Ваш браузер устарел. Рекомендуем обновить его до последней версии.

 

ДЕРЕВЕНСКИЙ ПОЖАР

(Ни то сказка, ни то быль)

(М.Е. Салтыков-Щедрин)

 

В деревне Софонихе около полден вспыхнул пожар. Это случилось в самый развал июньской пахоты. И мужики и бабы были в поле. Сказывали: шел мимо деревни солдатик, присел на завалинку, покурил трубочки и ушел. А вслед за ним загорелось.

Деревня сгорела дотла. Только тот порядок, где были жит­ницы, уцелел наполовину. Мужики в одночасье потеряли все и сделались нищими. Сгорела бабушка Прасковья, да еще Татьянин мальчик Петька. Мужики и бабы, завидев густой дым, бежали с поля как угорелые, оставив сохи и лошадей. Но спасать было уже нечего. Хорошо, что скота не было дома да навоз был только что вывезен, а то пришлось бы совсем хоть помирай. Малолетки, которые в минуту пожара играли на улице, спаслись в речку и отчаянно ревели. Девочки-под­ростки с младенцами на руках испуганно выглядывали на обуглившиеся избы и обнаженные остовы печей.

Тетка Татьяна была бодрая и еще молодая бобылка. Лет шесть тому назад у нее умер муж, но она продолжала держать хозяйство. Платила миру за половину надела, сама пахала, косила и жала. У нее был единственный сын Петька, лет вось­ми, в котором она души не чаяла и в котором уже видела бу­дущего мужика. Он и сам видел в себе мужика и говорил:

— Я, мама, буду мужик... хресьянин.

Вся деревня его любила. Мальчик был вострый и ласковый и уже ходил в школу. Бывало, идет по деревне мимо стариков.

— Ну что, мужичок, помогаешь мамке? — спрашивают старики.

— Помог-аю.

Между тем улица запружалась всяким мужицким хламом; мужику все дорого, все надобно. Домохозяева, окруженные домочадцами, бродили каждый по своему пепелищу и тащи­ли все, что попадалось на глаза: старую подошву, заржавлен­ный гвоздь, обрывок шлеи, обломок сошника и проч. У неко­торых уцелели подполицы; но так как время было голодное (петров пост), то подполицы были пусты. Один заведомый нищий, лет десять ходивший «в кусочки», метался и кричал:

— Где моя кубышка? где? кто унес? сказывайте: кто?

Бабушка Авдотья ходила взад и вперед по улице и всем показывала два обгоревших выигрышных билета внутреннего займа. Обгорели края; середка с несколькими купонами ос­талась цела.

— Чай, выдадут! — утешал ее староста Михей.— Ишь и нумера видны (на уцелевших купонах); ужо барыня в Питере похлопочет.

Старики собрались в кучу и обсуждали мирскую нужу. На всех лицах была написана душевная мука; у некоторых глаза сочились слезами. Решили: идти всем миром, поклониться со­седней одноводчинной деревне, чтобы дала приют погорель­цам, покуда не будут устроены хотя какие-нибудь временные помещения. Затем снарядили старосту и послали верхом в го­род, в управу, за пособием и страховыми.

Пришел сельский батюшка и, похаживая между мужика­ми, утешал их.

— Кто дал? Бог! — говорил он.— Кто взял? Бог! Неужто ж он не знает?

Мужики молча ему поклонились.

— А вы не унывайте! — продолжал батюшка.— С какого права? почему? как? кто дозволил? Скот — при вас, земле­дельческие орудия целехоньки, навоз вывезен — чего еще зем­ледельцу нужно? А вы ропщете! Вот ужо управа на постройку денег отпустит; помещица — нуждающимся хлебца пришлет; и я тоже... разве я не молюсь за вас? Я не только за вас, но и за всех молюсь. «И всех православных християн» — вот как.

Опять поклонились мужики, а словоохотливый батюшка продолжал:

— Коли страх божий будете в сердцах сохранять да храм божий усердно посещать, так и не увидите, как бог сторицей вознаградит. Хлеб нынче обещает жатву изрядную. Озимые отменные; яровые, бог даст, поправятся. Ужо снимете у бары­ни полевину — вот вы и с сеном. Свезете по возку, по друго­му— ан и денежки в кошеле завелись; а там озимое, ржицы на базар свезете — опять деньги; а наконец и овсецо — тоже деньги. В будущем же году и не увидите, как на месте истреб­ленных неумолимым пламенем хижин будут красоваться но­вые дома, удобные и просторные, и все вы поживете в них, кийждо под смоковницею своей, и всерадостно и всецело возблагодарите господа вашего за ниспосланное вам благодея­ние. Вот увидите.

А тетка Татьяна беспомощно ходила по своему пепелищу, сгребала тлеющие бревна и выкликала:

— Петь, а Петь, где ты, милый? Откликнись!

И не слыхала, как ветхий старик Калистратыч говорил ей:

— Смотри, не в лес ли он убёг? Давеча видел я его. Сидел я у житницы на приступочке, как ваша-то изба занялась. Смотрю: кружится Петька по горнице, рубашонкой раздувает. Я ему кричу: толкни, милый, дверь, толкни! Только кружился он, кружился, а потом и ничего не стало видно. Наверное, убёг в лес с испугу.

Но Татьяна ничего не чувствовала, кроме того, что сердце ее рвется на части.

— Петь, а Петь! где ты, милый? Откликнись! — раздавал­ся ее вопль среди общего говора деревенского люда.

Наконец человека два сжалились над нею и пришли на по­мощь. Разворочали обрушившийся потолок и под дымящими­ся обломками его нашли труп мальчика. Вся сторона тела и лица, обращенная кверху, представляла безобразную черную массу; но та, которая прилегала к полу, осталась нетронутою.

Татьяна пошатнулась, в глазах потемнело, и из груди на всю деревню вырвался потрясающий ее вопль:

— Господи! видишь ли?

Этот вопль услыхал и батюшка и, разумеется, поспешил с утешением.

— Ропщешь? — говорил он с ласковой укоризной.— А Ио­ва помнишь? Нет? Так я тебе напомню! Он был богат и сла­вен, имел детей, стада и сокровища — и вдруг, с дозволения божия, все было у него отнято: и дети, и скот, и друзья, а сам он был поражен проказою, изгнан из города и лежал у город­ских ворот, на гноище. Псы лизали его раны... псы! Но и за всем тем он не токмо не возроптал, но наипаче возлюбил гос­пода, создавшего его. И бог, видя таковую его преданность, воззрел на него. Через короткое время Иов был и здоров, и богат, и славен более прежнего. Стада умножились, детей народилось достаточно, словом сказать — все...

Однако и батюшкины увещания доходили до Татьяны в форме смутного и назойливого шума. Она устремила глаза на ту линию, которая разделяла уцелевшую часть Петькина лица от обуглившейся, и тихо шептала:

— Господи! видишь ли?

 

В усадьбе в это время добрая барыня, Анна Андреевна Копейщикова, праздновала день своего рождения. Собрались немногие, но искренние друзья: предводитель Кипящев с же­ною, исправник Шипящев с племянницею, да еще Иван Ива­ныч Глаз, партикулярный человек, про которою говорили, что при нем язык за зубами держать надо. Впрочем, так как тут были всё люди, при которых тоже нужно было язык дер­жать на привязи (сама Анна Андреевна говорила, что она где-то «служит»), то Иван Иваныч чувствовал себя в этой компании очень удобно. Присутствовал тут и батюшка с по­падьей.

Анна Андреевна была генеральская вдова, лет сорока с небольшим, еще красивая и особенно выдающаяся роскош­ным бюстом на балах и вечерах, где обязательно декольте и где ее бюст приковывал к себе взоры людей всех возрастов и всех оружий. Но она раз навсегда сказала себе: «Ni-ni — c'est fini» (Ни-ни - это кончено (франц.), и всю себя отдала своим детям. За это в свете про нее говорили: «C'est une sainte» (Это - святая (франц)., а за патриотизм: «C'est une fiere matrone!» (Это твердая патрицианка! (франц.) 

Как и все русские дамы, она говорила по-французски, знала un peu d'arithmetique, иn реu de geo­graphic et un реи de mythologie (cette pauvre Leda!) (Немножко арифметики, немножко географии и немножко мифологии (ах, эта бедная Леда!) (франц.), долго жила за границей, а в последнее время сделалась патриоткой и полюбила «добрый русский народ».

Три года тому назад она посетила родное Горбилево и с тех пор ездила туда каж­дое лето. Поставила в саду мавзолей покойному мужу и каж­дый день молилась. Ни с кем не знакомилась, кроме испытан­ных «друзей порядка», хозяйства не вела, а отдавала землю мужикам исполу и, видимо, экономничала. У нее был сын Сережа, правовед лет шестнадцати, и восемнадцатилетняя дочь Верочка, шустрая особа, которая тоже знала un peu d'arithmetique et un peu de mythologie.

Господа уже возвратились из церкви и сидели за завтра­ком, когда прибежали сказать, что Софониха горит. Батюшка мгновенно скрылся увещевать; прочие побежали к окнам и смотрели. За громадной тучей дыма не было видно пламени, но дым прямо летел по ветру на усадьбу, и чувствовался в комнатах горький запах его. Людей тоже не было видно, но по дороге бежали к пожарищу толпы соседних крестьян и дворовых.

— Как вы хотите, господа,— сказала наконец Анна Ан­дреевна,— а я не могу оставаться равнодушной зрительни­цей. Ведь они — мои. Злые люди разлучили нас,— надеюсь, временно,— но я все-таки помню, что они — мои. 

Но ей не дали одной совершить подвиг самоотвержения, и всей компанией вызвались сопутствовать ей.

— Да и вообще это наш долг,— продолжала Анна Ан­дреевна,— если б даже это были и не мои крестьяне, все-таки наша священная обязанность — быть там, где страдают. Мы обеднели, мы обижены... но мы всё забыли. Мы помним толь­ко, что к нам обращает взоры страждущий меньший брат!

Узнавши, что в этот день пекли хлебы для рабочих и дво­ровых, она велела разрезать несколько на ломти и снести погорельцам.

— А завтра опять испечете хлеба для своих... надо же! Да не забудьте солью посыпать!

Словом сказать, сделала все, что было в ее власти, и нако­нец захватила портмоне, сказав: «Это на всякий случай!» И Верочка, по примеру матери, взяла кошелек с заветными светленькими монетами.

Компания остановилась у входа в деревню, но Верочка и мамзель Шипящева не утерпели и пошли вглубь по улице.

— Скажите мужичкам, что я им две четверти ржи жерт­вую! — крикнула им вслед Анна Андреевна.

Минут через пять Верочка прибежала назад, вся в слезах.

— Ах, мамочка! — объявила она.— Там есть бедная жен­щина, у которой сгорел мальчик-сын! Ах, как страшно... Что с ней делается! Батюшка увещевает ее, а она не слушается, только повторяет: «Господи! видишь ли?» Мамочка! это ужас­но, ужасно, ужасно!

— Жаль бедную, но какая ты, однако ж, нервная, Вера! — упрекнула ее Анна Андреевна.— Это не годится, мой друг! Везде промысел — это прежде всего нужно помнить! Конеч­но... это большая утрата; но бывают и не такие, а мы поко­ряемся и терпим! Помнишь: крах Баймакова и наш текущий счет... Давал шесть процентов... и что ж! Впрочем, соловья баснями не кормят. Господа,— обратилась она к окружаю­щим,— сделаемте маленькую коллекту в пользу бедной страдалицы матери! Кто сколько может!

Она трепетною рукою вынула из портмоне десятирубле­вую бумажку, положила ее на ладонь и протянула руку. Ве­рочка тотчас же положила туда весь свой кошелек; гости тоже вынули несколько мелких ассигнаций. Только Иван Ива­ныч Глаз отвернулся в сторону и посвистывал. Собралось око­ло тридцати рублей.

— Ну вот, снеси ей! — сказала Анна Андреевна дочери.— Скажи, что свет не без добрых людей. Да подтверди мужич­кам насчет ржи... две четверти! Да хлеба принесли ли? Ска­жи, чтоб роздали! Это для утоления первого голода!

Верочка быстро побежала. Ей представлялось в эту мину­ту, что она — ангел-хранитель и помавает серебряными крылами в небесной лазури с тридцатью рублями в руках.

Она застала Татьяну все в том же положении. Последняя стояла с широко открытыми глазами, машинально шевелила губами, без всякого признака самочувствия. Батюшка по-прежнему стоял подле нее и рассказывал пример из истории первых му­чеников времен жестокого царя Нерона. Татьяне еще не пред­ставлялся вопрос: что с ней будет? нужна ли ей изба, поле и вообще все, что до сих пор наполняло ее жизнь? или она должна будет скитаться по белу свету в батрачках?

И вдруг — ангел-хранитель.

— На тебе, милая! мамочка прислала! — говорила Вероч­ка, протягивая деньги.

Татьяна ничего не поняла, даже не взглянула на мило­стыню.

— Бери, строптивая! — увещевал ее батюшка.— Добрые господа жалуют, а ты небрежешь!

Даже мужички заинтересовались и принялись угова­ривать:

— Бери, тетка Татьяна, бери, коли дают! на избу приго­дится... бери!

Татьяна не шелохнулась.

Верочка постояла, положила деньги на землю и удалилась огорченная. Батюшка поднял их.

— Ну, ежели ты не хочешь брать,— сказал он,— так я ими на церковное украшение воспользуюсь. Вот у нас пани­кадило плоховато, так мы старенькое-то в лом отдадим да вместе с этими деньгами и взбодрим новое! Засвидетельст­вуйте, православные!

— Мамочка, она не взяла! — говорила Верочка со слеза­ми в голосе.

Изумились.

— Однако душок-то этот в них еще есть! не выбили! — загадочно молвил Глаз.

Но на этот раз Анна Андреевна не согласилась с ним.

— Есть душок — это правда; но не следует терять из вида глубину ее горя! Только сердце матери может понять, каково потерять... сына!

Предсказание батюшкино сбылось. Года через два я проез­жал мимо Софонихи и увидел сущую метаморфозу. На месте старого пепелища стоял порядок новых домов, высоких и сравнительно просторных. Крыши, правда, были крыты соло­мою, но под щетку, так что глаз не огорчался ни махрами, ни висящими клочьями. Новые срубы блестели на солнце, как облупленное яичко.

Только на месте Татьяниной избы валя­лись неприбранные головешки, а сама она скрылась из дерев­ни неизвестно куда. Должно быть, по святым местам стран­ствует, Христовым именем. Мужики жили дружно и, следо­вательно, исправно. Усердно работали, платили выкупные и мирские платежи безнедоимочно, отбывали повинности: рек­рутскую, подводную и дорожную. Ежели же требовалось сверх того, то и это исполняли с готовностью.

Исправник Шипящев не нахвалится ими.

— Эта деревня у меня — в первом нумере! — говорит он.

Бог в помощь, ребята!

 

к содержанию