Ваш браузер устарел. Рекомендуем обновить его до последней версии.

 

МАЛЬЧИК У ХРИСТА НА ЕЛКЕ

(Ф.М. Достоевский)

I

МАЛЬЧИК С РУЧКОЙ

Худ. И.С. ГлазуновХуд. И.С. ГлазуновДети странный народ, они снятся и мерещатся. Пе­ред елкой и в самую елку перед рождеством я все
встре­чал на улице, на известном углу, одного мальчишку, ни­как не более как лет семи. В страшный мороз он был одет почти по-летнему, но шея у него была обвязана ка­ким-то старьем,— значит его все же кто-то снаряжал, по­сылая. Он ходил «с ручкой»; это технический термин, значит — просить милостыню.

Термин выдумали сами эти мальчики. Таких, как он, множество, они вертятся на вашей дороге и завывают что-то заученное; но этот не завывал и говорил как-то невинно и непривычно и доверчиво смотрел мне в глаза,— стало быть, лишь на­чинал профессию.

На расспросы мои он сообщил, что у него сестра, сидит без работы, больная; может, и прав­да, но только я узнал потом, что этих мальчишек тьма-тьмущая: их высылают «с ручкой» хотя бы в самый страшный мороз, и если ничего не наберут, то наверно их ждут побои.

Набрав копеек, мальчик возвращается с красными, окоченевшими руками в какой-нибудь подвал, где пьянствует какая-нибудь шайка халатников, из тех самых, которые, «забастовав на фабрике под воскресенье в субботу, возвращаются вновь на работу не ранее как в среду вечером». Там, в подвалах, пьянствуют с ними их голодные и битые жены, тут же пищат голодные грудные их дети. Водка, и грязь, и разврат, а главное, водка. С набранными копейками мальчишку тотчас же посылают в кабак, и он приносит еще вина. В забаву и ему иногда нальют в рот косушку и хохочут, когда он, с пресекшимся дыханием, упадет чуть не без памяти на пол,

...и в рот мне водку скверную
Безжалостно вливал...

Когда он подрастет, его поскорее сбывают куда-ни­будь на фабрику, но все, что он заработает, он опять обязан приносить к халатникам, а те опять пропивают. Но уж и до фабрики эти дети становятся совершенными преступниками. Они бродяжат по городу и знают такие места в разных подвалах, в которые можно пролезть и где можно переночевать незаметно. Один из них ночевал несколько ночей сряду у одного дворника в какой-то корзине, и тот его так и не замечал. Само собою, ста­новятся воришками. Воровство обращается в страсть даже у восьмилетних детей, иногда даже без всякого сознания о преступности действия. Под конец перено­сят все — голод, холод, побои,— только за одно, за сво­боду, и убегают от своих халатников бродяжить уже от себя. Это дикое существо не понимает иногда ничего, ни где он живет, ни какой он нации, есть ли бог, есть ли государь; даже такие передают об них вещи, что не­вероятно слышать, и, однакоже, всё факты.

 

II

МАЛЬЧИК У ХРИСТА НА ЕЛКЕ

Но я романист, и, кажется, одну «историю» сам со­чинил. Почему я пишу: «кажется», ведь я сам знаю
на­верно, что сочинил, но мне все мерещится, что это где-то и когда-то случилось, именно это случилось как раз накануне рождества, в каком-то огромном городе и в ужасный мороз.

Мерещится мне, был в подвале мальчик, но еще очень маленький, лет шести или даже менее. Этот маль­чик проснулся утром в сыром и холодном подвале. Одет он был в какой-то халатик и дрожал. Дыхание его
вы­летало белым паром, и он, сидя в углу на сундуке, от скуки нарочно пускал этот пар изо рта и забавлялся, смотря, как он вылетает. Но ему очень хотелось кушать.

Он несколько раз с утра подходил к нарам, где на тон­кой, как блин, подстилке и на каком-то узле под
голо­вой вместо подушки лежала больная мать его. Как она здесь очутилась? Должно быть, приехала с своим маль­чиком из чужого города и вдруг захворала. Хозяйку уг­лов захватили еще два дня тому в полицию; жильцы разбрелись, дело праздничное, а оставшийся один хала­тник уже целые сутки лежал мертво пьяный, не дождав­шись и праздника. В другом углу комнаты стонала от ревматизма какая-то восьмидесятилетняя старушонка, жившая когда-то и где-то в няньках, а теперь помирав­шая одиноко, охая, брюзжа и ворча на мальчика, так что он уже стал бояться подходить к ее углу близко. Напиться-то он где-то достал в сенях, но корочки ни­где не нашел и раз в десятый уже подходил разбудить свою маму. Жутко стало ему, наконец, в темноте: давно уже начался вечер, а огня не зажигали. Ощупав лицо мамы, он подивился, что она совсем не двигается и ста­ла такая же холодная, как стена. «Очень уж здесь хо­лодно»,— подумал он, постоял немного, бессознательно забыв свою руку на плече покойницы, потом дохнул на свои пальчики, чтоб отогреть их, и вдруг, нашарив на нарах свой картузишко, потихоньку, ощупью, пошел из подвала. Он еще бы и раньше пошел, да все боялся вверху, на лестнице, большой собаки, которая выла весь день у соседских дверей. Но собаки уже не было, и он вдруг вышел на улицу.

Господи, какой город! Никогда еще он не видал ни­чего такого. Там, откудова он приехал, по ночам такой черный мрак, один фонарь на всю улицу. Деревянные низенькие домишки запираются ставнями; на улице, чуть смеркнется — никого, все затворяются по домам, и только завывают целые стаи собак, сотни и тысячи их, воют и лают всю ночь. Но там было зато так тепло и ему давали кушать, а здесь — господи, кабы покушать! И какой здесь стук и гром, какой свет и люди, лошади и кареты, и мороз, мороз! Мерзлый пар валит от за­гнанных лошадей, из жарко дышащих морд их; сквозь рыхлый снег звенят об камни подковы, и все так толка­ются, и, господи, так хочется поесть, хоть бы кусочек какой-нибудь, и так больно стало вдруг пальчикам. Ми­мо прошел блюститель порядка и отвернулся, чтоб не заметить мальчика.

Вот и опять улица, — ох какая широкая! Вот здесь так раздавят наверно; как они все кричат, бегут и едут, а свету-то, свету-то! А это что? Ух, какое большое стек­ло, а за стеклом комната, а в комнате дерево до потолка; это елка, а на елке сколько огней, сколько золотых бу­мажек и яблоков, а кругом тут же куколки, маленькие лошадки; а по комнате бегают дети, нарядные, чистень­кие, смеются и играют, и едят, и пьют
что-то. Вот эта девочка начала с мальчиком танцевать, какая хорошень­кая девочка! Вот и музыка, сквозь стекло слышно. Гля­дит мальчик, дивится, уж и смеется, а у него болят уже пальчики и на ножках, а на руках стали совсем крас­ные, уж не сгибаются и больно пошевелить. И вдруг вспомнил мальчик про то, что у него так болят пальчи­ки, заплакал и побежал дальше, и вот опять видит он сквозь другое стекло комнату, опять там деревья, но на столах пироги, всякие — миндальные, красные, желтые, и сидят там четыре богатые барыни, а кто придет, они то­му дают пироги, а отворяется дверь поминутно, входит к ним с улицы много господ. Подкрался мальчик, отво­рил вдруг дверь и вошел. Ух, как на него закричали и замахали! Одна барыня подошла поскорее и сунула ему в руку копеечку, а сама отворила ему дверь на улицу. Как он испугался! А копеечка тут же выкатилась и за­звенела по ступенькам: не мог он согнуть свои красные пальчики и придержать ее. Выбежал мальчик и пошел поскорей-поскорей, а куда, сам не знает. Хочется ему опять заплакать, да уж боится, и бежит, бежит и на ручки дует. И тоска берет его, потому что стало ему вдруг так одиноко и жутко, и вдруг, господи! Да что ж это опять такое? Стоят люди толпой и дивятся: на
ок­не за стеклом три куклы, маленькие, разодетые в крас­ные и зеленые платьица и совсем-совсем как живые! Какой-то старичок сидит и будто бы играет на большой скрипке, два других стоят тут же и играют на малень­ких скрипочках, и в такт качают головками, и друг на друга смотрят, и губы у них шевелятся, говорят, сов­сем говорят,— только вот из-за стекла не слышно. И подумал сперва мальчик, что они живые, а как дога­дался совсем, что это куколки,— вдруг рассмеялся. Ни­когда он не видал таких куколок и не знал, что такие есть! И плакать-то ему хочется, но так смешно-смешно на куколок. Вдруг ему почудилось, что сзади его кто-то схватил за халатик: большой злой мальчик стоял подле и вдруг треснул его по голове, сорвал картуз, а сам снизу поддал ему ножкой. Покатился мальчик наземь, тут за­кричали, обомлел он, вскочил и бежать-бежать, и вдруг забежал сам не знает куда, в подворотню, на чужой двор,— и присел за дровами: «Тут не сыщут, да и темно».

Присел он и скорчился, а сам отдышаться не может от страху и вдруг, совсем вдруг, стало так ему хорошо: ручки и ножки вдруг перестали болеть и стало так теп­ло, так тепло, как на печке; вот он весь вздрогнул: ах, да ведь он было заснул! Как хорошо тут заснуть: «По­сижу здесь и пойду опять посмотреть на куколок,— подумал мальчик и усмехнулся, вспомнив про них,— совсем как живые!..» И вдруг ему послышалось, что над ним запела его мама песенку. «Мама, я сплю, ах, как тут спать хорошо!»

— Пойдем ко мне на елку, мальчик,— прошептал над ним вдруг тихий голос.

Он подумал было, что это все его мама, но нет, не она; кто же это его позвал, он не видит, но кто-то на­гнулся над ним и обнял его в темноте, а он протянул ему руку и... и вдруг,— о, какой свет! О, какая елка! Да и не елка это, он и не видал еще таких деревьев! Где это он теперь: все блестит, все сияет и кругом всё куколки,— но нет, это всё мальчики и девочки, только такие светлые, все они кружатся около него, летают, все они целуют его, берут его, несут с собою, да и сам он летит, и видит он: смотрит его мама и смеется на не­го радостно.

— Мама! Мама! Ах, как хорошо тут, мама! — кри­чит ей мальчик, и опять целуется с детьми, и хочется ему рассказать им поскорее про тех куколок за стек­лом.— Кто вы, мальчики? Кто вы, девочки? — спраши­вает он, смеясь и любя их.

— Это «Христова елка»,— отвечают они ему.— У Христа всегда в этот день елка для маленьких дето­чек, у которых там нет своей елки...— И узнал он, что мальчики эти и девочки все были всё такие же, как он, дети, но одни замерзли еще в своих корзинах, в которых их подкинули на лестницы к дверям петербургских
чи­новников, другие задохлись у чухонок, от воспитательно­го дома на прокормлении, третьи умерли у иссохшей груди своих матерей, во время самарского голода, чет­вертые задохлись в вагонах третьего класса от смраду, и все-то они теперь здесь, все они теперь как ангелы, все у Христа, и он сам посреди их, и простирает к ним руки, и благословляет их и их грешных матерей... А ма­тери этих детей все стоят тут же, в сторонке, и плачут; каждая узнает своего мальчика или девочку, а они под­летают к ним и целуют их, утирают им слезы своими ручками и упрашивают их не плакать, потому что им здесь так хорошо...

А внизу наутро дворники нашли маленький трупик забежавшего и замерзшего за дровами мальчика;
разы­скали и его маму... Та умерла еще прежде его; оба сви­делись у господа бога в небе.

И зачем же я сочинил такую историю, так не иду­щую, в обыкновенный разумный дневник, да еще
писа­теля? А еще обещал рассказы преимущественно о собы­тиях действительных! Но вот в том-то и дело, мне все кажется и мерещится, что все это могло случиться дей­ствительно,— то есть то, что происходило в подвале и за дровами, а там об елке у Христа — уж и не знаю, как вам сказать, могло ли оно случиться, или нет? На то я и романист, чтоб выдумывать.

 

 

к содержанию