ВЫСТРЕЛ

(А.С. Пушкин. Повести Белкина)

 Стрелялись мы.
          Баратынский.

Я поклялся застрелить его по праву дуэли
(за ним остался еще мой выстрел)
         Вечер на бивуаке

 I

Худ. Д.А. ШмариновМы стояли в местечке. Жизнь армейского офице­ра известна. Утром ученье, манеж; обед у полкового командира или в жидовском трактире; вечером пунш и карты. В *** не было ни одного открытого дома, ни одной невесты; мы собирались друг у друга, где, кро­ме своих мундиров, не видали ничего.

Один только человек принадлежал нашему общест­ву, не будучи военным. Ему было около тридцати пяти лет, и мы за то почитали его стариком. Опытность да­вала ему перед нами многие преимущества; к тому же его обыкновенная угрюмость, крутой нрав и злой язык имели сильное влияние на молодые наши умы. Какая- то таинственность окружала его судьбу; он казался русским, а носил иностранное имя.

Некогда он служил в гусарах, и даже счастливо; никто не знал причины, побудившей его выйти в отставку и поселиться в бед­ном местечке, где жил он вместе и бедно и расточитель­но: ходил вечно пешком, в изношенном черном сертуке, а держал открытый стол для всех офицеров нашего полка. Правда, обед его состоял из двух или трех блюд, изготовленных отставным солдатом, но шампан­ское лилось притом рекою. Никто не знал ни его состояния, ни его доходов, и никто не осмеливался о том его спрашивать.

У него водились книги, большею частию военные, да романы. Он охотно давал их читать, никогда не требуя их назад; зато никогда не возвращал хозяину книги, им занятой. Главное упражнение его состояло в стрельбе из пистолета. Стены его комнаты были все источены пулями, все в скважинах, как соты пчелиные. Богатое собрание пистолетов было единствен­ной роскошью бедной мазанки, где он жил. Искусство, до коего достиг он, было неимоверно, и если б он выз­вался пулей сбить грушу с фуражки кого б то ни бы­ло, никто б в нашем полку не усумнился подставить ему своей головы.

Разговор между нами касался часто поединков; Сильвио (так назову его) никогда в него не вмешивался. На вопрос, случалось ли ему драться, отвечал он сухо, что случалось, но в подробности не входил, и видно было, что таковые вопросы были ему неприятны. Мы полагали, что на совести его лежала какая-нибудь несчастная жертва его ужасного искусст­ва. Впрочем, нам и в голову не приходило подозревать в нем что-нибудь похожее на робость. Есть люди, коих одна наружность удаляет таковые подозрения. Не­чаянный случай всех нас изумил.

Однажды человек десять наших офицеров обедали у Сильвио. Пили по обыкновенному, то есть очень мно­го; после обеда стали мы уговаривать хозяина проме­тать нам банк. Долго он отказывался, ибо никогда поч­ти не играл; наконец велел подать карты, высыпал на стол полсотни червонцев и сел метать.

Мы окружили его, и игра завязалась. Сильвио имел обыкновение за игрою хранить совершенное молчание, никогда не спо­рил и не объяснялся. Если понтёру случалось обсчи­таться, то он тотчас или доплачивал достальное, или записывал лишнее. Мы уж это знали и не мешали ему хозяйничать по-своему; но между нами находился офи­цер, недавно к нам переведенный.

Он, играя тут же, в рассеянности загнул лишний угол. Сильвио взял мел и уравнял счет по своему обыкновению. Офицер, ду­мая, что он ошибся, пустился в объяснения. Сильвио молча продолжал метать. Офицер, потеряв терпение, взял щетку и стер то, что казалось ему напрасно запи­санным.

Сильвио взял мел и записал снова. Офицер, разгоряченный вином, игрою и смехом товарищей, по­чел себя жестоко обиженным и, в бешенстве схватив со стола медный шандал, пустил его в Сильвио, кото­рый едва успел отклониться от удара. Мы смутились, Сильвио встал, побледнев от злости, и с сверкающими глазами сказал: «Милостивый государь, извольте вый­ти, и благодарите бога, что это случилось у меня в доме».

Мы не сомневались в последствиях и полагали ново­го товарища уже убитым. Офицер вышел вон, сказав, что за обиду готов отвечать, как будет угодно господи­ну банкомету. Игра продолжалась еще несколько ми­нут; но, чувствуя, что хозяину было не до игры, мы отстали один за другим и разбрелись по квартирам, толкуя о скорой ваканции.

На другой день в манеже мы спрашивали уже, жив ли еще бедный поручик, как сам он явился между на­ми; мы сделали ему тот же вопрос. Он отвечал, что об Сильвио не имел он еще никакого известия. Это нас удивило. Мы пошли к Сильвио и нашли его на дворе, сажающего пулю на пулю в туза, приклеенного к воро­там. Он принял нас по обыкновенному, ни слова не го­воря о вчерашнем происшествии. Прошло три дня, по­ручик был еще жив. Мы с удивлением спрашивали: неужели Сильвио не будет драться? Сильвио не драл­ся. Он довольствовался очень легким объяснением и помирился.

Это было чрезвычайно повредило ему во мнении молодежи. Недостаток смелости менее всего извиняется молодыми людьми, которые в храбрости обыкновенно видят верх человеческих достоинств и извинение всевозможных пороков. Однако ж мало-помалу всё было за­быто, и Сильвио снова приобрел прежнее свое влияние.

Один я не мог уже к нему приблизиться. Имея от природы романическое воображение, я всех сильнее прежде сего был привязан к человеку, коего жизнь была загадкою и который казался мне героем таинст­венной какой-то повести. Он любил меня; по крайней мере со мной одним оставлял обыкновенное свое резкое злоречие и говорил о разных предметах с простоду­шием и необыкновенною приятностию. Но после не­счастного вечера мысль, что честь его была замарана и не омыта по его собственной вине, эта мысль меня не покидала и мешала мне обходиться с ним по-преж­нему; мне было совестно на него глядеть.

Сильвио был слишком умен и опытен, чтобы этого не заметить и не угадывать тому причины. Казалось, это огорчало его; по крайней мере я заметил раза два в нем желание со мною объясниться; но я избегал таких случаев, и Силь­вио от меня отступился. С тех нор видался я с ним толь­ко при товарищах, и прежние откровенные разговоры наши прекратились.

Рассеянные жители столицы не имеют понятия о многих впечатлениях, столь известных жителям дере­вень или городков, например об ожидании почтового дня: во вторник и пятницу полковая наша канцелярия бывала полна офицерами: кто ждал денег, кто письма, кто газет. Пакеты обыкновенно тут же распечатыва­лись, новости сообщались, и канцелярия представляла картину самую оживленную.

Сильвио получал письма, адресованные в наш полк, и обыкновенно тут же нахо­дился. Однажды подали ему пакет, с которого он сор­вал печать с видом величайшего нетерпения. Пробегая письмо, глаза его сверкали. Офицеры, каждый занятый своими письмами, ничего не заметили.

«Господа,— ска­зал им Сильвио,— обстоятельства требуют немедленно­го моего отсутствия; еду сегодня в ночь; надеюсь, что вы не откажетесь отобедать у меня в последний раз. Я жду и вас,—продолжал он, обратившись ко мне,— жду непременно». С сим словом он поспешно вышел; а мы, согласясь соединиться у Сильвио, разошлись каждый в свою сторону.

Я пришел к Сильвио в назначенное время и нашел у него почти весь полк. Всё его добро было уже уло­жено; оставались одни голые, простреленные стены. Мы сели за стол; хозяин был чрезвычайно в духе, и скоро веселость его соделалась общею; пробки хлопали поми­нутно, стаканы пенились и шипели беспрестанно, и мы со всевозможным усердием желали отъезжающему доб­рого пути и всякого блага. Встали из-за стола уже поздно вечером. При разборе фуражек Сильвио, со всеми прощаясь, взял меня за руку и остановил в ту самую минуту, как собирался я выйти. «Мне нужно с вами поговорить»,— сказал он тихо. Я остался.

Гости ушли; мы остались вдвоем, сели друг противу друга и молча закурили трубки. Сильвио был озабо­чен; не было уже и следов его судорожной веселости. Мрачная бледность, сверкающие глаза и густой дым, выходящий изо рту, придавали ему вид настоящего дьявола. Прошло несколько минут, и Сильвио прервал молчание.

— Может быть, мы никогда больше не увидим­ся,— сказал он мне;—перед разлукой я хотел с вами объясниться. Вы могли заметить, что я мало уважаю постороннее мнение; но я вас люблю, и чувствую: мне было бы тягостно оставить в вашем уме несправедливое впечатление.

Он остановился и стал набивать выгоревшую свою трубку; я молчал, потупя глаза.

— Вам было странно,— продолжал он,— что я не требовал удовлетворения от этого пьяного сумасбро­да Р ***. Вы согласитесь, что, имея право выбрать ору­жие, жизнь его была в моих руках, а моя почти безо­пасна: я мог бы приписать умеренность мою одному великодушию, но не хочу лгать. Если б я мог наказать Р***, не подвергая вовсе моей жизни, то я б ни за что не простил его.

Я смотрел на Сильвио с изумлением. Таковое при­знание совершенно смутило меня. Сильвио продолжал.

— Так точно: я не имею права подвергать себя смерти. Шесть лет тому назад я получил пощечину, и враг мой еще жив.

Любопытство мое сильно было возбуждено.

— Вы с ним не дрались?— спросил я.— Обстоя­тельства, верно, вас разлучили?

— Я с ним дрался,— отвечал Сильвио,— и вот па­мятник нашего поединка.

Сильвио встал и вынул из картона красную шапку с золотою кистью, с галуном (то, что французы назы­вают bonnet de police (полицейская шапка (франц.); он ее надел; она была прост­релена на вершок ото лба.

— Вы знаете,— продолжал Сильвио,— что я служил в *** гусарском полку. Характер мой вам известен: я привык первенствовать, но смолоду это было во мне страстию. В наше время буйство было в моде: я был первым буяном по армии. Мы хвастались пьянством: я перепил славного Бурцова, воспетого Денисом Давыдовым. Дуэли в нашем полку случались поминутно: я на всех бывал или свидетелем, или действующим ли­цом. Товарищи меня обожали, а полковые командиры, поминутно сменяемые, смотрели на меня как на необхо­димое зло.

Я спокойно (или беспокойно) наслаждался моею славою, как определился к нам молодой человек бога­той и знатной фамилии (не хочу назвать его). Отроду не встречал счастливца столь блистательного! Вообра­зите себе молодость, ум, красоту, веселость самую беше­ную, храбрость самую беспечную, громкое имя, деньги, которым не знал он счета и которые никогда у него не переводились, и представьте себе, какое действие дол­жен был он призвести между нами. Первенство мое по­колебалось.

Обольщенный моею славою, он стал было искать моего дружества; но я принял его холодно, и он безо всякого сожаления от меня удалился. Я его возненавидел. Успехи его в полку и в обществе женщин приводили меня в совершенное отчаяние. Я стал искать с ним ссоры; на эпиграммы мои отвечал он эпиграмма­ми, которые всегда казались мне неожиданнее и острее моих и которые, конечно, не в пример были веселее: он шутил, а я злобствовал.

Наконец однажды на бале у польского помещика, видя его предметом внимания всех дам, и особенно самой хозяйки, бывшей со мною в связи, я сказал ему на ухо какую-то плоскую гру­бость. Он вспыхнул и дал мне пощечину. Мы броси­лись к саблям; дамы попадали в обморок; нас растащи­ли, и в ту же ночь поехали мы драться.

Это было на рассвете. Я стоял на назначенном ме­сте с моими тремя секундантами. С неизъяснимым нетерпением ожидал я моего противника. Весеннее солнце взошло, и жар уже наспевал. Я увидел его издали. Он шел пешком, с мундиром на сабле, сопровождаемый одним секундантом.

Мы пошли к нему навстречу. Он приближился, держа фуражку, наполненную черешнями. Секунданты отмерили нам двенадцать шагов. Мне долж­но было стрелять первому, но волнение злобы во мне было столь сильно, что я не понадеялся на верность руки и, чтобы дать себе время остыть, уступал ему первый выстрел: противник мой не соглашался.

Поло­жили бросить жребий: первый нумер достался ему, веч­ному любимцу счастия. Он прицелился и прострелил мне фуражку. Очередь была за мною. Жизнь его нако­нец была в моих руках; я глядел на него жадно, ста­раясь уловить хотя одну тень беспокойства...

Он стоял под пистолетом, выбирая из фуражки спелые черешни и выплевывая косточки, которые долетали до меня. Его равнодушие взбесило меня. Что пользы мне, подумал я, лишить его жизни, когда он ею вовсе не дорожит? Злобная мысль мелькнула в уме моем.

Я опустил пи­столет. «Вам, кажется, теперь не до смерти,— сказал я ему,— вы изволите завтракать; мне не хочется вам помешать».— «Вы ничуть не мешаете мне,— возразил он,— извольте себе стрелять, а впрочем, как вам угод­но; выстрел ваш остается за вами; я всегда готов к ва­шим услугам». Я обратился к секундантам, объявив, что нынче стрелять не намерен, и поединок тем и кон­чился.

Я вышел в отставку и удалился в это местечко. С тех пор не прошло ни одного дня, чтоб я не думал о мщении. Ныне час мой настал...

Сильвио вынул из кармана утром полученное пись­мо и дал мне его читать. Кто-то (казалось, его поверен­ный по делам) писал ему из Москвы, что известная особа скоро должна вступить в законный брак с моло­дой и прекрасной девушкой.

— Вы догадываетесь,— сказал Сильвио,— кто эта известная особа. Еду в Москву. Посмотрим, так ли равнодушно примет он смерть перед своей свадьбой, как некогда ждал ее за черешнями!

При сих словах Сильвио встал, бросил об пол свою фуражку и стал ходить взад и вперед по комнате, как тигр по своей клетке. Я слушал его неподвижно; стран­ные, противуположные чувства волновали меня.

Слуга вошел и объявил, что лошади готовы. Силь­вио крепко сжал мне руку; мы поцеловались. Он сел в тележку, где лежали два чемодана, один с пистолета­ми, другой с его пожитками. Мы простились еще раз, и лошади поскакали.

II

Прошло несколько лет, и домашние обстоятельства принудили меня поселиться в бедной деревеньке Н** уезда. Занимаясь хозяйством, я не переставал тихонь­ко воздыхать о прежней моей шумной и беззаботной жизни. Всего труднее было мне привыкнуть проводить осенние и зимние вечера в совершенном уединении. До обеда кое-как еще дотягивал я время, толкуя со старо­стой, разъезжая по работам или обходя новые заведе­ния; но коль скоро начинало смеркаться, я совершенно не знал куда деваться.

Малое число книг, найденных мною под шкафами и в кладовой, были вытвержены мною наизусть. Все сказки, которые только могла за­помнить ключница Кириловна, были мне пересказаны: песни баб наводили на меня тоску. Принялся я было за неподслащенную наливку, но от нее болела у меня голова; да признаюсь, побоялся я сделаться пьяницею с горя, т. е. самым горьким пьяницею, чему примеров множество видел я в нашем уезде. Близких соседей около меня не было, кроме двух или трех горьких, коих беседа состояла большею частию в икоте и воз­дыханиях. Уединение было сноснее.

В четырех верстах от меня находилось богатое поме­стье, принадлежащее графине Б ***; но в нем жил толь­ко управитель, а графиня посетила свое поместье толь­ко однажды, в первый год своего замужества, и то про­жила там не более месяца. Однако ж во вторую весну моего затворничества разнесся слух, что графиня с му­жем приедет на лето в свою деревню. В самом деле, они прибыли в начале июня месяца.

Приезд богатого соседа есть важная эпоха для дере­венских жителей. Помещики и их дворовые люди тол­куют о том месяца два прежде и года три спустя. Что касается до меня, то, признаюсь, известие о прибытии молодой и прекрасной соседки сильно на меня подейст­вовало; я горел нетерпением ее увидеть, и потому в первое воскресенье по ее приезде отправился после обеда в село *** рекомендоваться их сиятельствам, как ближайший сосед и всепокорнейший слуга.

Лакей ввел меня в графский кабинет, а сам пошел обо мне доложить. Обширный кабинет был убран со всевозможною роскошью; около стен стояли шкафы с книгами, и над каждым бронзовый бюст; над мрамор­ным камином было широкое зеркало; пол обит был зе­леным сукном и устлан коврами.

Отвыкнув от роскоши в бедном углу моем и уже давно не видав чужого бо­гатства, я оробел и ждал графа с каким-то трепетом, как проситель из провинции ждет выхода министра. Двери отворились, и вошел мужчина лет тридцати двух, прекрасный собою. Граф приблизился ко мне с видом открытым и дружелюбным; я старался ободрить­ся и начал было себя рекомендовать, но он предупре­дил меня. Мы сели.

Разговор его, свободный и любез­ный, вскоре рассеял мою одичалую застенчивость; я уже начинал входить в обыкновенное мое положение, как вдруг вошла графиня, и смущение овладело мною пуще прежнего. В самом деле, она была красавица. Граф представил меня; я хотел казаться развязным, но чем больше старался взять на себя вид непринужден­ности, тем более чувствовал себя неловким.

Они, чтоб дать мне время оправиться и привыкнуть к новому зна­комству, стали говорить между собою, обходясь со мною как с добрым соседом и без церемонии. Между тем я стал ходить взад и вперед, осматривая книги и картины. В картинах я не знаток, но одна привлекла мое внимание. Она изображала какой-то вид из Швей­царии; но поразила меня в ней не живопись, а то, что картина была прострелена двумя пулями, всаженными одна на другую.

— Вот хороший выстрел,— сказал я, обращаясь к графу.

— Да,— отвечал он,— выстрел очень замечатель­ный. А хорошо вы стреляете?— продолжал он.

— Изрядно,— отвечал я, обрадовавшись, что разго­вор коснулся наконец предмета, мне близкого.— В три­дцати шагах промаху в карту не дам, разумеется, из знакомых пистолетов.

— Право?— сказала графиня, с видом большой внимательности;— а ты, мой друг, попадешь ли в кар­ту на тридцати шагах?

— Когда-нибудь,— отвечал граф,— мы попробуем. В свое время я стрелял не худо; но вот уже четыре года, как я не брал в руки пистолета.

 — О,— заметил я,— в таком случае бьюсь об за­клад, что ваше сиятельство не попадете в карту и в двадцати шагах: пистолет требует ежедневного упраж­нения. Это я знаю на опыте. У нас в полку я считался одним из лучших стрелков. Однажды случилось мне целый месяц не брать пистолета: мои были в починке; что же бы вы думали, ваше сиятельство? В первый раз, как стал потом стрелять, я дал сряду четыре про­маха но бутылке в двадцатипяти шагах. У нас был ротмистр, остряк, забавник; он тут случился и сказал мне: знать у тебя, брат, рука не подымается на бутыл­ку. Нет, ваше сиятельство, не должно пренебрегать этим упражнением, не то отвыкнешь как раз. Лучший стре­лок, которого удалось мне встречать, стрелял каждый день, по крайней мере три раза перед обедом. Это у него было заведено, как рюмка водки.

Граф и графиня рады были, что я разговорился.

— А каково стрелял он?— спросил меня граф.

— Да вот как, ваше сиятельство: бывало, увидит он, села на стену муха: вы смеетесь, графиня? Ей-богу, правда. Бывало, увидит муху и кричит: Кузька, писто­лет! Кузька и несет ему заряженный пистолет. Он хлоп,и вдавит муху в стену!

— Это удивительно!— сказал граф;— а как его звали?

— Сильвио, ваше сиятельство.

— Сильвио!— вскричал граф, вскочив со своего места;— вы знали Сильвио?

— Как не знать, ваше сиятельство; мы были с ним приятели; он в нашем полку принят был как свой брат товарищ; да вот уж лет пять, как об нем не имею ни­какого известия. Так и ваше сиятельство, стало быть, знали его?

— Знал, очень знал. Не рассказывал ли он вам... но нет; не думаю; не рассказывал ли он вам одного очень странного происшествия?

— Не пощечина ли, ваше сиятельство, полученная им на бале от какого-то повесы?

— А сказывал он вам имя этого повесы?

— Нет, ваше сиятельство, не сказывал... Ах! ваше сиятельство,— продолжал я, догадываясь об истине,— извините... я не знал... уж не вы ли?..

— Я сам,—о твечал граф с видом чрезвычайно рас­строенным,— а простреленная картина есть памятник последней нашей встречи...

— Ах, милый мой,— сказала графиня,— ради бога не рассказывай; мне страшно будет слушать.

— Нет,— возразил граф,— я всё расскажу; он знает, как я обидел его друга: пусть же узнает, как Сильвио мне отомстил.

Граф подвинул мне кресла, и я с живейшим любо­пытством услышал следующий рассказ.

«Пять лет тому назад я женился.— Первый месяц, the honey-moon (медовый месяц (англ.) провел я здесь, в этой деревне. Этому дому обязан я лучшими минутами жизни и одним из самых тяжелых воспоминаний.

Однажды вечером ездили мы вместе верхом; ло­шадь у жены что-то заупрямилась; она испугалась, от­дала мне поводья и пошла пешком домой; я поехал впе­ред. На дворе увидел я дорожную телегу; мне сказали, что у меня в кабинете сидит человек, не хотевший объявить своего имени, но сказавший просто, что ему до меня есть дело. Я вошел в эту комнату и увидел в темноте человека, запыленного и обросшего бородой; он стоял здесь у камина. Я подошел к нему, стараясь припомнить его черты.

"Ты не узнал меня, граф?"— сказал он дрожащим голосом. "Сильвио!"— закричал я, и признаюсь, я почувствовал, как волоса стали вдруг на мне дыбом. "Так точно,— продолжал он,— выстрел за мною; я приехал разрядить мой пистолет; готов ли ты?"

Пистолет у него торчал из бокового кармана. Я отмерил двенадцать шагов и стал там в углу, прося его выстрелить скорее, пока жена не воротилась. Он медлил — он спросил огня. Подали свечи. Я запер две­ри, не велел никому входить и снова просил его выст­релить. Он вынул пистолет и прицелился... Я считал секунды... я думал о ней...

Ужасная прошла минута! Сильвио опустил руку. "Жалею,— сказал он,— что пи­столет заряжен не черешневыми косточками... пуля тя­жела. Мне всё кажется, что у нас не дуэль, а убийст­во: я не привык целить в безоружного. Начнем сызно­ва; кинем жребий, кому стрелять первому".

Голова моя шла кругом... Кажется, я не соглашался... Наконец мы зарядили еще пистолет; свернули два билета; он поло­жил их в фуражку, некогда мною простреленную; я вынул опять первый нумер. "Ты, граф, дьявольски счастлив ,— сказал он с усмешкою, которой никогда не забуду. Не понимаю, что со мною было и каким обра­зом мог он меня к тому принудить... но — я выстрелил, и попал вот в эту картину. (Граф указывал пальцем на простреленную картину; лицо его горело как огонь; графиня была бледнее своего платка; я не мог воздер­жаться от восклицания.)

Я выстрелил,— продолжал граф,— и, слава богу, дал промах; тогда Сильвио... (в эту минуту он был, право, ужасен) Сильвио стал в меня прицеливаться. Вдруг двери отворились, Маша вбегает и с визгом ки­дается мне на шею. Ее присутствие возвратило мне всю бодрость. "Милая,— сказал я ей,— разве ты не ви­дишь, что мы шутим? Как же ты перепугалась! поди, выпей стакан воды и приди к нам; я представлю тебе старинного друга и товарища. Маше всё еще не вери­лось.

"Скажите, правду ли муж говорит?— сказала она, обращаясь к грозному Сильвио,— правда ли, что вы оба шутите?" — "Он всегда шутит, графиня,— отвечал ей Сильвио; — однажды дал он мне шутя пощечину, шутя прострелил мне вот эту фуражку, шутя дал сей­час по мне промах; теперь и мне пришла охота пошу­тить..."С этим словом он хотел в меня прицелиться... при ней!

Маша бросилась к его ногам. "Встань, Маша, стыдно! — закричал я в бешенстве; — а вы, сударь, перестанете ли издеваться над бедной женщиной? Буде­те ли вы стрелять или нет? — "Не буду,— отвечал Сильвио,— я доволен: я видел твое смятение, твою ро­бость; я заставил тебя выстрелить по мне, с меня до­вольно. Будешь меня помнить. Предаю тебя твоей со­вести. Тут он было вышел, но остановился в дверям, оглянулся на простреленную мною картину, выстрелил в нее, почти не целясь, и скрылся. Жена лежала в об­мороке; люди не смели его остановить и с ужасом на него глядели; он вышел на крыльцо, кликнул ямщика и уехал, прежде чем успел я опомниться».

Граф замолчал. Таким образом узнал я конец пове­сти, коей начало некогда так поразило меня. С героем оной уже я не встречался. Сказывают, что Сильвио. во время возмущения Александра Ипсиланти, предводительствовал отрядом этеристов и был убит в сражении под Скулянами.

к содержанию