МЕДВЕЖОНОК ДЖОННИ

(Э. Сетон-Томпсон)

I

Рис. Г. НикольскогоДжонни был забавный маленький медвежонок, живший со своей матерью в йеллоустонском парке. Мать его звали Злюка. Вместе с другими медведями они жили в лесу возле гостиницы.

По распоряжению управляющего гостиницей все отбросы из кухни сносили на открытую поляну в окрестном лесу, где медведи могли пировать еже­дневно в течение всего лета.

С тех пор как йеллоустонский парк был объяв­лен заповедником для диких животных, где они поль­зовались полной неприкосновенностью, количество медведей там из года в год возрастало. Мирные дары человека не остались в пренебрежении, и многие из медведей были настолько хорошо знакомы прислуге гостиницы, что даже получили прозвища, соответст­вующие их внешнему виду и поведению. Один очень длинноногий и худой чёрный медведь назывался Тощим Джимом. Другой чёрный медведь звался Фыркалка; он был так чёрен, будто его закоптили. Толстяк был очень жирный, ленивый медведь, ко­торый всегда норовил лечь, когда ел. Два лохматых подростка, которые всегда приходили и уходили вместе, назывались Близнецами. Но наибольшей из­вестностью пользовались Злюка и маленький Джонни.

Злюка была самой большой и свирепой из чёрных медведей, а Джонни, её единственный сын, был на­доедлив и несносен, так как никогда не переставал ворчать и скулить. Вероятно, это объяснялось ка­кой-нибудь болезнью, потому что ни один здоровый медвежонок, как и всякое здоровое дитя, не станет беспричинно ныть всё время.

Да и правда, Джонни был похож на больного. У него, по-видимому, по­стоянно болел живот, и это показалось мне вполне естественным, когда я увидел, какую ужасную ме­шанину пожирал он на свалке. Он пробовал реши­тельно всё, что видел. А мать, вместо того чтобы запретить ему, давала что угодно.

У Джонни были только три здоровые лапы, блёклый облезлый мех и несоразмерно большие уши и брюхо. Однако мать обожала его; она была убеждена, что сын её краса­вец, и, конечно, совсем избаловала его. Злюка была готова подвергаться каким угодно неприятностям ради него, а он всегда с удовольствием давал ей повод для беспокойства. Больной и хилый Джонни был далеко не дурак и умел заставлять свою мамашу делать всё, что он захочет.

II

Я познакомился с Джонни летом 1897 года, когда посетил йеллоустонский парк, чтобы наблюдать жи­вотных в естественных условиях. Мне рассказали, что в лесу около Гейзерной гостиницы можно уви­деть медведей в любое время. Я не особенно верил этим рассказам, пока сам не столкнулся, выйдя из дверей гостиницы через пять минут после приезда, с большой чёрной медведицей и двумя медвежатами.

Я остановился, испуганный этой встречей. Медве­ди тоже остановились и, присев на задние лапы, разглядывали меня. Затем медведица издала стран­ный звук, похожий на кашель: «Кофф, кофф!» — и посмотрела на ближайшую сосну. Медвежата, каза­лось, поняли, что она хотела сказать, так как немед­ленно побежали к дереву и стали взбираться на него, как две обезьянки. Почувствовав себя в безопас­ности, они уселись наверху на ветках, точно маль­чишки, придерживаясь одной лапой за ствол и болтая в воздухе маленькими чёрными ножками.

Медведица-мать, всё ещё на задних лапах, мед­ленно приближалась ко мне, и я уже начинал чувствовать себя весьма неприятно от близости этого мохнатого чудовища, стоявшего во весь свой сажен­ный рост и, по-видимому, никогда не слыхавшего о волшебной силе человеческого взгляда.

Рис. Г. НикольскогоУ меня не было с собой даже палки для защиты, и когда медведица тихо заворчала, я стал уже по­мышлять о бегстве, несмотря на то, что, как меня уверяли, медведи здесь никогда ещё не нападали на человека. Но медведица снова остановилась. Она стояла шагах в тридцати от меня, продолжая молча меня рассматривать, точно в нерешительности. Ка­залось, она размышляла: «Этот человек, может быть, и не хочет зла моим детёнышам, но рисковать не стоит».

Она взглянула на своих малышей и издала стран­ный жалобный звук, вроде «ер-р-р, ер-р...» — и они начали спускаться с дерева, как послушные дети, получившие приказание. В их движениях не было ничего неуклюжего, медвежьего. Легко и проворно они спрыгивали с ветки на ветку, пока не очутились на земле. И все трое ушли в лес.

Мне очень понравились эти послушные медвежа­та. Как только мать приказывала им что-нибудь, они беспрекословно ей повиновались. Но я узнал также, что стоило бы им ослушаться, и она безжалостно их отшлёпала бы.

Так мне удалось с первых же шагов довольно удачно заглянуть в семейную жизнь медведей. Ради этого стоило сюда приехать, даже если бы этим дело и ограничилось. Но мои друзья в гостинице сказали мне, что я попал далеко не в лучшее место для на­блюдений. Они посоветовали мне пройти за четверть мили, на свалку в лесу, где, по их словам, я могу вдосталь налюбоваться медведями (как будто это было возможно!).

На следующий день рано утром я направился к этой медвежьей столовой, расположенной посреди сосен, и спрятался в ближайших кустах.

Ждать пришлось недолго. Из лесу тихо вышел большой чёрный медведь. Подойдя к свалке, он при­нялся раскапывать кучу и пожирать отбросы. Он был всё время настороже, приседал на задние лапы и оглядывался при всяком шорохе или отбегал на несколько шагов, как будто в испуге. Наконец, при появлении другого медведя, он поднял уши и бросил­ся наутёк под сосны. Второй медведь вёл себя так же боязливо и тотчас убежал, едва я зашевелился в кустах, пытаясь лучше его разглядеть.

Вначале я и сам волновался — ведь носить ору­жие в йеллоусгонском парке строго воспрещено. Но робкое поведение медведей меня успокоило. Я с жад­ностью рассматривал этих больших косматых зверей, заглядывая в их домашнюю жизнь.

Однако вскоре я убедился, что избранный мною наблюдательный пункт недостаточно хорош, так как он находился шагах в семидесяти пяти от мусорной кучи. А ближе не было ни одного куста, за которым можно было бы укрыться. Тогда я сделал единствен­ное, что мне оставалось: подошёл к самой куче и, вы­копав в ней углубление, достаточное для того, чтобы в нём спрятаться, пробыл там целый день, окружён­ный капустными стеблями, картофельной шелухой, жестянками из-под томатов и гниющими остатками мяса.

Это место мне нравилось гораздо меньше, чем мухам. По правде говоря, аромат медвежьей столо­вой был настолько неприятен, что, когда я вернулся вечером в гостиницу, мне не позволили войти в неё, пока я не переоделся в лесу.

Сидеть в мусорной куче нелегко, но зато я могу сказать, что в этот день действительно видел медве­дей. Если бы я считал каждого приходившего на свалку медведя, я мог бы насчитать их больше соро­ка. Но, конечно, это было бы неправильно, так как медведи уходили и возвращались. Впрочем, я уверен, что их там было не менее тринадцати, потому что именно такое количество я видел одновременно.

Весь тот день я не оставлял альбома и записной книжки, отмечая каждого вновь появившегося мед­ведя, и вскоре научился отличать их одного от дру­гого.

Многие ненаблюдательные люди полагают, что все животные одной породы одинаковы. Но в дей­ствительности они так же отличаются друг от друга, как и люди. Иначе, каким образом взрослые живот­ные узнают друг друга, а детёныши — своих мате­рей? Каждый из этих пирующих медведей имел свою особенность. Среди них не было двух совершенно одинаковых по облику и по характеру.

Мне удалось сделать ещё одно удивительное от­крытие: я легко различал стук дятла за сто шагов в лесу, щебет синиц, крик голубой сойки, слышал да­же, как белка пробиралась сквозь листву, но я не мог уловить ни малейшего звука при приближении медведей. Их громадные мягкие лапы всегда ступают так осторожно, что ни ветку не сломают, ни листок не шевельнут — так велико их искусство ходить по лесу бесшумно.

III

Всё утро медведи приходили и уходили, не за­мечая меня. Если не считать одной-двух маленьких ссор, ничего особенного не произошло.

Но около трёх часов пополудни наступило неко­торое оживление.

К этому времени на свалке находились четыре больших медведя, занятых обедом. В середине был Толстяк, растянувшийся во всю длину, миролюбивый и счастливый. Иногда он пыхтел и, избавляя себя от лишних движений, всё дальше и дальше высовывал язык, похожий на длинную красную змею, стараясь слизнуть лакомые кусочки, которые легко мог бы достать лапой. Позади него Тощий Джим изучал анатомию древнего мира. С омарами он ещё не был знаком, поэтому он решил ради опыта съесть одного.

Два других медведя с поразительной ловкостью очищали жестянки из-под фруктов. Гибкая мед­вежья лапа держала жестянку, а длинный язык двигался взад и вперёд в узком отверстии, осторож­но избегая острых краёв и вылизывая всё, что было внутри. Эта трогательная сцена продолжалась так долго, что я успел зарисовать её, прежде чем она внезапно прервалась.

Сначала мой взгляд уловил какое-то движение на вершине откоса, в том месте, откуда обычно появля­лись медведи. Затем из лесу вышла огромная чёрная медведица в сопровождении крошечного медвежон­ка. Это были Злюка и маленький Джонни.

Рис. Г. НикольскогоСтарая медведица спускалась вниз по откосу. Джонни семенил рядом с нею, по обыкновению ворча и скуля, а мать не сводила с него глаз, как курица со своего единственного цыплёнка. Шагах в тридца­ти от свалки Злюка повернулась к своему сыну и, должно быть, сказала ему приблизительно следую­щее: «Джонни, дитя моё, тебе лучше подождать здесь, пока я схожу и разгоню эту компанию».

Джонни послушно остался, но ему хотелось ви­деть, что произойдёт, поэтому он поднялся на задние лапы, выпучив глаза и навострив уши.

Злюка направилась к свалке, с достоинством пе­реступая с лапы на лапу, и предостерегающе завор­чала. Четыре медведя, однако, были слишком увле­чены едой, чтобы обратить на неё внимание. Что за беда, если ещё один медведь собирается присоеди­ниться к их пиршеству! Тогда Злюка, подойдя к ним почти вплотную, издала ряд громких звуков, похо­жих на кашель, и бросилась в атаку. Смешно ска­зать, но медведи даже не пытались ей сопротивлять­ся. Как только они увидели, кто на них напал, все сразу же помчались в лес.

Тощий Джим улепётывал во все лопатки, осталь­ные двое тоже не отставали, но бедный Толстяк двигался слишком медленно, пыхтя и переваливаясь, как и положено толстяку. Вдобавок, к своему не­счастью, он имел неосторожность направиться в сто­рону Джонни. В несколько прыжков Злюка настигла его и надавала ему здоровенных шлепков по задней части.

Шлепки хотя и не ускорили его шагов, но за­ставили его завыть и переменить направление. Толь­ко это и спасло его от дальнейшей расправы. Злюка, оставшаяся теперь единственной владелицей всей свалки, повернулась к сыну со знакомым уже мне жалобным призывом: «Ер-р-р...» В ответ Джонни радостно заковылял на своих трёх здоровых ла­пах — так быстро, как только мог. Присоединившись к матери, он с такой жадностью набросился на еду, что даже перестал скулить.

Очевидно, он уже бывал на свалке, так как от­лично разбирался в жестянках и коробках. Коробки из-под омаров не прельщали его, если он мог найти банку из-под варенья. Некоторые жестянки достави­ли ему много неприятностей, так как он был слиш­ком жаден и неловок, чтобы избежать их острых краёв. У одной соблазнительной жестянки из-под фруктов было такое большое отверстие, что он про­сунул внутрь всю голову и в течение нескольких ми­нут наслаждался, вылизывая самые дальние уголки.

Но вытащить голову обратно ему не удалось, он оказался пойманным. Тогда Джонни стал царапать жестянку и кричать, как сделал бы всякий другой ре­бёнок на его месте, доставляя этим большое огорче­ние своей матери, которая никак не могла ему помочь. Когда ему наконец удалось освободиться, он колотил жестянку до тех пор, пока совсем её не расплющил.

Другая большая жестянка, из-под сиропа, возна­градила его вполне. Она когда-то закрывалась крышкой, так что её отверстие имело совершенно гладкие края. Но зато голова Джонни не влезала в это отверстие, и как он ни вытягивал свой язык, он не мог добраться до её сокровищ. Однако Джонни быстро нашёл выход из положения. Запустив внутрь свою маленькую чёрную лапу, он стал водить ею по стенкам, потом вытаскивал и вылизывал её начисто. Облизывая одну лапу, он другой работал внутри жестянки, повторяя эту операцию до тех пор, пока жестянка не сделалась такой чистой внутри, как только что выпущенная с фабрики.

Потом он заинтересовался сломанной мышелов­кой. Захватив её крепко передними лапами, он при­нялся её исследовать. От мышеловки очень соблазни­тельно пахло сыром. Однако эта невиданная вещица ответила на удар его лапы ударом, и он едва сдер­жал крик о помощи, проявив в этом случае необыч­ное для него самообладание.

После внимательного осмотра, во время которо­го он наклонял голову то в одну сторону, то в другую и вытягивал губы трубочкой, мышеловка подверг­лась тому же наказанию, как раньше непокорная жестянка из-под фруктов. Усердие Джонни было на этот раз вознаграждено: в самом сердце преступ­ницы он нашёл кусочек сыру.

Джонни, по-видимому, никогда ещё не случалось отравляться. После того как он вылизал все жестян­ки из-под варенья и фруктов, он обратил своё благо­склонное внимание на коробку из-под сардин и ома­ров и даже не испугался армейских мясных консер­вов. Его живот раздулся, как шар, а передние лапы от беспрестанного облизывания сделались тонкими и блестящими, словно он надел чёрные шёлковые перчатки. 

IV

Рис. Г. НикольскогоМне пришло в голову, что моё место может оказаться очень опасным, так как одно дело — по­пасться на глаза одинокому медведю и совершенно другое — привлечь к себе внимание сердитой медве­дицы, испугав чем-нибудь её медвежонка.

«Предположим, — подумал я невольно, — что шалун Джонни проберётся к этому концу свалки и найдёт меня в моём убежище. Он сразу поднимет крик, а его мать, конечно, вообразит, что я напал на него и, не дав мне возможности объясниться, поза­будет все правила вежливости, установленные в парке. Тогда дело может принять весьма неприят­ный оборот».

По счастью, все банки из-под варенья были в другом конце свалки. Джонни держался возле банок, а Злюка не отходила от него далеко. Заметив, что в лапы матери попалась соблазнительная жестянка, Джонни с плачем побежал к ней, требуя её себе, но тут нечаянно бросил взгляд на вершину холма. То, что он там увидел, заставило его сразу присесть на задние лапы и тревожно Закашлять: «Кофф, кофф, кофф, кофф...»

Мать быстро повернулась и стала смотреть в ту же сторону. Я последовал за их взглядом и там — о ужас! — увидел громадного гризли. Это было на­стоящее чудовище, которое походило на омнибус, закутанный в мех и двигавшийся меж деревьев. Джонни заскулил и спрятался за мать. Злюка глухо заворчала, и шерсть на её спине встала дыбом. Признаюсь, и у меня волосы поднялись дыбом, но я ста­рался не шелохнуться.

Гризли приближался величественной походкой. Его широкие плечи и серебристый мех, колыхавший­ся при каждом шаге, производили впечатление такой мощи, что невольно внушали ужас. Джонни начал скулить ещё громче. Я вполне ему сочувствовал, но старался молчать по весьма понятной причине. После минутной нерешительности Злюка поверну­лась к своему плаксивому медвежонку и произнесла несколько слов, которые для меня звучали как ко­роткое покашливание: «Кофф, кофф, кофф...» Но я могу представить себе, что она сказала: «Дитя моё, тебе следует взобраться на то дерево и подождать, пока я пойду и прогоню этого нахала».

Во всяком случае, так именно поступил Джонни и такое желание изъявила его мать. Но Джонни во­все не был склонен отказываться от развлечения. Он хотел видеть, что произойдёт, и не удовольствовался тем, что спрятался в густых ветвях сосны, а поста­рался соединить безопасность с возможностью на­блюдения.

Он взобрался на самую высокую ветку и там, отчётливо вырисовываясь на фоне неба, вертел­ся и громко визжал от волнения. Ветка была так тонка, что гнулась под его тяжестью, раскачиваясь в разные стороны при любом его движении, и я каждый миг ожидал, что она сломается. Если бы при этом Джонни упал в мою сторону, это навлекло бы на меня гнев его матери. Но ветка, к счастью, оказа­лась крепче, чем я думал, а Джонни был слишком искусен в подобных упраж­нениях, чтобы сломать её или самому потерять равно­весие.

Тем временем Злюка шла навстречу Гризли, вы­тянувшись во весь свой рост, с ощетинившейся шерстью, лязгая зубами. Гризли, на­сколько я мог видеть, не обращал на неё внимания и прямо направился к свалке, как будто он был совершенно один. Но когда он порав­нялся со Злюкой, она зары­чала, бросилась на него и отвесила ему жестокую оплеуху. Озадаченный, он всё же успел ответить ей ударом левой лапы и опрокинул её, как куль с сеном. Нисколько этим не укрощённая, она рассвирепела ещё больше, вскочила и снова бросилась на него.

Они обхватили друг дру­га и катались по земле, фыр­кая, рыча и поднимая целые облака пыли. Но сквозь весь этот шум я мог ясно расслышать Джонни, кото­рый визжал во весь голос на верхушке сосны и, види­мо, ободрял мать, чтобы она поскорее покончила с про­тивником.

Почему Гризли не сло­мал её пополам, я так и не мог понять. Через несколько минут, в течение которых мне не было видно ничего, кроме пыли и неясных очер­таний дерущихся, они вдруг разошлись, как будто по вза­имному уговору — быть мо­жет, согласно правилам мед­вежьей борьбы, — и остано­вились, глядя в упор друг на друга, причём Злюка казалась сильно утомлённой.

Гризли, по-видимому, го­тов был этим ограничиться. В намерения его вовсе не входило продолжать драку, а тем более обращать вни­мание на Джонни. Он хотел только одного: мирно пообе­дать. Но нет! В тот миг, когда он сделал первый шаг по направлению к свалке, а по мнению Злюки — к её медвежонку, она возобнови­ла нападение.

Но теперь Гризли был начеку. Одним ударом он свалил медведицу с ног и отшвырнул на гро­мадный, выдернутый с кор­нями пень. Это её наконец образумило. Сила получен­ного удара и жёсткий приём, оказанный ей торчащими корнями, похожими на рога, отбили у неё весь воинствен­ный пыл. Кое-как подняв­шись, она попыталась скры­ться.

Однако теперь Гризли сам пришёл в ярость и, желая хорошенько её проучить, стал гоняться за нею вокруг пня. Злюка была подвижнее и успевала увёртываться так, что пень всегда оказывался между нею и противником. Джон­ни, оставаясь на дереве, продолжал проявлять са­мый живой и шумный интерес к происходящему.

Рис. Г. НикольскогоНаконец убедившись, что поймать её таким спо­собом невозможно, Гризли присел на задние лапы, словно обдумывая какой-то новый манёвр. Злюка воспользовалась передышкой и, сделав прыжок от пня, успела взобраться на дерево, где сидел Джонни. Медвежонок спустился немного ниже, быть может для того, чтобы её встретить или чтобы дерево не треснуло под их двойной тяжестью.

Сфотографировав эту интересную группу, я ре­шил любой ценой получить снимок с более близкого расстояния. В первый раз за этот день я выскочил из своей норы и перебежал под самое дерево. Но эта перемена места была ошибкой, так как густые нижние ветви совершенно заслонили от меня медве­дей, сидевших у вершины.

Прижавшись к самому стволу, я глядел вверх и выжидал момента, чтобы пустить в ход фотоаппарат. Вдруг Злюка стала спускаться, щёлкая зубами и угрожающе кашляя. Пока я стоял в нерешитель­ности, сзади меня раздался чей-то голос:

— Эй, мистер, берегитесь! Старая медведица на­падёт на вас.

Я обернулся и увидел молодого пастуха. Он про­езжал мимо верхом на лошади как раз в то время, когда развёртывались события.

— Вы знаете этих медведей? — спросил я, когда он подъехал ближе.

— Ещё бы! — отвечал он. — Этот малыш навер­ху — Джонни, а медведица — его мать Злюка. Она и всегда-то может напасть. А уж если Джонни так разревётся, то добра не жди!

— Мне бы хотелось сфотографировать её, когда она сойдёт вниз.

— Тогда вот что, — сказал пастух. — Я оста­нусь рядом с вами на лошади и, если медведица на вас нападёт, попробую её отогнать.

Он стал рядом со мною, как было условлено, в то время как Злюка с грозным ворчаньем медленно спускалась с сука на сук. Но, почти достигнув земли, она вдруг перебралась на другую сторону ствола и, спрыгнув вниз, убежала, не попытавшись выполнить свои страшные угрозы.

Итак, Джонни остался один. Взобравшись на старое место, он жалобно заплакал: «Уа-уа-уа!»

Камера была наготове, и я уже собирался запе­чатлеть Джонни в его любимой позе, которую он принимал всегда, когда плакал, но вдруг он вытя­нул шею и стал кричать во всё горло, как во время драки.

Взглянув в ту сторону, куда смотрел Джонни, я увидел, что прямо на меня идёт Гризли, пока ещё не начиная враждебных действий, но с очевидным на­мерением пройти всё расстояние, отделявшее нас друг от друга.

Я спросил моего приятеля, пастуха, знает ли он этого медведя.

— Как не знать! Это старый Гризли, самый боль­шой медведь в парке. Обыкновенно он занят только своими делами, но он никого не боится, а сегодня ему уже довелось подраться, так что он может и напасть.

— Мне бы хотелось его сфотографировать, — за­метил я. — Если вы мне поможете, я готов рискнуть.

— Ладно, — ответил пастух, широко улыбнув­шись. — Я останусь на лошади и, если он бросится на вас, постараюсь его отвлечь. Я могу ударить его один раз, но второй раз мне вряд ли это удастся. Так что присмотрите-ка заранее дерево получше.

Но так как единственное дерево поблизости было то, на котором сидел Джонни, предложение пастуха меня совершенно не прельщало. Я живо представил себе, как карабкаюсь наверх, к Джонни, а мать его преследует меня по пятам, в то время как Гризли поджидает внизу той секунды, когда Злюка сбросит меня прямо ему в лапы.

Гризли приближался. Я сфотографировал его в сорока шагах, затем ещё раз — в двадцати, а он спокойно продолжал шествовать ко мне. Я присел на кучу мусора и приготовился. Восемнадцать ша­гов, семнадцать шагов, двенадцать, восемь... Он всё ещё шёл, а Джонни кричал всё громче.

Наконец в пяти шагах от меня он остановился и наклонил свою страшную бородатую голову набок, чтобы рассмотреть, кто поднимает такой гам на вершине дерева. Это движение показало мне его в профиль, и я снова щёлкнул камерой. При этом звуке он обернулся с таким ужасным рычанием, что я замер на месте, думая, что пришла моя последняя минута. Некоторое время он смотрел на меня в упор, и я мог различить маленькие зелёные огоньки в его глазах. Затем он опять медленно повернулся и схватил большую бан­ку из-под томата.

«Господи! Неужели он швырнёт её в меня?»

Так я подумал. Но вместо этого он принялся не­торопливо её вылизывать, затем отбросил в сторону и взял другую банку, потеряв сразу всякий интерес ко мне и к Джонни и решив, по-видимому, что мы оба не стоим его внимания.

Я стал пятиться назад, медленно и почтительно, как подобает в присутствии короля лесов, оставляя в его полном распоряжении все богатства свалки, в то время как Джонни в своём убежище продолжал вопить.

Что произошло со Злюкой дальше в тот день, мне неизвестно. Джонни, поплакав ещё некоторое время, понял наконец, что ему не у кого искать сочувствия, и весьма благоразумно замолчал. Оставшись без ма­тери, которая одна могла бы о нём позаботиться, он решил, что надо действовать самому, и проявил при этом большую сообразительность, чем можно было от него ожидать.

Проследив за Гризли с лукавым выражением на маленькой чёрной мордочке и по­дождав, пока тот отошёл на некоторое расстояние от дерева, он тихо соскользнул на землю с другой сто­роны ствола, потом на трёх ногах перебежал, как заяц, к соседнему дереву, не останавливаясь и не переводя дыхания, пока не взобрался на самую верх­нюю ветку. Несомненно, он был вполне убеждён в том, что Гризли только и думает, как бы убить его, маленького Джонни. Но он так же твёрдо знал, что его враг не может лазить по деревьям.

Внимательно понаблюдав за Гризли, который не обращал на него ни малейшего внимания, Джонни повторил опять тот же манёвр, сделав для разнооб­разия движение в сторону, чтобы обмануть врага. Так он перебегал от дерева к дереву, взбираясь на самую вершину каждого из них, хотя бы оно было совсем рядом, пока наконец не скрылся в лесу. Ми­нут через десять снова послышался его плаксивый голос в отдалении. Я понял, что он нашёл мать и возобновил свои жалобы, рассчитанные на пробуж­дение её родительских чувств.

V

Из всех консервных банок на свалке больше все­го по вкусу Джонни приходились те, на которых была этикетка, изображавшая большую лиловую сливу. Самый запах этих слив волновал его.

Однажды, когда в кухне гостиницы пекли сразу громадное количество пирожков со сливовым ва­реньем, болтливый ветерок разнёс известие об этом событии далеко по лесу. Оно проникло через нос Джонни в самую его душу.

Джонни, по своему обыкновению, в это время скулил и хныкал. Злюка была занята облизыванием и причёсыванием своего сынка, так что он вдвойне имел основание жаловаться. Но запах пирожков совсем заворожил его. Он вскочил, а при попытке матери удержать его на месте поднял крик и даже укусил её. Нужно было бы хорошенько проучить его за это, но она только неодобрительно поворчала и пошла за ним, чтобы защитить, если кто-нибудь вздумает его обидеть.

Держа свой чёрный носик по ветру, Джонни по­мчался прямо к кухне. Впрочем, по дороге он при­нимал некоторые предосторожности, взбираясь вре­мя от времени на самые вершины сосен, для того чтобы бросить взгляд на окрестность, а Злюка сторо­жила внизу.

Рис. Г. Никольского

Так они добрались до самой кухни. Там, на верхушке последнего дерева, предприимчивость Джонни сразу иссякла, и он так и не решился спуститься вниз, выражая свою тоску по пирожкам душераздирающим плачем. Вряд ли Злюка поняла, почему он плачет. Но когда она захотела повернуть назад, в лес, Джонни устроил такой скандал, что она не решилась его оставить, а он сам не изъявлял ни­какого желания сойти с дерева.

Злюка и сама была не прочь отведать сливового варенья, запах которого возле гостиницы был особенно силён. И вот с некоторой опаской она на­правилась к кухонной двери. В этом не было ничего удивительного. В йеллоустонском парке медведи нередко приходят к дверям кухни за подачками и, получив что-нибудь, так же мирно удаляются обрат­но в лес. Несомненно, Джонни и Злюка получили бы каждый по пирожку, если бы не совершенно не­ожиданное обстоятельство.

Незадолго до этого какой-то заезжий путешест­венник из Восточных штатов привёз в гостиницу кошку. Сама она была ещё почти котёнком, но уже имела целую семью собственных котят. Когда Злюка подошла, кошка вместе с котятами нежилась на солнце, лёжа на кухонном крыльце. Раскрыв глаза, кошка с удивлением смотрела на громадное мохна­тое чудовище, стоящее над нею.

Кошка никогда раньше не видела медведя: она ещё слишком недолго прожила в парке. Она даже не понимала, что такое медведь. С собаками она была хорошо знакома, и если это была собака, то, во вся­ком случае, самая большая и страшная из всех, каких только она видела наяву и во сне. Первая мысль кошки была спастись бегством, но затем она подумала о котятах. Она должна позаботиться о них и, по крайней мере, дать им возможность уйти. И вот маленькая мать встала посреди крыльца и, выгнув спину, выпустив когти и распустив хвост, прошипела медведице свой приказ: «Стой!»

Хотя это было сказано на кошачьем языке, но медведица вполне поняла смысл. Очевидцы утвер­ждают, что Злюка не только остановилась, но даже подняла вверх передние лапы в знак покорности.

Но когда она приняла это положение и взглянула на кошку сверху, кошка показалась ей уж совсем крошечной. Старая Злюка не побоялась даже Гриз­ли, неужели теперь её удержит такое ничтожное хвостатое существо величиной не больше её пасти? Ей стало стыдно самой себя. А плач Джонни на­помнил ей о её прямом долге — защищать сына.

Тогда она снова опустилась на все четыре лапы с намерением идти дальше.

И опять кошка крикнула: «Стой!»

Однако Злюка на этот раз не послушалась. Испу­ганное мяуканье котят волновало кошку, и она бросилась на неприятеля. Восемнадцать острых когтей и полная пасть зубов — всё оружие, которое имела кошка, — было пущено ею в ход, и с мужеством отчаяния она вцепилась в голый чувствительный нос Злюки — самое слабое место у всякого медведя — и потом по её спине перебралась к хвосту. После двух-трёх попыток сбросить разъярённого маленького зверя старая Злюка поступила так, как поступает боль­шинство при таких обстоятельствах: она показала пятки и бросилась прочь из неприятельского лагеря в родные леса.

Но в кошке проснулись воинственные наклон­ности. Она не удовлетворилась изгнанием врага, а хотела добиться полного его поражения и безуслов­ной покорности. Хотя старая Злюка убегала во всю прыть, кошка оставалась у неё на спине, орудуя зубами и когтями, как маленький чертёнок. Злюка, охваченная ужасом, стала кидаться в разные сто­роны, и путь этой странной пары отмечался на земле клочками длинной чёрной шерсти и даже кое-где пятнышками крови.

Гордость кошки была удовлетворена, но этого ей было мало, она продолжала бешеную скачку. Злюка пришла в полное отчаяние. Она была унижена и го­това принять любые условия сдачи, но кошка каза­лась глухой к её вою. И неизвестно, как далеко зашло бы дело, если бы не Джонни, который пронзи­тельным криком с верхушки дерева внушил матери новый план спасения. Злюка в два прыжка достигла сосны и вскарабкалась наверх.

Здесь кошка ясно почувствовала, что попала в лагерь неприятеля, численность которого вдобавок удвоилась. Благоразумно решив прекратить пресле­дование, она соскочила со спины медведицы на землю и стала прогуливаться вокруг дерева с высоко поднятым хвостом, вызывающе поглядывая вверх, точно приглашая врага спуститься. Потом к ней присоединились котята и, усевшись в кружок, стали громко выражать своё удовольствие. По уверениям свидетелей, медведи ни за что не спустились бы с дере­ва и погибли от голода, если бы повар не отозвал кошку. Впрочем, последнее может быть и преувеличением.

VI

Рис. Г. НикольскогоКогда я в последний раз видел Джонни, он сидел на верхушке дерева и, по обык­новению, оплакивал свою несчастную участь. А в это время Злюка рыскала меж­ду соснами, высматривая какую-нибудь жертву для расправы, при условии, ко­нечно, что это не будет Гризли или кошка.

Было начало августа, и в поведении Злюки уже заме­чалась некоторая перемена. Среди обитателей парка она всегда считалась опасной, а её любовь к Джонни призна­валась основной чертой её характера. Между тем к концу этого месяца Джонни уже нередко проводил целые дни на верхушке какого-нибудь дерева в полном оди­ночестве, чувствуя себя глу­боко несчастным.

Последняя глава его ко­роткой истории относится уже к тому времени, когда я уехал из Иеллоустонского парка.

Однажды на рассвете Джонни тащился следом за своей матерью, блуждавшей вблизи гостиницы. В кухне в это время находилась девушка-ирландка, незадолго до того принятая на службу. Выглянув в окно, она увидела, как ей показалось, телёнка, забредшего куда не следует, и побежала про­гнать его. Открытая кухонная дверь со времени истории с кошкой всё ещё вызывала такой ужас в Злюке, что она сейчас же пустилась наутёк.

Джонни, заражённый её испугом, бросился к ближайшему дереву, которое, к несчастью, оказалось... столбом. Быстро, слишком быстро достиг он его верхушки в каких-нибудь семи футах от земли и там принялся изливать своё горе, тогда как Злюка продолжала бежать без оглядки. Когда девушка подошла ближе и увидела, что загнала на столб какого-то дикого зверя, она перепугалась не меньше своей жертвы. Но тут подоспели кухонные служители и, узнав кри­куна Джонни, решили взять его в плен.

Принесли ошейник и цепь, и после борьбы, во время которой несколько человек были сильно поца­рапаны, на шею строптивого медвежонка был надет ошейник, а цепь крепко привязана к столбу.

Почувствовав себя в плену, Джонни пришёл в такое бешенство, что даже не мог кричать. Он только кусался, рвал и царапал всё вокруг себя, пока не выбился из сил. Тогда он снова заголосил, призывая мать. А она хотя и показывалась раза два на почти­тельном расстоянии, но, боясь встретиться с кошкой, в конце концов ушла в лес, предоставив Джонни своей участи.

Весь этот день он то бился, то принимался кри­чать. К вечеру он окончательно обессилел и даже принял пищу, которую ему принесла ирландка Нора. Эта девушка чувствовала обязанной принять на себя роль приёмной матери Джонни: ведь по её вине он лишился настоящей матери!

Ночь была очень холодная, но Джонни только тогда решился воспользоваться приготовленной для него тёплой постелью, когда, видимо, совершенно замёрз.

В последующие дни Злюка часто появлялась на свалке, но, очевидно, она совсем забыла о своём сыне. Джонни продолжал оставаться на попечении Норы и получать от неё пищу. Впрочем, он получил от неё и кое-что новое для себя: однажды, когда она принесла ему обед, он цапнул её и за это впервые в своей жизни был отшлёпан самым настоящим образом.

В течение нескольких часов он дулся: он не привык к подобному обращению. Но голод взял своё, и с тех пор он стал относиться к своей воспитатель­нице с большим почтением. Нора усердно воспитыва­ла осиротевшего медвежонка, и через две недели нрав Джонни уже значительно изменился. Он стал много спокойнее и хотя по-прежнему выражал свой голод в плаксивых звуках «ер-рр-р, ер-р-р, ер-р-р...», но уже редко поднимал крик, а его неистовые выход­ки совершенно прекратились.

Ко второй половине сентября перемена в его ха­рактере сделалась ещё более заметной. Брошенный своей матерью, он всецело привязался к Норе, кото­рая его кормила и наказывала, и из него выработал­ся чрезвычайно благовоспитанный медвежонок. Иногда Нора даже отпускала его на свободу. И он в таких случаях направлялся не в лес, а в кухню, где находилась его приёмная мать, и ходил за нею по пятам на задних лапах. Здесь ему также пришлось познакомиться с грозной кошкой. Но Джонни имел теперь могущественного покровителя, и кошке в кон­це концов пришлось заключить с ним мир.

В октябре гостиница должна была закрыться на зиму. Стали думать о том, как поступить с Джонни: выпустить ли его на свободу или отправить в Ва­шингтонский зоологический сад. Однако Нора предъявила на него свои права, которыми ни за что не хотела поступиться.

С наступлением морозных ночей, в последних числах сентября, у Джонни появился сильный кашель. Осмотрели его хромую ногу и увидели, что хромота зависела не от какого-либо повреждения, а объяснялась общим недомоганием и слабостью всего организма.