Ваш браузер устарел. Рекомендуем обновить его до последней версии.

 

ПРИНЦЕССА НА ГОРОШИНЕ

(Г-Х. Андерсен)

 

Рис. В. АлфеевскогоРис. В. Алфеевского

Жил-был принц. И пришло ему время жениться.

Он хотел взять себе в жёны не­пременно принцессу, да не какую-нибудь, а самую настоящую.

Он объехал весь свет, но так и не нашёл себе невесты. Принцесс-то было много, да как узнать, настоящие они или нет?

Так и вернулся наш принц домой ни с чем и загоревал: уж очень ему хотелось же­ниться на настоящей принцессе.

Однажды вечером поднялась сильная буря. Засверкала молния, загремел гром, а дождь полил как из ведра.

Вдруг кто-то постучал в ворота дворца, и старый король пошёл открывать.

Рис. В. АлфеевскогоРис. В. Алфеевского

У ворот стояла принцесса. Боже мой, на кого она была похожа! Вода ручьями стекала с её волос и с платья прямо на туфельки. Бедняжка была такая мокрая, как будто её только что вытащили из реки.

И всё-таки она уверяла, что она-то и есть самая настоящая принцесса.

,,Ну, это мы сейчас увидим",— подумала старая королева, но не сказала никому ни слова.

Она пошла в спальню, сбросила с кро­вати все тюфяки и подушки и положила на голые доски горошину.

А потом накрыла го­рошину двадцатью тюфяками да ещё два­дцатью перинами из гагачьего пуха.

На эту постель и уложили принцессу спать.

Утром её спросили, хорошо ли она спала.

— Ах, очень плохо! — сказала принцесса.— Я всю ночь не могла сомкнуть глаз. Бог знает, что за постель у меня была! Мне казалось, что я лежу на булыжниках, и теперь всё тело у меня в синяках. Ах, я спала очень, очень плохо!

Рис. В. АлфеевскогоРис. В. Алфеевского

Тут все поверили, что она и в самом деле настоящая принцесса.

Ведь она почувствовала маленькую гороши­ну сквозь двадцать тюфяков и двадцать перин! Только настоящая принцесса могла быть такой неженкой.

И принц женился на ней.

А горошину отправили в кунсткамеру.

Там она и до сих пор лежит, если только кто-ни­будь не взял её.

Да, вот какие дела бывают на свете!

 

  

ШТОПАЛЬНАЯ ИГЛА

(Г-Х. Андерсен) 

 

Жила-была штопальная игла. Она так вы­соко задирала свой острый носик, словно была по крайней мере тонкой швейной иголкой.

Рис. В. АлфеевскогоРис. В. Алфеевского

— Осторожнее! — сказала она пальцам, ко­торые вынимали её из коробки.— Не уроните меня! Если я упаду, то, конечно, потеряюсь. Я слишком тонка.

— Будто уж! —ответили пальцы и крепко обхватили штопальную иглу.

— Вот видите, —сказала штопальная игла, — я хожу не одна. За мной тянется целая сви­та!—И она потянула за собой длинную нитку, но только без узелка.

Пальцы ткнули иглу в старый кухаркин башмак. На нём только что лопнула кожа, и надо было зашить дыру.

— Фу, какая чёрная работа! — сказала што­пальная игла.— Я не выдержу. Я сломаюсь!

И сломалась.

— Ну вот!— пискнула игла.— Я же говори­ла, что я слишком тонка.

„Теперь она никуда не годится", — поду­мали пальцы и уж хотели было выбросить иглу. Но кухарка приделала к сломанному концу иглы сургучную головку и заколола иглой свой шейный платок.

— Вот теперь я брошка! — сказала штопаль­ная игла.— Я всегда знала, что займу высокое положение: в ком есть толк, тот не пропадёт.

И она усмехнулась про себя — никто ведь не слыхал, чтобы штопальные иглы смеялись громко. Сидя в платке, она самодовольно по­глядывала по сторонам, словно ехала в карете.

— Позвольте спросить, вы из золота? — обратилась игла к своей соседке — булавке.— Вы очень милы, и у вас своя собственная го­ловка. Жаль только, что она слишком мала. Придётся, моя милая, вам отрастить её — не всякому ведь достаётся головка из настоя­щего сургуча.

При этом штопальная игла так гордо вы­прямилась, что вылетела из платка и упала прямо в канаву, в которую кухарка в это время выливала помои.

— Ну что ж, я не прочь отправиться в плаванье! — заявила штопальная игла. — Только бы мне не утонуть.

И она пошла прямо ко дну.

— Ах, я слишком тонка, я не создана для этого мира!— вздохнула она, лёжа в уличной канавке. — Но не надо падать духом — я ведь знаю себе цену.

Рис. В. АлфеевскогоРис. В. Алфеевского

И она выпрямилась, как могла. Ей всё было нипочём. Над ней проплывала всякая всячина — щепки, соломинки, клочки старых газет...

— Сколько их тут! — говорила штопальная игла. — И хоть бы один из них догадался, кто лежит здесь, под водой. А ведь лежу здесь я, настоящая брошка... Вот плывёт щепка. Ну что же, плыви, плыви!.. Щепкой ты была, щеп­кой и останешься. А вон соломинка несётся... Ишь как вертится! Не задирай носа, голубуш­ка! Смотри, наткнёшься на камень. А вот об­рывок газеты. И разобрать уж нельзя, что на нём напечатано, а он гляди как важничает... Одна я лежу тихо, смирно. Я знаю себе цену, и этого у меня никто не отнимет.

Вдруг возле неё что-то блеснуло.. „Бриль­янт!"—подумала штопальная игла. А это был просто бутылочный осколок, но он ярко бле­стел на солнце. И штопальная игла с ним за­говорила.

— Я брошка, — сказала она. — А вы, должно быть, брильянт?

— Да, что-то в этом роде, — ответил бу­тылочный осколок.

И они разговорились. Каждый из них считал себя драгоценностью и радовался, что нашёл достойного собеседника.

Штопальная игла сказала:

— Я жила в коробке у одной девицы. Де­вица эта была кухаркой. У неё на каждой ру­ке было по пяти пальцев, и вы не можете себе представить, до чего доходило их чван­ство! А ведь всего только у них и дела было, что вынимать меня из коробки и класть об­ратно.

— Чем же эти пальцы гордились? Своим блеском? — сказал бутылочный осколок.

—  Блеском? — переспросила игла. — Нет, ни­какого блеска в них не было, зато чванства хоть отбавляй. Их было пять родных братьев. Они были разного роста, но держались всегда вместе —шеренгой. Только крайний из них, по прозванию Толстяк, торчал в сторону. Кланя­ясь, он сгибался только пополам, а не в три погибели, как остальные братья. Зато он хвас­тался тем, что если его отрубят, то и весь человек будет негоден для военной службы. Второй палец звался Лакомкой. Куда только он не совал свой нос —и в сладкое и в кис­лое, и в небо и в землю! А когда кухарка писала, он нажимал перо. Третьего брата звали Долговязым. Он смотрел на всех свысока. Четвёртый, по прозванию Златоперст, носил вокруг пояса золотое кольцо. Ну а самого маленького звали Петрушкой Бездельником. Он ровно ничего не делал и очень этим гор­дился. Вот чванились они, чванились, а ведь из-за них-то я и угодила в канаву.

— А зато теперь мы с вами лежим и бле­стим, — сказал бутылочный осколок.

Но в эту минуту кто-то вылил в канаву ведро воды. Вода хлынула через край и унес­ла с собой бутылочный осколок.

— Ах, он ушёл от меня! — вздохнула што­пальная игла. —А я осталась одна. Видно, я слишком тонка, слишком остра. Но я горжусь этим, и это благородная гордость.

И она лежала на дне канавы, вытянувшись в струнку, и размышляла всё об одном и том же — о себе самой:

„Я, наверно, родилась от солнечного луча, так я тонка. Недаром мне кажется, что солн­це ищет меня сейчас в этой мутной воде. Ах, мой бедный отец никак не может меня най­ти! Зачем я сломалась? Если бы я не потеряла свой глазок, я заплакала бы сейчас, так мне себя жалко. Но нет, я бы этого не сделала. Это неприлично".

Однажды к водосточной канаве прибежа­ли мальчишки и стали выуживать из грязи ста­рые гвозди и медяшки. Скоро они перепачка­лись с головы до ног, но это-то им больше всего и нравилось.

— Ай!— вскрикнул вдруг один из мальчи­шек. Он укололся о штопальную иглу. — Гля­ди-ка, что за штука!

— Я не штука, а барышня! — заявила што­пальная игла, но никто не расслышал её писка.

Рис. В. АлфеевскогоРис. В. Алфеевского

Старую штопальную иглу трудно было и узнать. Сургучная головка отвалилась, и вся игла почернела. А так как в чёрном платье все кажутся ещё тоньше и стройнее, то игла нравилась себе теперь ещё больше прежнего.

— Вон плывёт яичная скорлупа!— закрича­ли мальчишки.

Они поймали скорлупу, воткнули в неё штопальную иглу и бросили в лужу.

„Белое идёт к чёрному, — подумала што­пальная игла.— Теперь я стану заметнее, и все будут мной любоваться. Только бы мне не захворать морской болезнью. Я не пере­несу её. Я ведь такая хрупкая..."  

Но игла не захворала.

„Видно, морская болезнь меня не берёт,— подумала она. — Хорошо иметь стальной же­лудок и притом никогда не забывать, что ты выше простого смертного. Вот теперь я со­всем пришла в себя. Хрупкие создания, ока­зывается, стойко переносят невзгоды".

— Крак! — сказала яичная скорлупа. Её переехала ломовая телега.

— Ой, как тяжело!— завопила штопальная игла. — Теперь уж я непременно захвораю. Я не выдержу! Не выдержу!

Но она выдержала. Ломовая телега уже давно исчезла из виду, а штопальная игла осталась лежать как ни в чём не бывало на мостовой.

Ну и пусть себе лежит.

  

СВИНОПАС

(Г.-Х. Андерсен)

 

Худ. А. КокоринХуд. А. КокоринЖил-был бедный принц. Королевство у него было сов­сем маленькое, но всё-таки не настолько уж ничтожное, чтобы принцу нельзя было жениться; а жениться ему хо­телось.

Это, конечно, было дерзко с его стороны — спросить дочь императора: «Пойдёшь за меня?» Впрочем, имя он но­сил славное и знал, что сотни принцесс с радостью при­няли бы его предложение. Интересно знать, что ответи­ла ему императорская дочка.

Послушаем же, как дело было.

Отец у принца умер, и на его могиле вырос розовый куст невиданной красоты: цвёл он только раз в пять лет, и распускалась на нём одна-единственная роза. Но что это была за роза! Она благоухала так сладостно, что понюхаешь её — и заботы свои и горе забудешь.

Ещё был у принца соло­вей, который пел так чудесно, словно в горлышке у него хра­нились все самые прекрасные мелодии, какие только есть на свете. И роза и соловей предназначались в дар прин­цессе; их положили в большие серебряные ларцы и ото­слали к ней.

Император приказал внести ларцы прямо в большой зал, где принцесса играла с фрейлинами в «гости», — дру­гих занятий у неё не было. Увидав большие ларцы с по­дарками, принцесса от радости захлопала в ладоши.

— Если бы там оказалась маленькая киска! — восклик­нула она.

Но в ларце был розовый куст с прекрасной розой.

— Ах, как мило она сделана! — залепетали фрейлины.

— Больше чем мило,— проговорил император,— прямо-таки великолепно!

Худ. А. КокоринХуд. А. Кокорин

Но принцесса потрогала розу и чуть не заплакала.

— Фи, папа! — сказала она. — Она не искусственная, а настоящая!

— Фи! — повторили все придвор­ные. — Настоящая!

— Подождите! Посмотрим сна­чала, что в другом ларце,— про­возгласил император.

И вот из ларца вылетел соло­вей и запел так чудесно, что ни у кого язык не повернулся ска­зать о нём дурное слово.

Худ. А. КокоринХуд. А. Кокорин

— Superbe! Charmant! — затарато­рили фрейлины; все они болтали по-французски одна хуже другой.

— Как эта птичка напоминает мне музыкальную табакерку по­койной императрицы! — сказал один старый придворный.— Тот же тембр, та же подача звука!

— Да! — воскликнул император и заплакал, как ребёнок.

— Надеюсь, что птица не настоящая? —спросила прин­цесса.

— Самая настоя­щая! — ответили ей пос­лы, доставившие подар­ки.

— Так пусть летит, куда хочет! — заявила принцесса и отказа­лась принять принца. 

Но принц не пал духом — вымазал себе всё лицо чёр­ной и коричневой краской, надвинул шапку на глаза и постучался.

— Добрый день, император! — сказал он. — Не найдётся ли у вас во дворце какой-нибудь работы для меня?

— Много вас тут ходит да просит! — ответил император.— Впрочем, погоди — вспомнил: мне нужен свинопас. Сви­ней у нас тьма-тьмущая.

И вот принца назначили придворным свинопасом и по­местили его в убогой крошечной каморке, рядом со сви­ными закутами.

Весь день он сидел и что-то мастерил, и вот к вечеру смастерил волшебный горшочек. Горшочек был весь увешан бубенчиками и когда в нём что-нибудь варили, бубенчики вызванивали старинную песенку:

Ах, мой милый Аугустин,
Аугустин, Аугустин,
Ах, мой милый Аугустин,
Всё прошло, всё!

Худ. А. КокоринХуд. А. Кокорин

Но вот что было всего занимательней: подержишь ру­ку над паром, который поднимался из горшочка, и сразу узнаешь, кто в городе какое кушанье стряпает. Да, уж горшочек этот был не чета какой-то там розе!

И вот принцесса отправилась на прогулку со своими фрейлинами и вдруг услыхала мелодичный звон бубенчи­ков. Она сразу остановилась и просияла: ведь сама она умела играть на фортепьяно только одну эту песенку. «Ах, мой милый Аугустин», да и то лишь одним пальцем.

— Ах, и я тоже это играю!— сказала принцесса. — Вот как! Значит, свинопас у нас образованный! Слушайте, пой­дите кто-нибудь и спросите у него, сколько стоит этот инструмент.

Пришлось одной из фрейлин надеть деревянные баш­маки и отправиться на задний двор.

— Что возьмёшь за горшочек? — спросила она.

— Десять поцелуев принцессы! — ответил свинопас.

— Как можно! — воскликнула фрейлина.

— Дешевле нельзя! — ответил свинопас.

— Ну, что он сказал? — спросила принцесса,

— Право, и повторить нельзя! — ответила фрейлина. — Ужас что сказал!

— Так шепни мне на ухо.

И фрейлина шепнула.

Худ. А. КокоринХуд. А. Кокорин

 — Вот нахал! — рассердилась принцесса и пошла было прочь, но... бубенчики зазвенели так приманчиво:

Ах, мой милый Аугустин,
Всё прошло, всё!

— Послушай, — сказала принцесса фрейлине. — Пойди спроси, не возьмёт ли он десяток поцелуев моих фрейлин?

— Нет, спасибо,— ответил свинопас. — Десять поцелуев принцессы; а иначе горшочек останется у меня.

— Как это неприятно! — проговорила принцесса. — Ну что ж, делать нечего! Придётся вам окружить нас, чтобы никто не подсмотрел.

Фрейлины обступили принцессу и загородили её свои­ми пышными юбками. Свинопас получил от принцессы десять поцелуев, а принцесса — от свинопаса горшочек.

Вот была радость! Весь вечер и весь следующий день горшочек не снимали с очага, и в городе не осталось ни одной кухни, от камергерской до сапожниковой, о ко­торой не стало бы известно, какие кушанья в ней
гото­вились.

Худ. А. КокоринХуд. А. Кокорин

Фрейлины прыгали и хлопали в ладоши:

— Мы знаем, у кого сегодня сладкий суп и блинчики! Мы знаем, у кого каша и свиные котлеты! Как интересно!

— Чрезвычайно интересно! — подтвердила обер-гофмейстерина.

— Да, но держите язык за зубами, я ведь дочь импе­ратора!

— Конечно, как же иначе! — воскликнули все.

А свинопас (то есть принц, но его все считали свино­пасом) даром времени не терял и смастерил трещотку; стоило этой трещоткой махнуть, как она начинала играть все вальсы и польки, какие только существуют на белом свете.

— Какая прелесть! — воскликнула принцесса, проходя мимо.— Вот так попурри! В жизни я не слыхала ничего лучше! Подите спросите, за сколько он отдаст этот ин­струмент. Но целоваться я больше не стану!

— Он требует сто поцелуев принцессы! — доложила фрейлина, побывав у свинопаса.

— Да что он, с ума сошёл?! — воскликнула принцесса и пошла своей дорогой, но шагнула раза два и останови­лась. — Надо поощрять искусство! — сказала она. — Ведь я дочь императора! Скажите свинопасу, что я по-вчерашнему дам ему десять поцелуев, а остальные пусть дополу­чает с моих фрейлин.

— Да, но нам бы не хотелось...— заупрямились фрей­лины.

— Вздор! — сказала принцесса. — Уж если я согласилась поцеловать его, то вы и подавно должны согласиться! Не забывайте, что я вас кормлю и плачу вам жалованье.

И фрейлине пришлось ещё раз отправиться к свино­пасу.

— Сто поцелуев принцессы! — повторил он. — А нет — останемся каждый при своём.

Худ. А. КокоринХуд. А. Кокорин

— Станьте в круг! — скомандовала принцесса; и фрей­лины обступили её, а свинопас принялся её целовать.

— Что это за сборище у свиных закут? — спросил им­ператор, когда вышел на балкон; он протёр глаза и
на­дел очки. — Э, да это фрейлины опять что-то затеяли! На­до пойти посмотреть!

Он поправил задки своих туфель — они у него были совсем стоптанные — и быстро в них зашлёпал в ту
сто­рону.

Придя на задний двор, он потихоньку подкрался к фрейлинам, которые были поглощены подсчётом поцелу­ев, — надо же было следить за тем, чтобы со свинопасом расплатились честь по чести и он получил ни больше ни меньше того, что ему причиталось. Никто поэтому не заметил импе­ратора, и он стал на цыпочки.

— Это ещё что за шутки! — крикнул он, увидев, что его доч­ка целуется со свинопасом, и хлопнул её туфлей по темени как раз в ту минуту, когда свинопас получал от неё восемьдесят шес­той поцелуй. — Вон отсюда!— в гне­ве заорал император и выгнал из своего государства и принцессу и свинопаса. 

И вот теперь принцесса стояла и плакала, свинопас бранился, а дождик поливал их обоих.

— Ах я несчастная! — ныла принцесса. — Отчего я не вышла за красавца принца! Ах, до чего же мне не повезло!

Меж тем свинопас зашёл за дерево, стёр с лица чёр­ную и коричневую краску, скинул простую одежду и явился перед принцессой в своём королевском платье. И так он был хорош собой, что принцесса сделала ему реверанс.

Худ. А. КокоринХуд. А. Кокорин

— Теперь я тебя презираю! — сказал он. —Ты не захо­тела выйти за принца! Ни соловья, ни розы ты не оценила, а согласилась целовать свинопаса за безделушки! Поде­лом же тебе!

Он вернулся в своё королевство и, крепко захлопнув за собой дверь, запер её на замок. А принцессе осталось только стоять да петь:

Ах, мой милый Аугустин,
Всё прошло, всё! 

 

СТОЙКИЙ ОЛОВЯННЫЙ СОЛАТИК

(Г.-Х. Андерсен)

 

Худ. Н.ГольцХуд. Н.ГольцБыло когда-то на свете двадцать пять оловянных солдатиков. Все они были сыновьями одной матери — старой оловянной ложки — и, значит, приходились друг другу родными братьями. Они были очень красивы: ружьё на плече, грудь коле­сом, мундир красный с синим. Чудо что за солдатики!

Они лежали, все двадцать пять, в картон­ной коробке. В ней было темно и тесно. Но вот однажды коробка открылась.

— Ах, оловянные солдатики! — закричал маленький мальчик и от радости захлопал в ладоши.

Ему подарили оловянных солдатиков в день его рождения.

Мальчик сейчас же принялся расставлять оловянных солдатиков на столе. Двадцать четыре солдатика были совершенно одинако­вые, а двадцать пятый солдатик был одно­ногий. Его отливали последним, и олова
не­множко не хватило. Впрочем, он и на одной ноге стоял так же твёрдо, как и другие на двух. Вот с этим-то солдатиком и произошла замечательная история, которую я вам сейчас расскажу.

На столе, где мальчик расставил своих солдатиков, было много разных игрушек. Но лучше всех игрушек был чудесный кар­тонный дворец. Сквозь его маленькие окна были видны все комнаты. Перед самым дворцом лежало зеркальце. Оно было совсем как настоящее озеро, и вокруг этого зер­кального озера на деревянных подставках стояли маленькие зелёные деревья. По озеру плавали восковые лебеди и, выгнув длинные шеи, любовались своим отражением.

Худ. Н.ГольцХуд. Н.Гольц

Всё это было прекрасно, но всего милее была девушка, стоявшая на пороге в широко раскрытых дверях дворца. Она была тоже вырезана из картона; на ней была юбочка из тонкого батиста, на плече — голубой шарф и на груди — блестящая брошка, такая боль­шая, как голова самой девушки.

Красавица стояла на одной ножке, вытя­нув руки,— она была танцовщицей. Другую ногу она подняла так высоко, что наш оло­вянный солдатик совсем не заметил этой ноги и подумал, что красавица тоже одноногая, как и он сам.

«Вот бы мне такую жену!— подумал оло­вянный солдатик.— Да только она, наверно, знатного рода: вон в каком прекрасном двор­це живёт. А мой дом — простая коробка, да ещё набилось нас в эту коробку целых два­дцать пять солдат. Нет, ей там не место! Но познакомиться с ней всё же не мешает».

И солдатик притаился за табакеркой, ко­торая стояла тут же, на столе. Отсюда он отлично видел прелестную танцовщицу.

Поздно вечером всех оловянных солдати­ков, кроме одноногого — его так и не могли найти,— уложили в коробку, и все люди в доме легли спать. И вот, когда наступила тишина, игрушки сами стали играть в гости, в войну, а потом устроили бал. Оловянные солдатики стучали в стенки коробки — они тоже хотели выйти поиграть, да никак не могли приподнять крышку. Даже щелкунчик принялся кувыркаться, а грифель пошёл пля­сать по грифельной доске. Поднялся такой шум и гам, что в клетке проснулась кана­рейка и тоже заговорила, да притом ещё стихами.

Худ. Н.ГольцХуд. Н.Гольц

Только солдатик и танцовщица не двига­лись с места. Она по-прежнему стояла на одной ножке, вытянув руки впе­рёд, а он застыл с ружьём в ру­ках, как часовой, и не сводил глаз с красавицы.

Пробило двенадцать. И вдруг — щёлк! — раскрылась табакерка.

В этой табакерке табак никогда не дер­жали, а сидел в ней маленький чертёнок. Он выскочил из табакерки и оглянулся кругом.

— Эй, оловянный солдатик! — крикнул чер­тёнок.— Чего ты уставился на плясунью? Она слишком хороша для тебя.

Но оловянный солдатик притворился, будто ничего не слышит.

— Вот ты как! — сказал чертёнок.— Ну, погоди же до утра!

Утром, когда дети проснулись, они нашли одноногого солдатика за табакеркой и поста­вили на окно.

Худ. Н.ГольцХуд. Н.Гольц

Вдруг окно распахнусь. Чертёнок ли это напроказил, или просто потянуло сквоз­няком, кто знает, но только одноногий наш солдатик полетел с третьего этажа вниз го­ловой, да так, что в ушах засвистело. Ми­нута — и он уже стоял на улице вверх ногой, а его ружьё и голова в каске застряли меж­ду булыжниками.

Мальчик и служанка сейчас же выбежали на улицу искать солдатика но, как ни ста­рались, найти его не могли.

Один раз они даже чуть не наступили на солдатика и всё-таки не заметили его. Если бы солдатик крикнул: «Я тут» — они, конечно, сейчас же нашли бы его. Но он считал не­приличным кричать улице — ведь он был солдат и носил мундир.I

Тут пошёл дождь, настоящий ливень. По улице потекли ручьи.

А когда наконец дождь кончился, к тому месту, где между булыжниками торчал оло­вянный солдатик, прибежали двое мальчи­шек.

— Эге! — сказал один из них.— Смотри: оловянный солдатик! Давай-ка отправим его в плавание!

И они сделай из старой газеты лодочку, посадили в неё оловянного солдатика и пус­тили в канавку. Лодочка поплыла, а мальчики побежали рядом и захлопали в ладоши.

Лодочку подхватило быстрым течением и понесло. Вода в канаве так и бурлила. Ещё бы ей не бурлить —после такого ливня!

Оловянный солдатик в лодочке весь дро­жал, но держал стойко, как полагается настоящему солдату: ружьё на плече, голова прямо, грудь вперёд!

Худ. Н.ГольцХуд. Н.Гольц

И вот лодочку занесло под широкий-ши­рокий мост. Стало так темно, точно солдатик опять попал в свою коробку.

«Куда меня несёт? думал он.— Это всё проделки гадкого чертёнка из табакерки. Ах, если бы со мною в лодке сидела красавица плясунья, я ничего не боялся, даже если б стало ещё темнее!»

В эту минуту из-под моста выскочила большая водяная крыса.

— Это кто такой? — закричала она.— А паспорт у тебя есть? Давай сейчас же паспорт!

Но оловянный солдатик молчал и крепко сжимал ружье. Лодку его несло всё дальше и дальше, а крыса плыла за ним вдогонку. Она свирепо щёлкала зубами и кричала плы­вущим навстречу щепкам и соломинкам:

— Держите, держите его! У него нет паспорта!

Тут лодочку понесло ещё быстрее, и оло­вянный солдатик наконец увидел впереди свет. Мост кончился. Но в эту минуту послышался такой страшный грохот, от которого задро­жал бы любой храбрец. Подумать только, за мостом канавка впадала прямо в большой, бурный канал. По таким волнам солдатику в маленьком бумажном кораблике плыть было так же опасно, как нам в настоящей лодке нестись к большому водопаду.

Остановиться было уже невозможно. Лод­ку с оловянным солдатиком вынесло в боль­шой канал. Но солдатик по-прежнему держался молодцом и даже глазом не моргнул.

Лодочка завертелась на месте, два-три раза зачерпнула воды и скоро наполнилась водой до краёв. Вот солдатик уже по пояс в воде, вот уже по горло. И наконец вода накрыла его с головой.

С грустью подумал солда­тик о своей красавице. Не видать ему больше милой плясуньи! В последнюю
ми­нуту вспомнил он солдат­скую песню:

Шагай вперёд, всегда вперёд!
Тебя за гробом слава ждёт!

И он приготовился с честью погибнуть в страшной пучине. Но его подстерегала другая беда. Из воды вынырнула большая рыба и ми­гом проглотила солдатика.

Худ. Н.ГольцХуд. Н.Гольц

О, как темно и тесно было в желудке у рыбы! Темнее, чем под мостом, темнее, чем в коробке! Но оловянный солдатик и тут держался стойко. Он вытянулся во весь рост и ещё крепче сжал своё ружьё. Так он про­лежал довольно долго.

Вдруг рыба заметалась во все стороны, стала нырять, извиваться, прыгать и наконец замерла.

Опять прошло немало времени. Солдатик соскучился и задремал.

Проснулся он оттого, что над ним, как молния, сверкнул острый нож.

Стало совсем светло, и кто-то закричал:

— Вот так штука! Оловянный солдатик!

А дело было так. Рыбу поймали, свезли на рынок, а потом она попала на кухню.

Кухарка распорола ей брю­хо большим ножом и вдруг увидала оловянного сол­датика. Она взяла солда­тика двумя пальцами по­перёк живота и понесла в комнату.

Весь дом сбежался посмотреть на замеча­тельного путешественника. Солдатика поста­вили на стол, и вдруг — каких только чудес не бывает на свете! — он увидел ту же ком­нату, того же мальчика, то же самое окно, из которого недавно вылетел. Вокруг были те же игрушки, а среди них гордо возвышался чудесный картонный дворец, и на пороге стояла красавица танцовщица. Она стояла по-прежнему на одной ножке, высоко подняв другую. Вот это стойкость!

Оловянный солдатик так растрогался, что из глаз у него чуть не покатились оловян­ные слёзы, но он вовремя вспомнил, что солдату плакать не полагается. Не мигая смот­рел он на танцовщицу, она смотрела на него, и оба молчали.

Вдруг один из мальчиков схватил оловян­ного солдатика и ни с того ни с сего швыр­нул его прямо в печку. Наверно, его подучил злой чертёнок из табакерки.

В пенке ярко пылали дрова, и оловянному солдатику стало ужасно жарко, от огня или от любви — он и сам не знал. Краски с него совсем сошли, он весь полинял — может быть, от огорчения, а может быть, оттого, что побывал в воде и в желудке рыбы.

Худ. Н.ГольцХуд. Н.Гольц

Но и тут он держался прямо, сжимал своё ружьё и не сводил глаз с прекрасной плясуньи, а пля­сунья смотрела на него. И вдруг солдатик почувствовал, что он тает в огне.

В эту минуту дверь в комнате распахну­лась настежь, сквозной ветер подхватил пре­красную танцовщицу, и она, как бабочка, порхнула в печку прямо к солдатику.

Пламя охватило её, она вспыхнула — и конец. Тут уж и оловянный солдатик совсем расплавился.

На другой день служанка стала выгребать из печки золу и нашла маленький комочек олова, похожий на сердечко, да обгорелую, чёрную, как уголь, брошку. Это было всё, что осталось от стойкого оловянного солда­тика и его прекрасной плясуньи.

 

 

к содержанию