СТАНЦИОННЫЙ СМОТРИТЕЛЬ

(А.С. Пушкин. Повести Белкина)

Коллежский регистратор,
почтовой станции диктатор.

                   Князь Вяземский.

Худ. А.В. ВенецианКто не проклинал станционных смотрителей, кто с ними не бранивался? Кто, в минуту гнева, не требо­вал от них роковой книги, дабы вписать в оную свою бесполезную жалобу на притеснение, грубость и неис­правность? Кто не почитает их извергами человеческо­го рода, равными покойным подьячим или, по крайней мере, муромским разбойникам?

Будем однако справед­ливы, постараемся войти в их положение и, может быть, станем судить о них гораздо снисходительнее. Что такое станционный смотритель? Сущий мученик четырнадцатого класса, огражденный своим чином токмо от побоев, и то не всегда (ссылаюсь на совесть моих читателей). Какова должность сего диктатора, как называет его шутливо князь Вяземский? Не насто­ящая ли каторга? Покою ни днем, ни ночью. Всю до­саду, накопленную во время скучной езды, путешест­венник вымещает на смотрителе. Погода несносная, до­рога скверная, ямщик упрямый, лошади не везут — а виноват смотритель.

Входя в бедное его жилище, проезжающий смотрит на него как на врага; хорошо, если удастся ему скоро избавиться от непрошеного го­стя; но если не случится лошадей?., боже! какие руга­тельства, какие угрозы посыплются на его голову!

В дождь и слякоть принужден он бегать по дворам; в бурю, в крещенский мороз уходит он в сени, чтоб только на минуту отдохнуть от крика и толчков разд­раженного постояльца. Приезжает генерал; дрожащий смотритель отдает ему две последние тройки, в том числе курьерскую. Генерал едет, не сказав ему спасибо. Чрез пять минут — колокольчик!., и фельдъегерь бро­сает ему на стол свою подорожную!.. Вникнем во всё это хорошенько, и вместо негодования сердце наше ис­полнится искренним состраданием.

Еще несколько слов: в течение двадцати лет сряду изъездил я Россию по всем направлениям; почти все почтовые тракты мне из­вестны; несколько поколений ямщиков мне знакомы; редкого смотрителя не знаю я в лицо, с редким не имел я дела; любопытный запас путевых моих наблю­дений надеюсь издать в непродолжительном времени; покамест скажу только, что сословие станционных смот­рителей представлено общему мнению в самом ложном виде.

Сии столь оклеветанные смотрители вообще суть люди мирные, от природы услужливые, склонные к общежитию, скромные в притязаниях на почести и не слишком сребролюбивые. Из их разговоров (коими некстати пренебрегают господа проезжающие) можно по­черпнуть много любопытного и поучительного. Что ка­сается до меня, то, признаюсь, я предпочитаю их бесе­ду речам какого-нибудь чиновника 6-го класса, следующего по казенной надобности.

Легко можно догадаться, что есть у меня приятели из почтенного сословия смотрителей. В самом деле, па­мять одного из них мне драгоценна. Обстоятельства не­когда сблизили нас, и об нем-то намерен я теперь побеседовать с любезными читателями.

В 1816 году, в мае месяце, случилось мне проезжать через ***скую губернию, по тракту, ныне уничтоженно­му. Находился я в мелком чине, ехал на перекладных и платил прогоны за две лошади. Вследствие сего смот­рители со мною не церемонились, и часто бирал я с бою то, что, во мнении моем, следовало мне по праву. Будучи молод и вспыльчив, я негодовал на низость и малодушие смотрителя, когда сей последний отдавал приготовленную мне тройку под коляску чиновного ба­рина.

Столь же долго не мог я привыкнуть и к тому, чтоб разборчивый холоп обносил меня блюдом на губернаторском обеде. Ныне то и другое кажется мне в порядке вещей. В самом деле, что было бы с нами, если бы вместо общеудобного правила: чин чина почи­тай, ввелось в употребление другое, например: ум ума почитай? Какие возникли бы споры! и слуги с кого бы начинали кушанье подавать? Но обращаюсь к моей повести.

День был жаркий. В трех верстах от станции *** стало накрапывать, и через минуту проливной дождь вымочил меня до последней нитки. По приезде на стан­цию, первая забота была поскорее переодеться, вторая спросить себе чаю.

«Эй, Дуня! — закричал смотри­тель,— поставь самовар да сходи за сливками». При сих словах вышла из-за перегородки девочка лет че­тырнадцати и побежала в сени. Красота ее меня поразила. «Это твоя дочка?» — спросил я смотрителя. «Дочка-с,— отвечал он с видом довольного самолюбия; — да такая разумная, такая проворная, вся в покойницу мать». Тут он принялся переписывать мою по дорожную, а я занялся рассмотрением картинок, украшавших его смиренную, но опрятную обитель. Они изображали историю блудного сына.

В первой почтенным старик в колпаке и шлафорке отпускает беспокойного юношу, который поспешно принимает его благословение и мешок с деньгами. В другой яркими чертами изобра­жено развратное поведение молодого человека: он сидит за столом, окруженный ложными друзьями и бесстыд­ными женщинами. Далее, промотавшийся юноша, в рубище и в треугольной шляпе, пасет свиней и раз­деляет с ними трапезу; в его лице изображены глубо­кая печаль и раскаяние.

Наконец представлено возвра­щение его к отцу; добрый старик в том же колпаке и шлафорке выбегает к нему навстречу: блудный сын стоит на коленах; в перспективе повар убивает упитан­ного тельца, и старший брат вопрошает слуг о причине таковой радости. Под каждой картинкой прочел я при­личные немецкие стихи. Всё это доныне сохранилось в моей памяти, так же как и горшки с бальзамином, и кровать с пестрой занавескою, и прочие предметы, меня в то время окружавшие. Вижу, как теперь, самого хозяина, человека лет пятидесяти, свежего и бодрого, и его длинный зеленый сертук с тремя медалями на по­линялых лентах.

Не успел я расплатиться со старым моим ямщиком, как Дуня возвратилась с самоваром. Маленькая кокет­ка со второго взгляда заметила впечатление, произве­денное ею на меня; она потупила большие голубые гла­за; я стал с нею разговаривать, она отвечала мне безо всякой робости, как девушка, видевшая свет. Я предло­жил отцу ее стакан пуншу; Дуне подал я чашку чаю, и мы втроем начали беседовать, как будто век были знакомы.

Лошади были давно готовы, а мне всё не хотелось расстаться с смотрителем и его дочкой. Наконец я с ни­ми простился; отец пожелал мне доброго пути, а дочь проводила до телеги. В сенях я остановился и просил у ней позволения ее поцеловать; Дуня согласилась... Мно­го могу я насчитать поцелуев. С тех пор, как этим занимаюсь, но ни один не оставил во мне столь долгого, столь при­ятного воспоминания.

Прошло несколько лет, и обстоятельства привели ме­ня на тот самый тракт, в те самые места. Я вспомнил дочь старого смотрителя и обрадовался при мысли, что увижу ее снова. Но, подумал я, старый смотритель, мо­жет быть, уже сменен; вероятно, Дуня уже замужем. Мысль о смерти того или другого также мелькнула в уме моем, и я приближался к станции *** с печальным предчувствием.

Лошади стали у почтового домика. Вошед в комнату, я тотчас узнал картинки, изображающие историю блудного сына; стол и кровать стояли на прежних местах; но на окнах уже не было цветов, и всё кругом показыва­ло ветхость и небрежение. Смотритель спал под тулу­пом; мой приезд разбудил его; он привстал...

Это был точно Самсон Вырин; но как он постарел! Покамест со­бирался он переписать мою подорожную, я смотрел на его седину, на глубокие морщины давно небритого лица, на сгорбленную спину — и не мог надивиться, как три или четыре года могли превратить бодрого мужчину в хилого старика. «Узнал ли ты меня? — спросил я его; — мы с тобою старые знакомые».— «Может статься,— от­вечал он угрюмо;— здесь дорога большая; много проез­жих у меня перебывало».— «Здорова ли твоя Дуня?» — продолжал я. Старик нахмурился. «А бог ее знает»,— отвечал он. «Так видно она замужем?» — сказал я.

Ста­рик притворился, будто бы не слыхал моего вопроса и продолжал пошептом читать мою подорожную. Я пре­кратил свои вопросы и велел поставить чайник. Любо­пытство начинало меня беспокоить, и я надеялся, что пунш разрешит язык моего старого знакомца.

Я не ошибся: старик не отказался от предлагаемого стакана. Я заметил, что ром прояснил его угрюмость. На втором стакане сделался он разговорчив; вспомнил или показал вид, будто бы вспомнил меня, и я узнал от него повесть, которая в то время сильно меня заняла и тронула.

«Так вы знали мою Дуню? — начал он.— Кто же и не знал ее? Ах, Дуня, Дуня! Что за девка-то была! Бывало, кто ни проедет, всякий похвалит, никто не осу­дит. Барыни дарили ее, та платочком, та сережками. Го­спода проезжие нарочно останавливались, будто бы по­обедать, аль отужинать, а в самом деле только чтоб на нее подолее поглядеть. Бывало барин, какой бы серди­тый ни был, при ней утихает и милостиво со мною разговаривает.

Поверите ль, сударь: курьеры, фельдъегеря с нею по получасу заговаривались. Ею дом держался: что прибрать, что приготовить, за всем успевала. А я-то, старый дурак, не нагляжусь, бывало, не нарадуюсь; уж я ли не любил моей Дуни, я ль не лелеял моего дитя­ти; уж ей ли не было житье? Да нет, от беды не отбожишься; что суждено, тому не миновать».

Тут он стал подробно рассказывать мне свое горе.— Три года тому назад, однажды, в зимний вечер, когда смотритель разлиневывал новую книгу, а дочь его за перегородкой ши­ла себе платье, тройка подъехала, и проезжий в черкес­ской шапке, в военной шинели, окутанный шалью, вошел в комнату, требуя лошадей. Лошади все были в разгоне. При сем известии путешественник возвысил было голос и нагайку; но Дуня, привыкшая к таковым сценам, вы­бежала из-за перегородки и ласково обратилась к проез­жему с вопросом: не угодно ли будет ему чего-нибудь покушать?

Появление Дуни произвело обыкновенное свое действие. Гнев проезжего прошел; он согласился ждать лошадей и заказал себе ужин. Сняв мокрую, кос­матую шапку, отпутав шаль и сдернув шинель, проезжий явился молодым, стройным гусаром с черными усиками. Он расположился у смотрителя, начал весело разговари­вать с ним и с его дочерью.

Подали ужинать. Между тем лошади пришли, и смотритель приказал, чтоб тот­час, не кормя, запрягали их в кибитку проезжего; но, возвратясь, нашел он молодого человека почти без памя­ти лежащего на лавке: ему сделалось дурно, голова раз­болелась, невозможно было ехать... Как быть! смотри­тель уступил ему свою кровать, и положено было, если больному не будет легче, на другой день утром послать в С *** за лекарем.

На другой день гусару стало хуже. Человек его по­ехал верхом в город за лекарем. Дуня обвязала ему го­лову платком, намоченным уксусом, и села с своим шитьем у его кровати. Больной при смотрителе охал и не говорил почти ни слова, однако ж выпил две чашки кофе и охая заказал себе обед. Дуня от него не отходи­ла.

Он поминутно просил пить, и Дуня подносила ему кружку ею заготовленного лимонада. Больной обмакивал губы и всякий раз, возвращая кружку, в знак благодар­ности слабою своею рукою пожимал Дунюшкину руку. К обеду приехал лекарь. Он пощупал пульс больного, поговорил с ним по-немецки, и по-русски объявил, что ему нужно одно спокойствие и что дни через два ему можно будет отправиться в дорогу. Гусар вручил ему двадцать пять рублей за визит, пригласил его отобе­дать; лекарь согласился; оба ели с большим аппетитом, выпили бутылку вина и расстались очень довольны друг другом.

Прошел еще день, и гусар совсем оправился. Он был чрезвычайно весел, без умолку шутил то с Дунею, то с смотрителем; насвистывал песни, разговаривал с проез­жими, вписывал их подорожные в почтовую книгу, и так полюбился доброму смотрителю, что на третье утро жаль было ему расстаться с любезным своим постояль­цем.

День был воскресный; Дуня собиралась к обедне. Гусару подали кибитку. Он простился с смотрителем, щедро наградив его за постой и угощение; простился и с Дунею и вызвался довезти ее до церкви, которая нахо­дилась на краю деревни. Дуня стояла в недоумении... «Чего же ты боишься? — сказал ей отец,— ведь его высокоблагородие не волк и тебя не съест: прокатись-ка до церкви». Дуня села в кибитку подле гусара, слуга вскочил на облучок, ямщик свистнул, и лошади поска­кали.

Бедный смотритель не понимал, каким образом мог он сам позволить своей Дуне ехать вместе с гусаром, как нашло на него ослепление, и что тогда было с его разу­мом. Не прошло и получаса, как сердце его начало ныть, ныть, и беспокойство овладело им до такой степени, что он не утерпел и пошел сам к обедне. Подходя к церкви, увидел он, что народ уже расходился, но Дуни не было ни в ограде, ни на паперти.

Он поспешно вошел в цер­ковь: священник выходил из алтаря; дьячок гасил све­чи, две старушки молились еще в углу; но Дуни в церк­ви не было. Бедный отец насилу решился спросить у дьячка, была ли она у обедни. Дьячок отвечал, что не бывала. Смотритель пошел домой ни жив ни мертв. Од­на оставалась ему надежда: Дуня по ветрености молодых лет вздумала, может быть, прокатиться до следую щей станции, где жила ее крестная мать. В мучительном волнении ожидал он возвращения тройки, на которой он отпустил ее. Ямщик не возвращался. Наконец к вечеру приехал он один и хмелен, с убийственным известием «Дуня с той станции отправилась далее с гусаром».

Старик не снес своего несчастия; он тут же слег в ту самую постель, где накануне лежал молодой обманщик. Теперь смотритель, соображая все обстоятельства, дога­дывался, что болезнь была притворная. Бедняк занемог сильной горячкою; его свезли в С *** и на его место оп­ределили на время другого.

Тот же лекарь, который при­езжал к гусару, лечил и его. Он уверил смотрителя, что молодой человек был совсем здоров и что тогда еще до­гадывался он о его злобном намерении, но молчал, опа­саясь его нагайки. Правду ли говорил немец или только желал похвастаться дальновидностию, но он нимало тем не утешил бедного больного.

Едва оправясь от болезни, смотритель выпросил у С *** почтмейстера отпуск на два месяца и, не сказав никому ни слова о своем намерении, пешком отправился за своею дочерью. Из подорожной знал он, что ротмистр Минский ехал из Смоленска в Пе­тербург. Ямщик, который вез его, сказывал, что во всю дорогу Дуня плакала, хотя, казалось, ехала по своей охо­те. «Авось,— думал смотритель,— приведу я домой заб­лудшую овечку мою».

С этой мыслию прибыл он в Пе­тербург, остановился в Измайловском полку, в доме от­ставного унтер-офицера, своего старого сослуживца, и начал свои поиски. Вскоре узнал он, что ротмистр Мин­ский в Петербурге и живет в Демутовом трактире. Смо­тритель решился к нему явиться.

Рано утром пришел он в его переднюю и просил до­ложить его высокоблагородию, что старый солдат просит с ним увидеться. Военный лакей, чистя сапог на ко­лодке, объявил, что барин почивает и что прежде один­надцати часов не принимает никого. Смотритель ушел и возвратился в назначенное время.

Минский вышел сам к нему в халате, в красной скуфье. «Что, брат, тебе на­добно?» — спросил он его. Сердце старика закипело, слезы навернулись на глаза, и он дрожащим голосом произнес только: «Ваше высокоблагородие!., сделайте такую божескую милость!..»

Минский взглянул на него быстро, вспыхнул, взял его за руку, повел в кабинет и запер за собою дверь. «Ваше высокоблагородие! — про­должал старик,— что с возу упало, то пропало; отдайте мне, по крайней мере, бедную мою Дуню. Ведь вы на­тешились ею; не погубите ж ее понапрасну».— «Что сде­лано, того не воротишь,— сказал молодой человек в край­нем замешательстве; — виноват перед тобою и рад просить у тебя прощения; но не думай, чтоб я Дуню мог покинуть: она будет счастлива, даю тебе честное слово. Зачем тебе ее? Она меня любит; она отвыкла от прежнего своего состояния. Ни ты, ни она — вы не забудете того, что случилось». Потом, сунув ему что-то за рукав, он отворил дверь, и смотритель, сам не помня как,очутился на улице.

Долго стоял он неподвижно, наконец увидел за об­шлагом своего рукава сверток бумаг; он вынул их и раз­вернул несколько пяти и десятирублевых смятых ассиг­наций. Слезы опять навернулись на глазах его, слезы негодования! Он сжал бумажки в комок, бросил их на­земь, притоптал каблуком, и пошел...

Отошед несколько шагов, он остановился, подумал... и воротился... но ас­сигнаций уже не было. Хорошо одетый молодой человек, увидя его, подбежал к извозчику, сел поспешно и закри­чал: «Пошел!..» Смотритель за ним не погнался. Он ре­шился отправиться домой на свою станцию, но прежде хотел хоть еще раз увидеть бедную свою Дуню. Для се­го дни через два воротился он к Минскому; но военный лакей сказал ему сурово, что барин никого не принима­ет, грудью вытеснил его из передней и хлопнул двери ему под нос. Смотритель постоял, постоял — да и пошел.

В этот самый день, вечером, шел он по Литейной, от­служив молебен у Всех Скорбящих. Вдруг промчались перед ним щегольские дрожки, и смотритель узнал Мин­ского. Дрожки остановились перед трехэтажным домом, у самого подъезда, и гусар вбежал на крыльцо.

Счаст­ливая мысль мелькнула в голове смотрителя. Он воро­тился и, поравнявшись с кучером: «Чья, брат, ло­шадь?— спросил он,— не Минского ли?» — «Точно так,—отвечал кучер,— а что тебе?» — «Да вот что: ба­рин твой приказал мне отнести к его Дуне записочку, а я и позабудь, где Дуня-то его живет».— «Да вот здесь, во втором этаже. Опоздал ты, брат, с твоей запиской; теперь уж он сам у нее».— «Нужды нет,— возразил смо­тритель с неизъяснимым движением сердца,— спасибо, что надоумил, а я свое дело сделаю». И с этим словом пошел он по лестнице.

Двери были заперты; он позвонил, прошло несколько секунд в тягостном для него ожидании. Ключ загремел, ему отворили. «Здесь стоит Авдотья Самсоновна?» — спросил он. «Здесь,— отвечала молодая служанка;— зачем тебе ее надобно?»

Смотритель, не отвечая, вошел в залу. «Нельзя, нельзя! — закричала вслед ему служан­ка,— у Авдотьи Самсоновны гости». Но смотритель, не слушая, шел далее. Две первые комнаты были темны, в третьей был огонь. Он подошел к растворенной двери и остановился.

В комнате, прекрасно убранной, Минский сидел в задумчивости. Дуня, одетая со всею роскошью моды, сидела на ручке его кресел, как наездница на сво­ем английском седле. Она с нежностию смотрела на Минского, наматывая черные его кудри на свои свер­кающие пальцы.

Бедный смотритель! Никогда дочь его не казалась ему столь прекрасною; он поневоле ею лю­бовался. «Кто там?» — спросила она, не подымая голо­вы. Он всё молчал. Не получая ответа, Дуня подняла голову... и с криком упала на ковер.

Испуганный Мин­ский кинулся ее подымать и, вдруг увидя в дверях ста­рого смотрителя, оставил Дуню, и подошел к нему, дро­жа от гнева. «Чего тебе надобно?— сказал он ему, стис­нув зубы,— что ты за мною всюду крадешься, как раз­бойник? или хочешь меня зарезать? Пошел вон!» и, сильной рукою схватив старика за ворот, вытолкнул его на лестницу.

Старик пришел к себе на квартиру. Приятель его со­ветовал ему жаловаться; но смотритель подумал, махнул рукой и решился отступиться. Через два дни отправил­ся он из Петербурга обратно на свою станцию и опять принялся за свою должность. «Вот уже третий год,— заключил он,— как живу я без Дуни и как об ней нет ни слуху ни духу. Жива ли, нет ли, бог ее ведает. Вся­ко случается. Не ее первую, не ее последнюю сманил проезжий повеса, а там подержал да и бросил. Много их в Петербурге, молоденьких дур, сегодня в атласе да бар­хате, а завтра, поглядишь, метут улицу вместе с голью кабацкою. Как подумаешь порою, что и Дуня, может быть, тут же пропадает, так поневоле согрешишь, да пожелаешь ей могилы...»

Таков был рассказ приятеля моего старого смотри­теля, рассказ, неоднократно прерываемый слезами, ко­торые живописно отирал он своею полою, как усердный Терентьич в прекрасной балладе Дмитриева. Слезы сии отчасти возбуждаемы были пуншем, коего вытянул он пять стаканов в продолжение своего повествования; но как бы то ни было, они сильно тронули мое сердце. С ним расставшись, долго не мог я забыть старого смотрителя, долго думал я о бедной Дуне...

Недавно еще, проезжая через местечко ***, вспомнил я о моем приятеле; я узнал, что станция, над которой он начальствовал, уже уничтожена. На вопрос мой: «Жив ли старый смотритель?» — никто не мог дать мне удовлетворительного ответа. Я решился посетить знакомую сторону, взял вольных лошадей и пустился в село Н. 

Это случилось осенью. Серенькие тучи покрывали не­бо; холодный ветер дул с пожатых полей, унося красные и желтые листья со встречных деревьев. Я приехал в се­ло при закате солнца и остановился у почтового доми­ка. В сени (где некогда поцеловала меня бедная Дуня) вышла толстая баба и на вопросы мои отвечала, что ста­рый смотритель с год как помер, что в доме его поселил­ся пивовар, а что она жена пивоварова.

Мне стало жаль моей напрасной поездки и семи рублей, издержанных да­ром. «Отчего ж он умер?» — спросил я пивоварову жену. «Спился, батюшка»,— отвечала она. «А где его похоро­нили?» — «За околицей, подле покойной хозяйки его».— «Нельзя ли довести меня до его могилы?» — «Почему же нельзя. Эй, Ванька! полно тебе с кошкою возиться. Проводи-ка барина на кладбище да укажи ему смотрителеву могилу».

Худ. А.В. Венециан

При сих словах оборванный мальчик, рыжий и кри­вой, выбежал ко мне и тотчас повел меня за околицу.

— Знал ты покойника? — спросил я его дорогой.

— Как не знать! Он выучил меня дудочки вырезы­вать. Бывало (царство ему небесное!), идет из кабака, а мы-то за ним: «Дедушка, дедушка! орешков!» — а он нас орешками и наделяет. Всё, бывало, с нами возится.

— А проезжие вспоминают ли его?

— Да ноне мало проезжих; разве заседатель завер­нет, да тому не до мертвых. Вот летом проезжала бары­ня, так та спрашивала о старом смотрителе и ходила к нему на могилу.

— Какая барыня?— спросил я с любопытством.

— Прекрасная барыня,— отвечал мальчишка; — ехала она в карете в шесть лошадей, с тремя маленьки­ми барчатами и с кормилицей, и с черной моською; и как ей сказали, что старый смотритель умер, так она заплакала и сказала детям: «Сидите смирно, а я схожу на кладбище». А я было вызвался довести ее. А барыня сказала: «Я сама дорогу знаю». И дала мне пятак се­ребром — такая добрая барыня!..

Мы пришли на кладбище, голое место, ничем не ог­ражденное, усеянное деревянными крестами, не осененными ни единым деревцом. Отроду не видал я такого печального кладбища.

— Вот могила старого смотрителя,— сказал мне мальчик, вспрыгнув на груду песку, в которую врыт был черный крест с медным образом.

— И барыня приходила сюда?—спросил я.

— Приходила,— отвечал Ванька; — я смотрел на нее издали. Она легла здесь и лежала долго. А там барыня пошла в село и призвала попа, дала ему денег и поеха­ла, а мне дала пятак серебром — славная барыня!

И я дал мальчишке пятачок и не жалел уже ни о по­ездке, ни о семи рублях, мною истраченных.

к содержанию