ЩУРОК-ШВЫРОК

(В. Астафьев)

Худ. С. БордюгПосле недолгой, но широкой ростепели, съев­шей снег по берегам, подплавившей лёд на озере Кубенском, похолодало; чистое и заголубевшее небо снова облохматилось, припустилось над лесом и потекло, сея белую шуршащую крупу. Опять наступил ледозвон, закраинки озера засыпало крупою, припорошило снегом.

И всё-таки весна не загасла совсем, угадать и увидеть её ещё можно было. Лёд на озере в пятнах, снег, забивший щели, выбоины и следы человечьи, светил неослепно; хоть и слабенько, едва ощутимо, всё же пахло берёзовыми поч­ками, на припёке взявшимися клейковиной.

А главное, живность пришла в движение и не соглаша­лась с зазимком.

На рассвете урчали возле берега, прыгали, разминаясь перед главными схватками, косачи; пробовал жаворонок потрясти колокольчик в высоте, да без солнца ему было неуютно в небе, он пел тише, реже и, не выдержав одино­чества, стреканул к берегу, в тёплые ёлушники; вороны слетались к рыбачьим лункам — собирать ершей и, ловко их разворачивая — головой на ход, заглатывали. От мёрз­лых колючек, царапающих горло, у ворон подрагивали хвосты. Проглотив ерша, вороны крякали, прислушивались к себе, мысленно провожая ерша во чрев — не зацепится ли где, бродяга...

Весёлого нрава собачонка Гайка, ничья собачонка, тоже промышляющая ершей на льду, азартно гоняла ворон от лунок, но скоро утомилась, пошла от рыбаков рысцой. Сперва Гайка оглядывалась, виновато повиливала хвостом, совалась носом в старые заячьи следы, как бы распутывая их и охотясь, но потом отбросила всякий стыд и преда­тельски хватила во весь дух к деревушке, дымящей за при­брежным леском.Худ. С. Бордюг

Лиса выходила из кустов, нюхала воздух, задумывала уж было на лёд спуститься, но тут же повернула и, не оставляя следа, легко потрусила по шелушащемуся насту в лес, откуда фыркнул рябчик и, ровно выстреленный, па­нически вереща, пролетел пулей над ложком, вонзился в ольховники, дымчато струящиеся рыхлой серёжкой. Лиса, задрав морду, поглядела рябчику вслед и облизнулась.

Рыба клевала редко и вяло. Самое время наблюдать было природу и радоваться её весеннему натиску, вроде бы как иссякшему. Однако природа исподволь набиралась но­вых сил, а шаг её на месте был краткой отсрочкой перед броском и штурмом — рухнут тогда зимние тверди; каждая земная щёлочка и бочажинка наполнятся снеговицей, она перельётся через край, и ударят из логов ручьи, пока­тятся к озеру, с пеной, зво­ном и говором на губах. Лёд на озере выгнется шершаво, горбиной, чайки явятся, на­чнут биться с воронами из-за ершей; жаворонки, чибисы, кулички, а потом утки, лебе­ди и гуси навестят нас. Шум­но будет, радостно, рыба ста­нет ходить стайно, брать жадно, рвать лески, уносить крючки и блёсны...

А пока вся моя радость — глядеть на щурков. Есть та­кая птичка, вроде бы и неве­личка, меньше скворца,
по­больше снегиря, очень рабо­тящая, добрая, бесстрашная птичка.

В середине марта, как только проснутся в наших лесах всякие мелкие парази­ты: клещи, лесные блохи, стрекачи, тля разная пойдёт на свет,— щурки уж тут как тут.

Слетела с лесов, начала тучами опадать на лёд чёрная мушка с двумя коротенькими слюдяными крылышками. В лужах и в лунках её кру­жит, под лёд её затягивает рыбам на радость, а она всё темней и темней наседает на всё живое.

Худ. С. Бордюг

Но вот на солнышке свер­кнула пригоршня искр, рас­сыпалась, зарябила и вдруг погасла — это щурки табуном летели и на лёд упали, круг­ленькие, деловитые. От тем­на и до темна они работают: склёвывают тлю. На головку щурка тёмная ермолашка на­дета, зоб и грудь красным вымазаны, по туловищу по­лоски как оглобельки, лапки багровенькие, быстрые, подгузок и подкрылок белень­кие — оттого и сверкает щу­рок на солнышке, а у само­чек в хвосте пёрышки рябы, на спинке пепельно и дым­чато.

Красивые птички!..

Худ. С. БордюгЗазимок щурку, как и че­ловеку, радости не приносит. Тлю и мошку всякую снегом заметает. Вот и мечутся щур­ки по озеру в поисках корма, чирикают озабоченно, бегают по льду быстро и неслышно.

Кто-то из рыбаков оста­вил на льду полбуханки чёр­ствого хлеба. Два дня щурки долбили этот хлеб, соблюдая очерёдность, и выбрали нутро буханки.

Я сижу неподалёку от щурков, помахиваю удочкой с блесною. Щуркам я внушаю страх. Прежде чем залезть в буханку, они топчутся подле, ищут крошки на снегу и вдруг, с отчаянием пискнув, бросаются внутрь буханки, ко­торая кажется им, наверное, огромной мрачной пещерою, а тут ещё маячит сзади человек в лохматой шапке, в шубе и с палкою в руках! Страсти-то какие, а есть охота!..

Заскочит щурок, ткнёт раз-другой клювом — и скорее наружу, а вместо него уж другой харчиться спешит. Кото­рые щурки слабее духом, сверху на буханку садятся, пыта­ются по мёрзлой корке долбить, да не берёт корку птичий клюв.

Сотен до двух щурков собралось возле буханки, и в конце концов они осмелели до того, что на меня перестали обращать внимание. Они лезли в буханку, шевелили её, ссорились, и до того у них дело дошло, что птички вместе с буханкой опрокидываться начали. Опрокинувшись, щур­ки с криком выкатывались наружу и заполошно разлета­лись по сторонам.

ГУСИ В ПОЛЫНЬЕ

(В.П. Астафьев)

Худ. С. БордюгЛедостав на Енисее наступает постепенно. Сна­чала появляются зеркальные забереги, по краям хрупкие и неровные. В заливчиках и заводях они широкие, на бы­стрине — узкие, трепещущие. Но после каждого морозного утра они становятся всё шире, а потом начинает плыть шу­га. И тогда вся река шуршит печально, утихомиренно, за­сыпая до весны.

С каждым днём всё толще и шире забереги, уже полоса воды, гуще шуга. Она теснится, рыхлые льдины с хрустом лезут одна на другую. А потом окрепшая шуга спаивается, и однажды, чаще всего в студёную ночь, река встаёт.

Там, где река в последний раз сердито громоздила льди­ны, остаются торосы — острые ледяные клыки торчат всюду.

Но вот закружилась позёмка, потащило ветром снег по реке, и зазвенели тонкие льдинки, сдерживая порывы вет­ра; возле них, как у щитков, образовались сугробы.

Только на быстрине, на самой стремнине, где торосы высоки и льдины крепки что сталь, всю зиму торчат они, зеленоватые, сверкающие на солнце.

Но как бы ни крута была осень, как бы густо ни шла шуга, она никогда не может разом усмирить Енисей. На нём то там, то тут остаются полыньи. Самая большая по­лынья — у Караульного быка.

Худ. С. БордюгЗдесь всё бурлит, клокочет, шуга плывёт дальше, свире­пое течение крушит хрупкий припай. Не мирится Карауль­ный бык, не желает вмерзать в реку. Уже вся река замёрз­ла, а он стоит в полой воде. Уже идут по льду первые отча­янные пешеходы, осторожно прощупывая палкой лёд перед собой; появилась одинокая подвода, затем длинный, нето­ропливый обоз, а у быка всё ещё колышется пар и чернеет вода.

От пара куржевеют каменные выступы быка, а кустики, трава и сосенки, прилепившиеся к нему, обрастают толстой бахромой, и среди тёмных, угрюмых скал Караульный бык, разрисованный пушистыми, до рези в глазах белыми узо­рами, кажется каким-то чудом.

Однажды после ледостава кто-то сообщил в деревню, что возле быка, в полынье, плавают гуси и не улетают. Гу­си крупные, людей не боятся — должно быть, домашние.

И в самом деле, вечером, когда мы, ребятишки, ката­лись на санках, с другой стороны реки послышались тре­вожные крики. Можно было подумать, что там кто-то дол­го, настойчиво и нестройно наигрывал на пионерском горне.

Гуси боялись наступаю­щей ночи. Ведь полынья с каждым часом становилась всё меньше. Мороз испод­воль, незаметно округлял её, припаивал к закрайкам плё­ночки льда, которые тверде­ли и уже не ломались от вих­ревых струй.

На следующий день мы целой оравой перешли реку по свежей, ещё чуть наметив­шейся тропинке и приблизи­лись к быку. Один по одному забрались на выступы обле­денелого камня и сверху уви­дели гусей.

Полынья сделалась со­всем маленькой. Там, где во­да выбуривала тугим змеи­ным клубком и кипела так, словно её подогревали снизу громадным костром, ещё ос­тавалось тёмное яростное ок­но. И в этом окне металась по кругу ошалевшая, усталая и голодная стайка гусей. Чуть впереди плавала дород­ная гусыня и время от време­ни тревожно вскрикивала. Иногда она подплывала к хрупкому припаю, врезалась в него грудью, пытаясь вы­браться на лёд и вывести весь табун.

Худ. С. БордюгМне и прежде приходи­лось видеть плывущих среди льдин гусей. Где-то в верховьях Енисея они жили себе, жировали и делались настолько беспечными, что и ноче­вать оставались на реке.

И эта беспечность приводила к то­му, что ночью их подхватывало свежей шугой, выталкива­ло на течение, и к утру они уже оказывались невесть где и в конце концов вмерзали в лёд или выползали на него и, конечно, гибли от мороза.

А эти всё ещё боролись. Их подбрасывало на волнах, размётывало в стороны, как белый пух, и тогда мать вскрикивала коротко и властно. И мы понимали это так: «Быть всем вместе! Держаться ближе ко мне! Не вешать голов!».

Внезапно одного гуся течением отделило от стайки, подхватило и понесло к краю полыньи. Он поворачивался навстречу струе грудью, пытаясь одолеть течение, но его тащило и тащило.

А когда пригнало ко льду, он закричал отчаянно. Мать бросилась на крик, ударяя крыльями по воде, но молодого гуся притиснуло к краю льда, свалило на бок, и он беленьким комочком мелькнул под припаем, как под стеклом, и исчез навсегда.

Гусыня кричала долго и с такой печалью, что у нас спины покоробило.

И тут кто-то из ребят сказал:

— Пропадут гуси. Все пропадут. Спасти бы их!

— А как?

Мы задумались. Ребятишки-ребятишки, а понимали, что с Енисеем шутить нельзя и что к полынье подобраться невозможно. Обломится припай у полыньи, и мигнуть не успеешь, как очутишься подо льдом и закрутит, как того гуся,— ищи-свищи потом.

И вдруг разом, как это бывает у ребятишек, мы заспо­рили. Одни предлагали подбираться к полынье ползком, держа друг друга за ноги; другие говорили, что надо по­звать охотников и пристрелить гусей, чтобы не мучились; третьи утверждали, что надо ещё день подождать, и гу­си сами тогда выйдут на лёд, выжмет их из полыньи моро­зом.

Худ. С. Бордюг

Так, споря, мы спустились с быка и очутились на бере­гу возле домов известкарей.

Много лет мои односельчане занимались нехитрым и тяжёлым делом — выжигали извёстку из камня. Камень до­бывали из скал, возили на берег. Здесь же на берегу разде­лывали приплавленные плотами брёвна на длинные по­ленья — бадоги.

Однажды этот Мишка на спор перешёл во время весен­него ледохода Енисей и оттого считался в деревне отчаян­ной головушкой.

— Что за шум, а драки нет? — спросил нас Мишка, опуская деревянную колотушку. Его озорные чёрные глаза искрились смехом, на носу и на груди блестел пот, и весь он был в плёнках берёсты, и кучерявая цыганская голова сделалась седой от этих плёнок.

Мы рассказали Мишке про гусей. Он радушным жестом указал нам на поленья. Когда мы расселись и сосредото­ченно замолкли, Мишка закурил, выпустил клуб дыма и сказал:

— Погибнут гуси, если не помочь им выбраться.

Нам сразу стало как-то легче: Мишка выручит, он та­кой.

Мишка и впрямь скомандовал нам следовать за ним, и мы побежали на угор, где строился барак.

— Всем взять по длинной доске! — отдал распоряжение Мишка.

И мы возликовали.

Худ. С. БордюгНу конечно же, доски надо, как это мы не догадались сами!

И вот мы бросаем доски и, держа друг друга за ноги, ползём между торосов к припаю. Кое-где под козырьками льдин ещё остались оконца воды, но мы стараемся не гля­деть туда.