. Может быть, она даже и так понимала, что «весь че­ловек» — это и есть один Антипыч со множеством лиц. И если одно лицо его отвернулось, то, может быть, скоро её позовёт к себе опять тот же Антипыч, только с другим лицом, и она этому лицу будет так же верно служить, как тому...

Так-то, скорее всего, и было: Травка воем своим призы­вала к себе Антипыча.

И волк, услыхав эту ненавистную ему собачью «молитву» о человеке, пошёл туда на махах. Повой она ещё каких-нибудь минут пять, и Серый схватил бы её. Но, «помолившись» Антипычу, она почувствовала сильный голод. Она перестала звать Антипыча и пошла для себя искать заячий след.

Рисунки Е. РачёваЭто было в то время года, когда ночное животное заяц не ложится при первом наступлении утра, чтобы весь день в стра­хе лежать с открытыми глазами. Весной заяц долго и при бе­лом свете бродит открыто и смело по полям и дорогам. И вот один старый русак после ссоры детей пришёл туда, где они ра­зошлись, и тоже, как они, сел отдохнуть и прислушаться на Лежачем камне.

Внезапный порыв ветра с воем деревьев ис­пугал его, и он, прыгнув с Лежачего камня, побежал своими заячьими прыжками, бросая задние ножки вперёд, прямо к ме­сту страшной для человека Слепой елани. Он ещё хорошенько не вылинял и оставлял следы не только на земле, но ещё раз­вешивал зимнюю шёрсточку на кустарниках и на старой, прошлогодней высокой траве.

С тех пор, как заяц на камне посидел, прошло довольно времени, но Травка сразу причуяла след русака. Ей помешали погнаться за ним следы на камне двух маленьких людей и их корзины, пахнувшей хлебом и варёной картошкой.

Так вот и стала перед Травкой задача трудная — решить, идти ли ей по следу русака на Слепую елань, куда тоже пошёл след одного из маленьких людей, или же идти по человеческо­му следу, идущему вправо, в обход Слепой елани.

Трудный вопрос решился бы очень просто, если бы можно было понять, который из двух человечков понёс с собой хлеб. Вот бы поесть этого хлебца немного и начать гон не для себя и принести зайца тому, кто даст хлеб!

Куда же идти, в какую сторону?

У людей в таких случаях является раздумье, а про гончую собаку охотники говорят: собака скололась.

Так и Травка скололась. И, как всякая гончая в таком случае, начала делать круги с высокой головой, с чутьём, направленным и вверх, и вниз, и в стороны, и с пытливым на­пряжением глаз.

Вдруг порыв ветра с той стороны, куда пошла Настя, мгновенно остановил быстрый ход собаки по кругу. Травка, посто­яв немного, даже поднялась вверх на задние лапы, как заяц...

С ней было так однажды ещё при жизни Антипыча. Была у лесника трудная работа в лесу по отпуску дров. Антипыч, чтобы не мешала ему Травка, привязал её у дома. Рано утром, на рассвете, лесник ушёл, но только к обеду Травка догада­лась, что цепь на другом конце привязана к железному крюку на толстой верёвке.

Поняв это, она стала на завалинку, подня­лась на задние лапы, передними подтянула к себе верёвку и к вечеру перемяла её. Сейчас же после того с цепью на шее она пустилась в поиски Антипыча. Больше полусуток истекло вре­мени с тех пор, как Антипыч прошёл, след его простыл и потом был смыт мелким моросливым дождиком, похожим на росу. Но тишина весь день в лесу была такая, что за день ни одна струйка воздуха не переместилась, и тончайшие пахучие ча­стицы табачного дыма из трубки Антипыча провисели в не­подвижном воздухе с утра и до вечера.

Поняв сразу, что по следам найти Антипыча невозможно, сделав круг с высоко поднятой головой, Травка вдруг попала на табачную струю воздуха и по табаку мало-помалу, то теряя воздушный след, то опять встречаясь с ним, добралась-таки до хозяина.

Был такой случай. Теперь, когда ветер порывом сильным и резким принёс в её чутьё подозрительный запах, она окамене­ла, выждала.

И когда ветер опять рванул, стала, как и тогда, на задние лапы по-заячьи и уверилась: хлеб и картошка были в той стороне, откуда ветер летел и куда ушёл один из маленьких че­ловечков.

Травка вернулась к Лежачему камню, сверила запах корзины на камне с тем, что ветер нанёс. Потом она проверила след другого маленького человечка и тоже заячий след.

Можно догадываться, она так подумала: «Заяц-русак пошёл прямым следом на дневную лёжку, он где-нибудь тут же недалеко, возле Слепой елани, и лёг на весь день и никуда не уйдёт... А тот человечек с хлебом и картош­кой может уйти. Да и какое же может быть сравнение: тру­диться, надрываться, гоняя для себя зайца, чтобы разорвать его самому, или же получить кусок хлеба и ласку от руки че­ловека и, может быть, даже найти в нём Антипыча...»

Поглядев ещё раз внимательно в сторону прямого следа, на Слепую елань, Травка окончательно повернулась в сторону тропы, обходящей елань с правой стороны, ещё раз подня­лась на задние лапы, уверясь, вильнула хвостом и рысью по­бежала туда.

VIII 

Слепая елань, куда повела Митрашу стрелка ком­паса, было место погибельное, и тут на веках не­мало затянуло в болото людей и ещё больше скота. И, уж ко­нечно, всем, кто идёт в Блудово болото, надо хорошо знать, что это такое — Слепая елань.

Мы это так понимаем, что всё Блудово болото, со всеми своими огромными запасами горючего, торфа, есть кладовая солнца. Да, вот именно так и есть, что горячее солнце было матерью каждой травинки, каждого цветочка, каждого болот­ного кустика и ягодки. Всем им солнце отдавало своё тепло, и они, умирая, разлагаясь, в удобрении передавали его как наследство другим растениям, кустикам, ягодкам, цветам и тра­винкам.

Но в болотах вода не даёт родителям-растениям пере­дать всё своё добро детям. Тысячи лет это добро под водой сохраняется, болото становится кладовой солнца, и потом вся эта кладовая солнца как торф достаётся человеку от солнца в наследство.

Блудово болото содержит огромные запасы горючего, но слой торфа не везде одинаковой толщины. Там, где сидели дети, у Лежачего камня, растения слой за слоем ложились друг на друга тысячи лет. Тут был старейший пласт торфа, но даль­ше, чем ближе к Слепой елани, слой становился всё моложе и тоньше.

Мало-помалу, по мере того как Митраша продвигался впе­рёд по указанию стрелки, тропы и кочки под его ногами стано­вились не просто мягкими, как раньше, а полужидкими. Сту­пит ногой как будто на твёрдое, а нога уходит, и становится страшно: не совсем ли в пропасть уходит нога? Попадаются какие-то вертлявые кочки, приходится выбирать место, куда ногу поставить. А потом и так пошло, что ступишь, а у тебя под ногой от этого вдруг, как в животе, заурчит и побежит ку­да-то под болотом.

Рисунки Е. РачёваЗемля под ногой стала как гамак, подвешенный над тини­стой бездной. На этой подвижной земле, на тонком слое сплетённых между собой корнями и стеблями растений стоят ред­кие маленькие корявые и заплесневелые ёлочки. Кислая бо­лотная почва не даёт им расти, и им, таким маленьким, лет уже по сто, а то и побольше...

Елочки-старушки — не как де­ревья в бору, все одинаковые, высокие, стройные, дерево к де­реву, колонна к колонне, свеча к свече. Чем старше старушка на болоте, тем кажется она чуднее. То вот одна голый сук под­няла, как руку, чтобы обнять тебя на ходу, а у другой палка в руке, и она ждёт тебя, чтобы хлопнуть; третья присела за­чем-то; четвёртая стоя вяжет чулок. И так все: что ни ёлочка, то непременно на что-то похожа.

Слой под ногами у Митраши становился всё тоньше и тонь­ше, но растения, наверно, очень крепко сплелись и хорошо держали человека, и, качаясь и покачивая всё далеко вокруг, он шёл и шёл вперёд. Митраше оставалось только верить то­му человеку, кто шёл впереди его и оставил даже тропу после себя.

Очень волновались старушки-ёлки, пропуская между со­бой мальчика с длинным ружьём, в картузе с двумя козырь­ками. Бывает, одна вдруг поднимется, как будто хочет смель­чака палкой ударить по голове, и закроет собой впереди всех других старушек А потом опустится, и другая тянет к тропе костлявую руку.

Теперь уже непрерывно от каждого шага поднимается под землёй урчанье и ворчанье.

Вдруг над головой, совсем близко, показывается головка с хохолком, и встревоженный на гнезде чибис с круглыми чёрными крыльями и белыми подкрыльями резко кричит:

— Чьи вы, чьи вы?

— Жив, жив! — как будто отвечая чибису, кричит боль­шой кулик кроншнеп, птица серая, с большим кривым клювом.

И чёрный ворон, стерегущий своё гнездо на борине, обле­тая по сторожевому кругу болото, заметил маленького охотника с двойным козырьком. Весной и у ворона тоже является особенный крик, похожий на то, как если человек крикнет горлом и в нос: «Дрон-тон!» Есть непонятные и неуловимые нашим ухом оттенки в основном звуке, и оттого мы не можем понять разговор воронов, а только догадываемся, как глухо­немые.

— Дрон-тон! — крикнул сторожевой ворон в том смысле, что какой-то маленький человечек с двойным козырьком и ружьём близится к Слепой елани и что, может быть, скоро будет пожива.

IX 

Кто никогда не видал, как растёт клюква, тот может очень долго идти по болоту и не замечать, что он по клюкве идёт. Вот, взять ягоду чернику — та растёт, и её видишь: стебелёчек тоненький тянется вверх, по стебель­ку, как крылышки, в разные стороны зелёные маленькие ли­стики, и у листиков сидят мелким горошком черничинки, чёр­ные ягодки с синим пушком.

Так же брусника: кровяно-красная ягода, листики тёмно-зелёные, плотные, не желтеют даже под снегом, и так много бывает ягоды, что место кажется кровью полито. Ещё растёт в болоте голубика кустиком — ягода го­лубая, более крупная, не пройдёшь, не заметив. В глухих местах, где живёт огромная птица глухарь, встречается костя­ника — красно-рубиновая ягода кисточкой, и каждый рубинчик в зелёной оправе.

Только у нас одна-единственная ягода клюква, особенно ранней весной, прячется в болотной кочке и почти невидима сверху. Только уж когда очень много её со­берётся на одном месте, заметишь сверху и подумаешь: «Вот кто-то клюкву рассыпал». Наклонишься взять одну, попро­бовать, и тянешь вместе с одной ягодинкой зелёную ниточ­ку со многими клюквинками. Захочешь — и можешь вытя­нуть себе из кочки целое ожерелье крупных кровяно-красных ягод.

То ли, что клюква — ягода дорогая весной, то ли, что по­лезная и целебная и что чай с ней хорошо пить, только жад­ность при сборе её у женщин развивается страшная. Одна старушка у нас раз набрала такую корзину, что и поднять не могла. И отсыпать ягоду или вовсе бросить корзину то­же не посмела. Да так чуть и не померла возле полной кор­зины.

А то бывает, одна женщина нападёт на ягоду и, оглядев кругом — не видит ли кто? — приляжет к земле на мокрое болото и ползает, и уж не видит, что к ней ползёт другая, не похожая вовсе даже и на человека. Так встретятся одна с дру­гой — и ну цапаться!

Вначале Настя срывала с плети каждую ягодку отдельно, для каждой красненькой наклонялась к земле. Но скоро из-за одной ягодки наклоняться перестала, ей больше хо­телось.

Она стала уже теперь догадываться, где не одну-две ягод­ки можно взять, а целую горсточку, и стала наклоняться толь­ко за горсточкой. Так она ссыпает горсточку за горсточкой, всё чаще и чаще, а хочется всё больше и больше.

Бывало, раньше, дома часу не поработает Настенька, что­бы не вспомнился брат, чтобы не захотелось с ним перекликнуться.

А вот теперь он ушёл один неизвестно куда, она и не по­мнит, что ведь хлеб-то у неё, что любимый брат там где-то, в тёмном болоте, голодный идёт. Да она и о себе самой забы­ла и помнит только о клюкве, и ей хочется всё больше и больше.

Из-за чего же ведь и весь сыр-бор загорелся у неё при спо­ре с Митрашей: именно, что ей захотелось идти по набитой тропе. А теперь, следуя ощупью за клюквой — куда клюк­ва ведёт, туда и она, — Настя незаметно сошла с набитой тропы.

Было только один раз вроде пробуждения от жадности: она вдруг поняла, что где-то сошла с тропы. Повернула туда, где, показалось, проходила тропа, но там тропы не было. Она бросилась было в другую сторону, где маячили два дерева сухие, с голыми сучьями, — там тоже тропы не бы­ло. Тут-то бы к случаю и вспомнить ей про компас, как о нём говорил Митраша, и своего-то брата, своего любимого вспомнить, что он голодный идёт, и, вспомнив, перекликнуть­ся с ним...

И только-только бы вспомнить, как вдруг Настенька уви­дала такое, что не всякой клюквеннице достаётся хоть раз в жизни своей увидеть...

Рисунки Е. РачёваВ споре своём, по какой тропке идти, дети одного не знали: что большая тропа и малая, огибая Слепую елань, обе сходи­лись на Сухой речке и там, за Сухой, больше уже не расхо­дясь, в конце концов выводили на большую переславскую дорогу. Большим полукругом Настина тропа огибала по сухо­долу Слепую елань, Митрашина тропа шла напрямик возле самого края елани.

Не сплошай он, не упусти из виду траву белоус на тропе человеческой, он давным-давно бы уже был на том месте, куда пришла только теперь Настя. И это место, спрятанное между кустиками можжевельника, и была как раз та самая палестинка, куда Митраша стремился по ком­пасу. Приди сюда Митраша голодный и без корзины, что бы ему было тут делать, на этой палестинке кроваво-красного цвета!

На палестинку пришла Настя с большой корзиной, с боль­шим запасом продовольствия, забытым и покрытым кислой ягодой.

И опять бы девочке, похожей на золотую курочку на высо­ких ногах, подумать при радостной встрече с палестинкой о брате своём и крикнуть ему:

— Милый друг, мы пришли!

Ах, ворон, ворон, вещая птица! Живёшь ты, может быть, сам триста лет, и кто породил тебя, тот в яичке своём пересказал всё, что он тоже узнал за свои триста лет жизни. И так от ворона к ворону переходила память обо всём, что было в этом болоте за тысячу лет. Сколько же ты, ворон, видел и знаешь, и отчего ты хоть один раз не выйдешь из своего вороньего круга и не перенесёшь к сестре на своих могучих крыльях весточку о брате, погибающем в болоте от своей отчаянной и бессмысленной смелости! Ты бы, ворон, сказал им...

— Дрон-тон! — крикнул ворон, пролетая над самой голо­вой погибающего человека.

— Слышу! — тоже в таком же «дрон-тон» ответила ему на гнезде ворониха. — Только успей, урви чего-нибудь, пока его совсем не затянуло болото.

— Дрон-тон! — крикнул второй раз ворон-самец, проле­тая над девочкой, ползающей почти рядом с погибающим братом по мокрому болоту. И это «дрон-тон» у ворона значило, что от этой ползающей девочки вороновой семье, может быть, ещё больше достанется.

На самой середине палестинки не было клюквы. Тут вы­дался холмистой куртинкой частый осинник, и в нём стоял рогатый великан лось. Посмотреть на него с одной стороны — покажется, он похож на быка, посмотреть с другой — лошадь и лошадь: и стройное тело, и стройные ноги сухие, и мурло с тонкими ноздрями. Но как выгнуто это мурло, какие глаза и какие рога!

Смотришь и думаешь: а может быть, и нет ни­чего, ни быка, ни коня, а так, складывается что-то большое, серое в частом сером осиннике. Но как же складывается из осинника, если вот ясно видно, как толстые губы чудовища пришлёпнулись к дереву и на нежной осинке остаётся узкая белая полоска: это чудовище так кормится. Да почти и на всех осинках виднеются такие загрызы. Нет, не видение в бо­лоте эта громада. Но как понять, что на осиновой корочке и лепестках болотного трилистника может вырасти такое боль­шое тело?

Откуда же у человека при его могуществе берётся жад­ность даже к кислой ягоде клюкве? Лось, обирая осинку, с высоты своей спокойно глядит на ползающую девочку, как на всякую ползающую тварь.

Ничего не видя, кроме своей клюквы, ползёт она и ползёт к большому чёрному пню. Еле передвигает за собой большую корзину, вся мокрая и грязная — прежняя Золотая Ку­рочка на высоких ногах.

XI 

Сороки на Слепой елани, услыхав приближение зайца, разделились на две партии. Одни оста­лись при маленьком человечке и кричали:

— Дри-ти-ти!

Другие кричали по зайцу:

— Дра-та-та!

Трудно догадаться и разобраться в этой сорочьей тревоге. Сказать, что зовут на помощь, — какая тут помощь! Если на сорочий крик придёт человек или собака, сорокам же ничего не достанется. Сказать, что они созывают своим криком всё сорочье племя на кровавый пир? Разве что так...

— Дри-ти-ти! — кричали сороки, подскакивая ближе и ближе к маленькому человеку.

Но подскочить совсем не могли: руки у человека были сво­бодны. И вдруг сороки смешались: одна и та же сорока то дрикнет на «и», то дракнет на «а».

Это значило, что на Слепую елань заяц подходит.

Русак уже не один раз увёртывался от Травки и хорошо знал, что эта гончая зайца догоняет и что, значит, надо действовать хитростью. Вот почему перед самой еланью, не до­ходя маленького человека, он остановился и возбудил всех сорок. Все они расселись по верхним пальчикам ёлок и все закричали по зайцу:

— Дри-та-та!

Но зайцы почему-то этому крику не придают значения и выделывают свои скидки, не обращая на сорок никакого внимания. Вот почему и думается иной раз, что ни к чему это сорочье стрекотанье и так это они, вроде как и люди иногда, от скуки в болтовне просто время проводят.

Рисунки Е. РачёваЗаяц, чуть-чуть постояв, сделал свой первый огромный прыжок, или, как охотники говорят, свою скидку, в одну сторону, постояв там, скинулся в другую и через десяток малых прыжков — в третью, и там лёг глазами к своему следу, на тот случай, что если Травка разберётся в скидках, придёт и к третьей скидке, так чтобы можно было вперёд уви­деть её...

Да, конечно, умён, умён заяц, но всё-таки эти скидки опас­ное дело: умная гончая тоже понимает, что заяц всегда гля­дит в свой след, и так исхитряется взять направление на скид­ках не по следам, а прямо по воздуху, верхним чутьём.

И как же, значит, бьётся сердчишко у зайчишки, когда он слышит — лай собаки прекратился, собака скололась и нача­ла делать у места скола молча свой страшный круг...

Зайцу повезло в этот раз. Он понял: собака: начав делать свой круг по елани, с чем-то там встретилась, и вдруг там явственно послышался голос человека и поднялся страшный шум...

Можно догадаться: заяц, услыхав непонятный шум, ска­зал себе что-нибудь вроде нашего «подальше от греха» и — ковыль-ковыль! — тихонечко вышел на обратный след, к Ле­жачему камню.

А Травка, разлетевшись на елани по зайцу, вдруг в десяти шагах от себя глаза в глаза увидела маленького человека и, забыв о зайце, остановилась как вкопанная.

Что думала Травка, глядя на маленького человека в ела­ни, можно легко догадаться. Ведь это для нас все мы разные. Для Травки все люди были, как два человека: один — Анти­пыч с разными лицами и другой человек — это враг Антипыча. И вот почему хорошая, умная собака не подходит сразу к человеку, а остановится и узнаёт, её это хозяин или враг его.

Так вот и стояла Травка и глядела в лицо маленько­го человека, освещённого последним лучом заходящего солнца.

Глаза у маленького человека были сначала тусклые, мёрт­вые, но вдруг в них загорелся огонёк, и вот это заметила Травка.

«Скорее всего, это Антипыч», — подумала Травка.

И чуть-чуть, еле заметно вильнула хвостом.

Мы, конечно, не можем знать, как думала Травка, узнавая своего Антипыча, но догадываться, конечно, можно.

Вы помните, бывало ли с вами так? Бывает, наклонишься в лесу к тихой заводи ручья и там, как в зеркале, увидишь: весь-то человек, большой, прекрасный, как для Травки Анти­пыч, из-за твоей спины наклонился и тоже смотрится в заводь, как в зеркало. И так он прекрасен там, в зеркале, со всею природой, с облаками, лесами, и солнышко там внизу тоже садится, и молодой месяц показывается, и частые звёздочки.

Так вот точно, наверно, и Травке в каждом лице человека, как в зеркале, виднелся весь человек Антипыч, и к каждому стремилась она броситься на шею, но по опыту своему она знала: есть враг Антипыча с точно таким же лицом.

И она ждала.

А лапы её между тем понемногу тоже засасывало.

Если так дольше стоять, то и собачьи лапы так засосёт, что и не вытащишь. Ждать больше нельзя.

И вдруг...

Ни гром, ни молния, ни солнечный восход со всеми побед­ными звуками, ни закат с журавлиным обещанием нового прекрасного дня — ничто, никакое чудо природы не могло быть больше того, что случилось сейчас для Травки в болоте: она услышала слово человеческое, и какое слово!

Антипыч, как большой, настоящий охотник, назвал свою собаку вначале, конечно, по-охотничьи — от слова «травить», и наша Травка вначале у него называлась Затравка; но после охотничья кличка на языке оболталась, и вышло прекрасное имя Травка. В последний раз, когда приходил к нам Антипыч, собака его называлась ещё Затравка.

И когда загорелся огонёк в глазах маленького человека, это значило, что Мит­раша вспомнил имя собаки. Потом омертвелые, синеющие губы маленького человека стали наливаться кровью, крас­неть, зашевелились. Вот это движение губ Травка заметила и второй раз чуть-чуть вильнула хвостом. И тогда произошло настоящее чудо в понимании Травки. Точно так же, как старый Антипыч в самое старое время, новый, молодой и малень­кий Антипыч сказал:

— Затравка!

Узнав Антипыча, Травка мгновенно легла.

— Ну! Ну! — сказал Антипыч. — Иди ко мне, умница!

И Травка в ответ на слова человека тихонечко по­ползла.

Но маленький человек звал её и манил сейчас не совсем прямо от чистого сердца, как думала, наверно, сама Травка. У маленького человека в словах не только дружба и радость была, как думала Травка, а тоже таился и хитрый план свое­го спасения. Если бы он мог пересказать ей понятно свой план, с какой бы радостью бросилась она его спасать! Но он не мог сделать себя для неё понятным и должен был обманы­вать её ласковым словом.

Ему даже надо было, чтобы она его боялась, а то, если бы она не боялась, не чувствовала хо­рошего страха перед могуществом великого Антипыча и по-собачьи, со всех ног бросилась бы ему на шею, то неминуемо болото бы затащило в свои недра человека и его друга собаку. Маленький человек просто не мог быть сейчас тем великим человеком, какой мерещился Травке.

Маленький человек принуждён был хитрить.

— Затравушка, милая Затравушка! — ласкал он её слад­ким голосом.

А сам думал:

«Ну, ползи, только ползи!»

И собака, своей чистой душой подозревая что-то не совсем чистое в ясных словах Антипыча, ползла с останов­ками.

— Ну, голубушка, ещё, ещё!

А сам думал:

«Ползи только, ползи!»

И вот понемногу она подползла. Он мог бы уже и теперь, опираясь на распластанное на болоте ружьё, наклониться немного вперёд, протянуть руку, погладить по голове. Но ма­ленький хитрый человек знал, что от одного его малейшего прикосновения собака с визгом радости бросится на него и утопит.

И маленький человек остановил в себе большое сердце. Он замер в точном расчёте движения, как боец в определяющем исход борьбы ударе: жить ему или умереть.

Вот ещё бы маленький ползок по земле, и Травка бы бро­силась на шею человеку, но в расчёте своём маленький человек не ошибся: мгновенно он выбросил свою правую руку впе­рёд и схватил большую, сильную собаку за левую заднюю ногу.

Так неужели же враг человека так мог обмануть?

Травка с безумной силой рванулась, и она бы вырвалась из руки маленького человека, если бы тот, уже достаточ­но выволоченный, не схватил её другой рукой за другую ногу.

Мгновенно вслед за тем он лёг животом на ружьё, выпус­тил собаку и на четвереньках сам, как собака, переставляя опору-ружьё всё вперёд и вперёд, подполз к тропе, где по­стоянно ходил человек и где от ног его по краям росла высокая трава белоус. Тут на тропе он поднялся, тут он отёр по­следние слёзы с лица, отряхнул грязь с лохмотьев своих и, как настоящий, большой человек, властно приказал:

— Иди же теперь ко мне, моя Затравка!

Услыхав такой голос, такие слова, Травка бросила все свои колебания — перед нею стоял прежний прекрасный Антипыч. С визгом радости, узнав хозяина, кинулась она ему На шею, и большой человек целовал своего друга и в нос, и в глаза, и в уши.