ПРИНЦЕССА НА ГОРОШИНЕ
(Г-Х. Андерсен)

Жил-был принц. И пришло ему время жениться.
Он хотел взять себе в жёны непременно принцессу, да не какую-нибудь, а самую настоящую.
Он объехал весь свет, но так и не нашёл себе невесты. Принцесс-то было много, да как узнать, настоящие они или нет?
Так и вернулся наш принц домой ни с чем и загоревал: уж очень ему хотелось жениться на настоящей принцессе.
Однажды вечером поднялась сильная буря. Засверкала молния, загремел гром, а дождь полил как из ведра.
Вдруг кто-то постучал в ворота дворца, и старый король пошёл открывать.

У ворот стояла принцесса. Боже мой, на кого она была похожа! Вода ручьями стекала с её волос и с платья прямо на туфельки. Бедняжка была такая мокрая, как будто её только что вытащили из реки.
И всё-таки она уверяла, что она-то и есть самая настоящая принцесса.
,,Ну, это мы сейчас увидим",— подумала старая королева, но не сказала никому ни слова.
Она пошла в спальню, сбросила с кровати все тюфяки и подушки и положила на голые доски горошину.
А потом накрыла горошину двадцатью тюфяками да ещё двадцатью перинами из гагачьего пуха.
На эту постель и уложили принцессу спать.
Утром её спросили, хорошо ли она спала.
— Ах, очень плохо! — сказала принцесса.— Я всю ночь не могла сомкнуть глаз. Бог знает, что за постель у меня была! Мне казалось, что я лежу на булыжниках, и теперь всё тело у меня в синяках. Ах, я спала очень, очень плохо!

Тут все поверили, что она и в самом деле настоящая принцесса.
Ведь она почувствовала маленькую горошину сквозь двадцать тюфяков и двадцать перин! Только настоящая принцесса могла быть такой неженкой.
И принц женился на ней.
А горошину отправили в кунсткамеру.
Там она и до сих пор лежит, если только кто-нибудь не взял её.
Да, вот какие дела бывают на свете!
ШТОПАЛЬНАЯ ИГЛА
(Г-Х. Андерсен)
Жила-была штопальная игла. Она так высоко задирала свой острый носик, словно была по крайней мере тонкой швейной иголкой.

— Осторожнее! — сказала она пальцам, которые вынимали её из коробки.— Не уроните меня! Если я упаду, то, конечно, потеряюсь. Я слишком тонка.
— Будто уж! —ответили пальцы и крепко обхватили штопальную иглу.
— Вот видите, —сказала штопальная игла, — я хожу не одна. За мной тянется целая свита!—И она потянула за собой длинную нитку, но только без узелка.
Пальцы ткнули иглу в старый кухаркин башмак. На нём только что лопнула кожа, и надо было зашить дыру.
— Фу, какая чёрная работа! — сказала штопальная игла.— Я не выдержу. Я сломаюсь!
И сломалась.
— Ну вот!— пискнула игла.— Я же говорила, что я слишком тонка.
„Теперь она никуда не годится", — подумали пальцы и уж хотели было выбросить иглу. Но кухарка приделала к сломанному концу иглы сургучную головку и заколола иглой свой шейный платок.
— Вот теперь я брошка! — сказала штопальная игла.— Я всегда знала, что займу высокое положение: в ком есть толк, тот не пропадёт.
И она усмехнулась про себя — никто ведь не слыхал, чтобы штопальные иглы смеялись громко. Сидя в платке, она самодовольно поглядывала по сторонам, словно ехала в карете.
— Позвольте спросить, вы из золота? — обратилась игла к своей соседке — булавке.— Вы очень милы, и у вас своя собственная головка. Жаль только, что она слишком мала. Придётся, моя милая, вам отрастить её — не всякому ведь достаётся головка из настоящего сургуча.
При этом штопальная игла так гордо выпрямилась, что вылетела из платка и упала прямо в канаву, в которую кухарка в это время выливала помои.
— Ну что ж, я не прочь отправиться в плаванье! — заявила штопальная игла. — Только бы мне не утонуть.
И она пошла прямо ко дну.
— Ах, я слишком тонка, я не создана для этого мира!— вздохнула она, лёжа в уличной канавке. — Но не надо падать духом — я ведь знаю себе цену.

И она выпрямилась, как могла. Ей всё было нипочём. Над ней проплывала всякая всячина — щепки, соломинки, клочки старых газет...
— Сколько их тут! — говорила штопальная игла. — И хоть бы один из них догадался, кто лежит здесь, под водой. А ведь лежу здесь я, настоящая брошка... Вот плывёт щепка. Ну что же, плыви, плыви!.. Щепкой ты была, щепкой и останешься. А вон соломинка несётся... Ишь как вертится! Не задирай носа, голубушка! Смотри, наткнёшься на камень. А вот обрывок газеты. И разобрать уж нельзя, что на нём напечатано, а он гляди как важничает... Одна я лежу тихо, смирно. Я знаю себе цену, и этого у меня никто не отнимет.
Вдруг возле неё что-то блеснуло.. „Брильянт!"—подумала штопальная игла. А это был просто бутылочный осколок, но он ярко блестел на солнце. И штопальная игла с ним заговорила.
— Я брошка, — сказала она. — А вы, должно быть, брильянт?
— Да, что-то в этом роде, — ответил бутылочный осколок.
И они разговорились. Каждый из них считал себя драгоценностью и радовался, что нашёл достойного собеседника.
Штопальная игла сказала:
— Я жила в коробке у одной девицы. Девица эта была кухаркой. У неё на каждой руке было по пяти пальцев, и вы не можете себе представить, до чего доходило их чванство! А ведь всего только у них и дела было, что вынимать меня из коробки и класть обратно.
— Чем же эти пальцы гордились? Своим блеском? — сказал бутылочный осколок.
— Блеском? — переспросила игла. — Нет, никакого блеска в них не было, зато чванства хоть отбавляй. Их было пять родных братьев. Они были разного роста, но держались всегда вместе —шеренгой. Только крайний из них, по прозванию Толстяк, торчал в сторону. Кланяясь, он сгибался только пополам, а не в три погибели, как остальные братья. Зато он хвастался тем, что если его отрубят, то и весь человек будет негоден для военной службы. Второй палец звался Лакомкой. Куда только он не совал свой нос —и в сладкое и в кислое, и в небо и в землю! А когда кухарка писала, он нажимал перо. Третьего брата звали Долговязым. Он смотрел на всех свысока. Четвёртый, по прозванию Златоперст, носил вокруг пояса золотое кольцо. Ну а самого маленького звали Петрушкой Бездельником. Он ровно ничего не делал и очень этим гордился. Вот чванились они, чванились, а ведь из-за них-то я и угодила в канаву.
— А зато теперь мы с вами лежим и блестим, — сказал бутылочный осколок.
Но в эту минуту кто-то вылил в канаву ведро воды. Вода хлынула через край и унесла с собой бутылочный осколок.
— Ах, он ушёл от меня! — вздохнула штопальная игла. —А я осталась одна. Видно, я слишком тонка, слишком остра. Но я горжусь этим, и это благородная гордость.
И она лежала на дне канавы, вытянувшись в струнку, и размышляла всё об одном и том же — о себе самой:
„Я, наверно, родилась от солнечного луча, так я тонка. Недаром мне кажется, что солнце ищет меня сейчас в этой мутной воде. Ах, мой бедный отец никак не может меня найти! Зачем я сломалась? Если бы я не потеряла свой глазок, я заплакала бы сейчас, так мне себя жалко. Но нет, я бы этого не сделала. Это неприлично".
Однажды к водосточной канаве прибежали мальчишки и стали выуживать из грязи старые гвозди и медяшки. Скоро они перепачкались с головы до ног, но это-то им больше всего и нравилось.
— Ай!— вскрикнул вдруг один из мальчишек. Он укололся о штопальную иглу. — Гляди-ка, что за штука!
— Я не штука, а барышня! — заявила штопальная игла, но никто не расслышал её писка.

Старую штопальную иглу трудно было и узнать. Сургучная головка отвалилась, и вся игла почернела. А так как в чёрном платье все кажутся ещё тоньше и стройнее, то игла нравилась себе теперь ещё больше прежнего.
— Вон плывёт яичная скорлупа!— закричали мальчишки.
Они поймали скорлупу, воткнули в неё штопальную иглу и бросили в лужу.
„Белое идёт к чёрному, — подумала штопальная игла.— Теперь я стану заметнее, и все будут мной любоваться. Только бы мне не захворать морской болезнью. Я не перенесу её. Я ведь такая хрупкая..."
Но игла не захворала.
„Видно, морская болезнь меня не берёт,— подумала она. — Хорошо иметь стальной желудок и притом никогда не забывать, что ты выше простого смертного. Вот теперь я совсем пришла в себя. Хрупкие создания, оказывается, стойко переносят невзгоды".
— Крак! — сказала яичная скорлупа. Её переехала ломовая телега.
— Ой, как тяжело!— завопила штопальная игла. — Теперь уж я непременно захвораю. Я не выдержу! Не выдержу!
Но она выдержала. Ломовая телега уже давно исчезла из виду, а штопальная игла осталась лежать как ни в чём не бывало на мостовой.
Ну и пусть себе лежит.